Будешь сидеть на берегу, рассматривать коней в волнах… Началась новая эра – Черноречье. Мне нравится твой уголок рта. Так растекается часообразное, человеческое, нутро. Или ты в косынке, праздное, необязательное. Кому?.. Я в дырке лампы, стремительном мусоропроводе и пластиковых объёмах. Прости, не могу приобнять и смахнуть ресницу. Тебе вздёрнуться, мне подождать. Странный случай: жить статуями, не заходить два часа, воркотня, варение, и ничего – пусто. Как?.. Пыль и заразный век. Мои овраги.
Что в любви, что без – грохот, промасленная тарелка небытия. Только не печалься, песня – маленькая правда, в горошке шнура обнаруживается… Сколота боль. А где ты? В обносках вечного. А как ляжет тот рубашечный перегной, забудется галстук? Ещё нравится твой профиль, громкий, узкий, я люблю его вечером, поздние бабы, салют. Зачем пялюсь в заученные файлы? Кого я видя смотрю? Плачь, сонненький, устану позже. А вообще ты красивая, волосы вьются, и глаза… глаза особенные… без выпечки. пишется. зимнее.
Сыграй мне, девочка
Овсяночку в саду
Отставший пуск
Остывшего состава
Забитую улику провансала
Дырою отпустивших
Хруст подержанного
Всхлип надпивших похвалу
Спусти мне, деточка
Прижавших правоту
Оставивших судьбу на повороте
В затылок греющих, в губу малька
Лоток и новостройки, быт
Сокрытое, пропудренное, жду
Кило луча, ведро воды
В Николином сердечном гроте
В маленьком театре
Питерский горчичник
Жми кровицу
В перчатках пущенную в тьму
Так мы слонялись
Пустотой монеток
Пущей загорелых плюшей
Возместив возмездье
Не разговея счастье как люблю
Тот тыльный замок взяв
И смольный жест
О, лаковые ходки кроткого и иже крохких
Свирь нутра
Моя вода уходит в гарь вокзала
Кашей бра на лакомом ходу
Мольбой сверчащей:
Куда же ты
Планет серпом
Родимая
Пропала?
Я мало помню, без плодов, уже взрослая, нарративно (е.его.в…) понимаю твою пасмурную амурность, но верю как в обещанное – никому, никогда. Зачем-то (станционно) разговариваю. Дух тереблю. И два стакана, и где трубка? Ох, надёжный взгляд в окно, цвет зрачка, описанный ангелу. Конечно, я догадываюсь, где ты, но психейный разговор настолько бесконечен, что порой стыдно. Целуемся.
Изначальное одиночество на севере вообще непереносимо. Голодные все. Псы невыраженные, керамические совы. Научили, но необразованные. Потому в глухих военных постелях, наговаривают, заставляют веселье, не живут. Как все, щёлкают. Надеются. Представить твои линии равно сходить в магазин и постепенно с ума. Напоследок ты обнимал крашенку, танцевал в чёрном, никогда до. Наверное, мы пересеклись в любимом. На верное, мы чудесно влюблены. И скоро, и нет. Девочки, вычеркнутое, кожаная почтовая ёлка. Ещё стрянут в памяти пальцы, камышовые прямоугольнички. Ты в шляпе, белокурый наклон, по-украински сподиваешься. Тихо спит звук, но мы этого не умели… Здесь бесцветные стены. Никто не рисует. Всё одинаковое: обычность дел, необычность мыслей. Мне подобен срез.
Перед лицом арки
Съедающей судом насквозь
Я спроповедую потерю
Прасезонной капли
Промокая сыром ореховую слойку
Пятаками адреналина
Разрешая соски
Языком из глазниц
Мальтийского наста
Перебирая слухи
Остывших пилястр
Масличной дамой да в морозильную койку
Марочному вдохновению
Отверзая виски
Стоило вслух позвать тебя ласково, прыгать на островке, как все внедряли в упадке споры. Завязь – гладь заразы, когда тучно солнце и заводится овца. Упрёк княгинь либо прихоть черни. Се требует буйный рост? Пользовать второй категории бумагу не есть польза, лишь утерянное долженство. И стержень селится нынче по кристолампам. И потерянным неведомо убожество, лишь увеличено волшебство. Так терпите, перепутавшие Мазоха с Христом; Защёлкните щель в мои покои. О!кружно. Примачиваюсь к детскому, краду духи. Как в том доме калейдоскоп под пыльным диваном – мельчайший в моей коллекции. Что толкнуло туда заглянуть, не знаю до сих, зрелая.
Мама, я на грани твоего непонимания
Мама, кругом безысходные люди
Мама, сделай мне подарок
В виде каймы на синхронном блюде
Мама, в мою нишу опять пробирается ветер
И глаза всё глубже стрянут в пятилинейном асфальте
Мама, я знаю, как ты хочешь
Чтобы я попала в новое тысячелетие
Но у меня странные вены
И перепутались слайды
Мама, сегодня все проходимцы на меня смотрели
И я шла под дождём – мимо градуса света
Мама, я всегда буду знать, с кем я
Но тупик приходит как осень…
И я умру, когда масло кончится
Где-то
Ещё люблю шею. Бесцветную и мягкую, как шафран, породистую изнутри. Прятаться в стволе – значит узреть своё дерево. Цветущая, отзовись. Будешь заходить в мой дом, разговаривать с кактусом Петей, возвращать сердцу пенье. Как после выстрела – всё сужается и неумолимо течёт. Ничего нового. Я в кирпиче уже, трубах и заливе. Матрац вместо тахты, графика вместо живописи, компьютер вместо тетради, хотя черновик, черновик всюду, счерна набело шествуешь, так всегда. Соседи окупают сущность волосами, сравнением, предметным, предлагают рвать что-то без вранья. Очень тяжело мне это, бегу тягостно из простого мир(г)а тьмы. А ведь это и твоя стая. Все ли там вожаки, милый? Не за столом, где придётся, можно и в голове, там всё можно, но устаёшь, хочется прикоснуться, например, к тебе. А утром. Утром. Незыблемый женский ранжир: приглашение к овсянке. Или я варю чай, вообщем, когда-то было, забвенье ускользает в проворот ключа. Мы умеем.
