***
Если бы знала ты, как я боялся всегда
смерти. Как жил я! Как будто на плечи мне груз
был непосильный положен. Минули года –
я и сейчас, за окном притаившись, боюсь.
Трогая штору, я слушаю шорох листвы
тёмной, ночной, над которой сияние льют
звёзды. И, вдруг оживая, деревья, кусты,
ветром встревожены, в чёрную пропасть бегут.
Пальцы вонзив в подоконник, я словно прилип
к этому смертному страху ночного окна!
Рвётся душа моя и над вершинами лип
в лунном свеченье летит совершенно одна.
Глядя ей вслед, провожая над бездной её,
сколько я раз содрогался на самом краю!
Тысячу раз примерял я к себе бытиё,
в тысяча первый – со смертью себя примирю.
ПОД СОЛНЦЕМ МИРА
И падал плач Иеремии
куриным дождиком слепым
на каменные мостовые,
на пепел улиц, в белый дым.
Великой башней из сапфира
и монолитного стекла
увенчан мир был, и над миром
она сияла ликом зла.
И отблески её летели
на старые круги руин,
где вились люди, словно тени,
и жизни не было причин.
Где каждый был – безмолвный странник.
Где женщина склонилась над
младенцем мёртвым, и кустарник
за ней светился, как оклад.
Когда совсем не стало веры,
и чистой не было воды,
к руинам приходили звери,
чтоб выть в сиянии звезды.
Был жутким вой тот, как над гробом,
протяжный сумасшедший вой.
А там, над облаками, Робот
стоял на башне мировой.
Гигант с алмазными глазами,
с мечом и в латах золотых,
готов был биться с небесами
и сонмом ангелов святых.
Он встал под самым солнцем мира –
властитель мыслей и границ,
и механическая лира
смела живое пенье птиц.
Ему народы всех религий
склонились на земных кругах,
и сон забвения великий
вошёл в них, и смертельный страх.
И падал плач Иеремии
куриным дождиком слепым
на каменные мостовые,
на пепел улиц, – в белый дым.
РУБАХА
Как гнётся под ветром сирень
и долго дрожит, как от страха.
На чьём-то балконе весь день
на плечиках кружит рубаха,
и рвётся, и пляшет, как бес.
Как будто то висельник грешный
взметнул рукавом до небес
и нам угрожает потешно.
То вдруг развернувшись спиной,
представится жутким виденьем
с отрубленною головой
в соседстве с балконным растеньем…
Сирень припадает к земле,
листами глаза закрывая,
когда той рубахи во мгле
изнанка блеснёт роковая.
КАК МУМИИ
Весь день пылало солнце и казалось,
что нас оно изжарить собиралось.
Мы голыми стояли у воды
и ждали появления звезды.
Как мумий, жаркий воздух спеленал
всех нас. Мы лишены были движенья,
и мир казался узким, как пенал.
Мы ночи ждали, как освобожденья.
И долго море рыбьими глазами
следило из-за берега за нами,
и так цвели безумно те глаза –
в них виделась угроза и гроза.
Не менее безумные сонеты
мы мысленно слагали в этот мир,
в них пузырями лопались планеты
и кровь стекала медленно, как жир.
Взлетали, как ракеты, пирамиды.
В сопровожденье юной Афродиты
на ангела похожий человек
шёл морем, превращая пену в снег.
Вся жизнь фантасмагорией казалась.
Вращалось солнце огненным мечом
и мозга обнажённого касалось
в последний раз, взорвавшись за плечом…
И вот взошла звезда, как божий ангел.
Смысл бытия обычным плодом манго
нам явлен был, как тайное число, –
ночь принесла прохладу на чело.
Мы в море полоскались, как дельфины,
качая лунный свет на плавнике;
несла волна вечерние Афины,
как лёгкую жемчужину в руке.
ВЕРСИЯ АНТИЧНОСТИ
Казнокрады, мерзавцы, убийцы
или цезари и патриции.
Украина, была ты Элладою,
греки здесь высекали статуи.
Здесь плодились от лоз виноградных
кровопийцы, лгуны, казнокрады.
У подножий дворцов и храмов
вырос лес из рабов и хамов.
И святое взошло лизоблюдство,
войны, кровь, и другие паскудства.
В результате не стало Эллады.
Греки сдымили, бросив латы.
Здесь осталась одна Украина –
казнокрады, рабы, руины.
МАРИНЕ ХЛЕБНИКОВОЙ
Ах, как умно, талантливо, красиво
писали вы, Марина. Этот нерв,
меж строчками светящийся курсивом.
Манера ваша – верх иных манер.
Но вы ушли (и в этом вся задача),
по-королевски эту жизнь воспев.
И дышит мир, не помня и не плача,
невзрачный мир не любит королев.
Как жаль, что с вами не были знакомы.
Как жаль, что не пожать уже руки.
Несовершенны время и законы,
свет зыбок в окончании строки.
***
Вот это снег, сияющий, блестящий чистотою,
вот этот снег, укутавший, как куклу, шар земной;
вот этот снег, не тронутый и ангельской стопою,
вот этот снег, поднявшийся, как небо, надо мной, –
вот этот снег, о Господи, не таял бы веками,
вот этот снег, как белая большая тишина,
лежал бы неподвижными над сердцем облаками,
великим забытьём еще невиданного сна.
