ЮЛИЯ ЦЫМБАЛ
МИР ГЛАЗАМИ ГЕНРИХА БЁЛЛЯ
очерк
Писателя с мировым именем, нобелевского лауреата, прогрессивного деятеля – Генриха Бёлля называли «совестью немецкого народа». Его романы приобрели мировую известность благодаря тонкому психологизму, сатирическому гротеску и высокой художественности их автора. Жизненный путь писателя проходит во время политической неустроенности Германии, зарождения фашизма и второй мировой войны. Разрушением и уничтожением личности в романах писателя показана война. Бёлль выступает в роли наблюдателя за поведением человека в экстремальных условиях. Писатель рисует образы, которые реально и в то же время гротескно показывает читателю.
Генрих Бёлль родился в 1917 году в Кёльне. После окончания школы поступил в гуманитарную греко-римскую гимназию. Отказавшись вступить в гитлерюгенд, он постоянно подвергался насмешкам окружающих; после окончания гимназии Генрих Бёлль отказался от идеи пойти добровольцем на военную службу и поступил учеником в один из боннских букинистических магазинов. Весной 1939 года Генрих Бёлль поступил в Кёльнский университет, однако приступить к учёбе ему не удалось. В июле 1939 года его призвали на военные сборы вермахта, а осенью 1939 года началась война. Бёлль попал в Польшу, затем во Францию. Он воевал в России, Украине, Крыму. Был капралом на Восточном и Западном фронте. Затем последовали подряд четыре серьёзных ранения, а в 1945 году он сдался в плен американцам.
Бёлль – первый и самый популярный западно-германский писатель, книги которого были переведены на русский язык. Он издавался в Советском Союзе больше, чем у себя на родине, в ФРГ. «Долина грохочущих копыт», «Бильярд в половине десятого», «Хлеб ранних лет», «Глазами клоуна» – наиболее известные из переведённых на русский язык книг Бёлля. Писатель часто посещал Советский союз, побывал в Москве, Ленинграде, Тбилиси. Однако после того, как Бёлль встал на защиту советских диссидентов, в частности А. Солженицына, И. Бродского, В. Синявского, Ю. Даниэля, правительство Союза резко изменило своё отношение к писателю. Кроме того, Бёлль выступил с резким возмущением против вторжения русских танков в Прагу. Бёлля перестали печатать. Только после долгого перерыва, во время перестройки, в 1985 году, писателя снова стали публиковать в СССР. В этом же году Генрих Бёлль умер.
Интересно, что один из лучших его романов – «Мир глазами клоуна», был переведён в Советском Союзе совершенно неправильно. Или умышленно неправдиво.
По просьбе писателя была произведена проверка перевода романа. Проводил её исследователь Богатырёв. Он нашёл массу неточностей и искажений текста, в результате чего роман «Мир глазами клоуна» превратился из антиклерикального в антирелигиозный. Антиклерикальность не отрицает бога, в ней заложен протест против церкви, которая навязывает свои догмы государству. Ряд других произведений Бёлля тоже был неправильно переведён. Бёлль потребовал, чтобы в таком виде его произведения больше не издавались. Его требований, естественно, никто не стал выполнять и разразился международный скандал.
Произведения Бёлля всегда содержат тонкую психологическую игру, превращение и развитие простого человека в «агнца» или «буйвола». Новые «буйволы» опаснее старых. Они научились мимикрии. Отто и лавочник Грец, готовы предать родную мать во имя идеалов фашизма. Они трансформировались в цинизм министра, которому «не нравятся парни, которые ещё во что-то верят». Но он готов использовать эту веру в избирательной кампании. Фашист Неттлингер теперь называет себя демократом по убеждению, понятие «оппозиция» стало эфемерным – у «правых» и «левых» всё одинаково.
Времена не меняются…
Вспоминается книга современного израильского журналиста Ханны Арендт о банальности зла. Ханна присутствовала в качестве корреспондента журнала «The New Yorker» на суде в Иерусалиме, в 1961 году над Адольфом Эйхманом, бывшим немецким офицером, который сотрудничал с гестапо и был непосредственно в ответе за уничтожение около миллиона евреев. Исследуя мотивы, побуждающие простых немецких людей совершать преступления, она пришла к выводу, что они, будучи исполнительными людьми, просто выполняли приказы, данные им сверху. Эта банальность тупого исполнения привела к катастрофе, заставившей весь мир содрогнуться от ужаса…
Не все сегодня знают, что знаменитый писатель во время войны побывал в нашем городе. Впечатления он описал в очерке «Тогда в Одессе». Бёлль, будучи военным, вместе с другими солдатами готовился к военной операции в Крыму. Перед этим их высадили в Одессе. Всего один вечер, который оставил интересный след в воспоминаниях писателя…
При прочтении этого очерка создается реальная картина военной Одессы глазами Бёлля. Холод, разруха, мокрые улицы, булыжная мостовая. Группа военных вместе с писателем заходят в дом, где сидят их соотечественники, выпивают вино и общаются с девицами. Вино, конечно, было кислое, но его пили все, закусывая, впрочем, «восхитительными колбасками». Сидящий в углу солдат пел песню «Ах, солнце Мексики», вероятно, чтобы тёплые воспоминания о солнце, позволяли согреться. Здесь продавали всякие мелочи – ручки, зажигалки, часы, для того, чтобы получить взамен ещё немного вина и уюта.