В небе твоём сиплая стая
Фреска я в нём – дыши
Белым бидоном чиркни поэм
О ножны сплошной души
В жреческом тамбуре для некурящих
Выплавь чечёток большие носки
На Безымянном я буду стараться
Мокрой тряпицей о все кирпичи
Жадная, жалкая стая
В сон заправлять воротник
Злотых бледнеть под заим
Вече и -ы- забыть
Кто в твоём небе
Мне только узнать бы
Глянуть на ветки
Заварку тряхнуть
Течь из зелёного зимнего платья
Риском и воском в топлёную грудь
В воле твоей – шёпот и дружки
Гончих орлов самцы
Набожный чай, перемёрзшие кружки
Бой и конверт весны
Сладкий морозец
Дрогнули лапы
Вальсы? стена? овраг?
Игр и простуд напоследок унять бы
Запах – фасоль, табак
Бедная, терпкая стая
Скорость менять на лик
Долго медово взлетая
Сном опрокинуть вскрик
Колыхнуло зычный цех цивилизации. Всплывают и тонут связи. Маятник переспел – к реке! Нечто вяжущее людей боли, поздно или рано. И бани, и обряды, всё преходящее по месту. Люблю взгляд. Умеренность, красота, надежда сесть на кол собственных иллюзий. Секундочки влаги, и снова капюшон, дленье. Так пестуют житейские обрывки, типа тётя, Д-жуан, недомашние котики… Странная эра. Готовится ворвать и оттолкнуть, объютить и натереть перцем. Голод завидует, любимая, как пукнувшая свирель. Да, мы похожи на загнанных пере-я-славцев, даже на расстоянии неудобных карт не послабляющих дугу. Вредно на подтаявшем льду, легавым и сумняше. Люди кожицей в одиночество пристальны к деталям – где яблоко? как ухо? Но всё теряемо на берегу, преходяще без пыли.
Рай белёсый
Возле речки
Там, где крутится звезда
Где усилье без уздечки, без самца
Подымает пламя зюйды
В хлев охотится заря
Пощади меня, мать Юга
Краснокожего пера
Петь отпетым, звать соблазны
Рвать, где лаской наплела
Золотую, в два куплета
В дни слепленья, крюк тепла
Просмотрел цыганский голос
Партизанской кожурой
Как улов по коридорам
Разряжает водопой
Угль луны ползёт в обратку
Зуд секвойи с локотка
Заруби, душа, в кроватку
Спит на камешках пока…
Рай белёсый
Возле речки!
Антитезы порочны. У матери нет желаний. В четырнадцатую воду зайти что канал оборка твоим холопкам вырвать гвоздь. Отец Валентин изучал фото, говорил – тройное проклятие, и много лет, перебирая лица, поочерёдно прощать ученье, где выругали, где затылком плеснули, снятся потом в дружках, во сне прощены, а в плоскости – мелкотня, колотит. Идёшь к источнику – там стадо. И всё это, любые, в символическом шатре, гроны Вселенной мучась, прощаешь… Протопоп! Погреемся на полке. Пожнём матушку в костяшках бытия. Мне нравится твоя растерянная дрожь и невидимое отрешенье, разлитая вода и бабушка. Правда неумёхи – отбегать, но я так сладко тебя прощаю, так… Так хвоя блестит – будешь фотографировать.
С общего к участковому
Из грота в устрицу
Аист, смотри!
Серафимские повести
В ожиданье весны
Сына набожного, как калина
Сына, выбравшегося в леса
Без гонца присылая силу
Без свидания, письмеца
С перьями холостыми
В ручей молочный
Железой в пустые адреса
Ты летишь
Тихонечко пророчишь
Про свои повитые дела
сил
Сына, набожного, как калина
Сына, выбравшего небеса
Клюйте, обские серафимы
Как сосками первая сосна
И вот праздник. Душа камня пустила гладь. Мы не знаем, куда деть катушку. Продели философов в непереводимое Шато. Норки побелили, боимся вонять не помняше. И я в памяти уже восковых стрекоз, сердечных переулков акварели совершенной зрячести, столбов ома. Кручу твой танец в набожных кедах. Дарю собой, и отвечаешь, или оптической прописью, горким родом или принадлежностью чуду. храним. волос сонета смелеет грудь. успокоишься принося разуменье вместо. всего краше. театральных сопок отступая брешь. овец выращивая только радуясь, любимый. белому. прославному в Уллортунек!
Держишь себя холодком, потомком
В стане материи
Не за что ухватиться
Руки – швы на побегах
Кого ещё младше быть
Верфи табличек на слог иконка
Зреешь пострелом
В любви объясниться
Взгляд – скользкий каркас
Километров тайги
Видишь, как просто, жарко, пусто
В суме пришельца
Менее корюшки, чем судьбы
Маленький мой, проездной Заратуштра
КЛяп – это Солнце
Лязг одиночества, пляска в груди
Веришь за так
Аноним, безъязыко
Греешь на камне Зевесовый прут
Матушка, дай, иль возьми, и прости-ка
Я притягаю
Мне только уснуть
Под руку – прочное, всуе, ославься
Нет или да, нет или да
Как не художнице
Кольца промаслив
Яблоком только
Тобою когда?
