* * *
нет имени, и хорошо, что нет.
зачем оно, когда вокруг поют,
когда в лесу то флейта, то кларнет
проснется и опять уйдет под снег.
о жак-простак, куда как прост твой путь,
пойдешь на свет, свернешь куда-нибудь,
увидишь то, чего на свете нет,
согреешься или уйдешь под снег.
и я живу неслышно, как солдат –
неустрашимый, оловянный брат,
который, расстреляв запас драже,
вернется в снег, и снег пошел уже.
* * *
сегодня душно, змейка спит под камнем,
взмывает ястреб, а потом садится
на дерево, где нет прямого солнца,
отсюда я сбежал бы, но куда мне.
наобещали утреннюю свежесть,
а получилось, будто щеки лижет
коровье стадо – так тепло и нежно,
здесь ничего меня уже не держит.
по городу оплавленному вплавь
перемещаюсь лодочкой настольной,
направь меня, куда-нибудь направь,
скажи хоть слово, но и это – больно.
* * *
кто карабкался ночью по лестнице,
не к девице, а дальше наверх,
тот, наверно, уже не излечится,
отдуваясь за всех.
в это небо, готовое к холоду,
он глядит, как любимый слуга,
для него расступается облако
и слезится река.
там, где утки живут рядом с лисами,
где из падали делают мёд,
на короткую ночь, чтобы выспаться,
он под голову камень кладет.
раковина
это выцветший парк, палый лист притворился короной,
это пыточный свет, на две жизни от нас удаленный,
это свет над водой – то, что знает лишь зренье, в конечном
обнищаньи, когда ничего от тебя не излечит.
назови, сокровенная, сон, где с тобой не встречались,
брали снег напрокат и в промерзлом подъезде качались,
и ходили в театр посмотреть на убитого принца.
что осталось от нас? рукава, рукава, рукавицы...
чуть с ума не сошел, от тебя уплывая в начале,
почему же опять ухожу под прямыми лучами
золотого руна, распыленного в утреннем свете.
кто ответит за нас? за себя мы уже не в ответе.
* * *
возле площадки заброшенной
солнце кемарит,
запах бензина истекшего
в ноздри ударит.
медленно масло машинное
льют из канистры,
столбик давления шинного
падает низко.
струпья резины надорванной,
страх перекоса...
если давление сжеванно,
чем они дышат, колеса?
эклога
кроме тебя, никто
не объяснит, за что
этим июньским днем
жалостью осенен.
рядом зудит комар,
дудочку спрячь в футляр.
чтобы в неё дышать,
надо счастливым стать.
леска дрожит в воде,
где твой улов? нигде.
что у тебя болит?
жизнь у меня болит.
кто это говорит?
тот, кто свое жилье
выменял на жнивье.
вот тополиный дух,
вот над теченьем взмах
мельничный, вот камыш,
вот твои крохи, мышь.
вот через речку мост,
мир сумасшедше прост.
ласточкин вот стежок,
постный лови стишок.
здесь, на оси земной
ветер поет льняной.
кто говорит со мной?
Дания
(келдби, остров мюн)
как золотая ветвь
освечивает лес,
сочись сквозь витражи,
напоминай, ты – есть
один для стен и крыш,
один колышешь рожь,
даруешь и берешь.
разлей по стенам свет,
как мажут мёд на хлеб,
как медь кладут на скат
собора, чтоб согреть
твой голубиный взор.
* * *
пичуга, поющая дымно,
когда занимается рань,
пусть небо твоё – солонина
и ворвань, и прочая дрянь,
ты горло смиреньем полощешь,
скорбя о ничейной земле;
лесов погорелые мощи
и птичья кормушка в золе
тебя не отпустят отсюда –
сведи, как другие, в дымок
свой голос – ты больше не чудо,
но дышащий трудно комок.
напомни, как свет добывали –
библейского пепла струю.
кому этот свет обещали,
тот песню услышал твою.
сегодня в кормушке несметно
зерна для опальных синиц.
день первый и город бесцветный
из детства, и сказке конец.