В конце очерка писатель замечает, что больше не вернётся в Одессу никогда…
В 1987 году в Кёльне был создан фонд Г. Белля. Это неправительственная организация, тесно взаимодействующая с партией «Зелёных». Фонд поддерживает проекты в сфере развития гражданского общества, экологии и прав человека. Всего, за что боролся писатель, и борются все прогрессивные люди на земле.
______
ГЕНРИХ БЁЛЛЬ
ТОГДА В ОДЕССЕ
рассказ
Тогда в Одессе стояла стужа. Каждое утро в больших грузовиках мы тряслись по булыжникам на аэродром, дожидались, поёживаясь, пока вырулят на старт серые птицы, однако в первые два дня, в тот момент, когда мы уже должны были загружаться, следовал приказ об отмене вылета из-за плохой погоды — то над Чёрным морем сгущался туман, то небо заволакивало тучами, и мы опять залезали в большие грузовики и тряслись по булыжникам обратно в казармы.
Казармы, просторные и грязные, кишели вшами, мы примащивались где-нибудь на полу или усаживались за замызганные столы и играли в очко, что-нибудь пели, подкарауливая момент, чтобы слинять за ограду. Солдат маршевых формирований в казарме собралось много, и в город никому из них не полагалось. В первые два дня мы пытались смыться, но не тут-то было, нас ловили и в наказание заставляли таскать большие котлы с горячим кофе и разгружать хлеб; интендант-счетовод в полушубке, якобы предназначенном для передовой, стоял и считал буханки, не давая нам ничего заначить, а мы крыли и счёт, и порожденного им счетовода. Небо над Одессой всё ещё было и туманным, и темным, а постовые ходили, как маятник, туда-сюда вдоль чёрной, грязной казарменной ограды.
На третий день мы дождались, пока совсем стемнело, и тогда пошли прямо к главным воротам, а когда постовой нас задержал, мы брякнули ему: «Группа Зельчини» и прошли мимо. Было нас трое, Курт, Эрих и я, и шли мы не торопясь. Было всего ещё четыре часа, но уже царила полная тьма. У нас не было иных желаний, как только вырваться за эту длинную, чёрную, грязную ограду, и вот, вырвавшись, мы чуть ли не захотели обратно; мы ведь лишь два месяца были в армии и всего боялись, но, с другой стороны, мы понимали, что если снова окажемся там, за оградой, то будем опять рваться на волю, а уже тогда это нам вряд ли удастся; кроме того, было ещё только четыре часа, спать нам всё равно не дали бы — либо вши, либо пение, а то и собственный страх перед тем, что завтра будет хорошая погода и нас наконец перебросят в Крым, на верную смерть. Умирать нам не хотелось, и в Крым нам не хотелось, но не было и охоты торчать целый день в этой грязной, чёрной казарме, где стоял запах суррогатного кофе и где по целым дням сгружали хлеб, предназначенный для фронта, и где дежурили интенданты-счетоводы в полушубках, предназначенных для фронта, поглядывая, чтобы никто не заначил буханку.
Не знаю, чего нам хотелось. Мы просто медленно пошли по этой тёмной и ухабистой окраинной улочке, меж низеньких, неосвещённых домов; огороженная ветхим реденьким штакетником, застыла ночь, а за нею, казалось, раскинулась пустыня, пустошь, такая же, как дома, когда люди, затеяв строить дорогу, роют траншею, а потом передумывают, заваливают ров отходами, золой, мусором, и он снова зарастает травой, жёсткой и дикой, буйными сорняками, а табличку «Сбрасывать мусор запрещается» уже и не видно, так как её погребли под мусором…
Шли мы не торопясь, потому что было ещё очень рано. В темноте нам попадались солдаты, возвращавшиеся в казарму, а те, что шли оттуда, перегоняли нас; мы боялись патрулей и всего больше хотели повернуть назад, но мы знали и то, что в казарме нас охватит отчаяние и что лучше уж испытывать страх, чем отчаяние в этих чёрных, грязных казарменных стенах, где таскают котлы с кофе, снова и снова таскают котлы с кофе, и где сгружают хлеб для фронта, снова и снова хлеб для фронта, под присмотром интендантов, которые толкутся в роскошных полушубках, в то время как мы все дьявольски мёрзнем.
Иногда в домах то слева, то справа в окнах брезжился изжелта-сизый свет и слышались голоса – ясные и пронзительные, боязливые, чужие. А потом из тьмы вдруг выплыло совершенно яркое окно, за ним было шумно, и мы услышали, как солдаты поют: «Ах, какое солнце над Ме-кси-кой…»
Мы толкнули дверь и вошли: на нас пахнуло теплом и дымом, тут и впрямь были солдаты, человек восемь или десять, некоторые сидели с женщинами, и все они пили и пели, а один расхохотался, когда нас увидел. Мы ведь были зёленые ещё, к тому же все, как на подбор, коротыши, самые маленькие в роте; форма на нас была совершенно новенькая, грубое бумажное волокно на рукавах и штанинах кололось, да и подштанники и рубашки щекотали голую кожу, и свитера были совершенно новые, и тоже колючие.
Курт, самый маленький из нас, прошёл вперед и отыскал столик; он был учеником на кожевенной фабрике и не раз рассказывал нам, откуда доставляют кожу, хотя это и было производственным секретом, он даже рассказывал нам, сколько они на этом зарабатывали, хотя уж это было секретом из секретов. Мы сели рядом с ним.
Из-за стойки вышла женщина, чернявая толстушка с добродушным лицом, и спросила, что мы желаем пить; мы же сначала спросили, сколько стоит вино, потому что мы слышали, что в Одессе всё очень дорого.
Она сказала: «Пять марок графин», и мы заказали три графина вина. Мы просадили в очко много денег; что осталось, поделили по-братски, на каждого вышло по десяти марок. Кое-кто из солдат не только пил, но и ел; ели они жареное мясо, ещё дымящееся, положенное на белый хлеб, и колбаски, пахнувшие чесноком; тут только до нас дошло, что мы хотим есть, и когда женщина принесла вино, мы спросили, сколько стоит еда. Она сказала, что колбаски стоят пять марок, а мясо с хлебом — восемь; она ещё сказала, что это парная свинина, но мы заказали три порции колбасок. Солдаты целовались с женщинами, а то и лапали их, не стесняясь, мы не знали, куда нам деться.
Колбаски были горячие, жирные, а вино было очень кислым. Мы расправились с колбасками и не знали, что делать дальше. Рассказывать друг другу нам было уже нечего, мы две недели вместе проболтались в поезде, и всё уже порассказали. Курт был с кожевенной фабрики, Эрих с крестьянского хутора, а я прямо со школьной скамьи; нам все ещё было страшно, но мы согрелись…
Солдаты, целовавшиеся с женщинами, сняли портупеи и вышли с женщинами во двор; то были три девчонки с круглыми, смазливыми личиками, они что-то щебетали и хихикали, но отправились, теперь с шестью солдатами, по-моему, их было шестеро, во всяком случае не меньше пяти. Остались одни только пьяные, которые горланили: «Ах, какое солнце над Ме-кси-кой…» Один из них, стоявший у стойки, высокий светловолосый обер-ефрейтор, в этот момент обернулся и снова заржал, глядя на нас; вид у нас, надо полагать, и впрямь был как на учебных занятиях: мы сидели тихо и смирно, сложив руки на коленях. Потом обер-ефрейтор что-то сказал хозяйке, и она принесла нам прозрачного шнапса в довольно больших стаканах.
— Надо бы выпить за его здоровье, — сказал Эрих, толкая нас коленкой, а я стал кричать: «Господин обер-ефрейтор!» — и кричал до тех пор, пока он не сообразил, что я обращаюсь к нему, тогда Эрих снова толкнул нас коленкой, мы вскочили и хором крикнули:
— Ваше здоровье, господин обер-ефрейтор!
Солдаты захохотали, но обер-ефрейтор приподнял свой стакан и крикнул нам:
— Ваше здоровье, господа гренадёры1…
Шнапс был очень резкий и горький, но он согрел нас, и мы были бы не прочь выпить ещё.
Светловолосый обер-ефрейтор подозвал жестом Курта. Курт подошёл к нему и, обменявшись с обер-ефрейтором несколькими словами, подозвал нас. Тот сказал, что у нас не все дома, раз мы сидим без денег, надо что-нибудь толкнуть, вот и вся недолга, потом он спросил, откуда мы и куда держим путь, а мы сказали ему, что сидим в казарме, ждём, когда можно будет лететь в Крым. Он как-то сразу посерьёзнел, но ничего не сказал. Потом я спросил, что именно мы могли бы толкнуть, и он сказал: все.
Толкнуть здесь можно всё – шинель и шапку, или подштанники, часы, авторучку.
Шинель нам толкать не хотелось, страшновато — это ведь было запрещено, да и очень мы мёрзли, тогда в Одессе. Мы вывернули свои карманы: у Курта нашлась авторучка, у меня — часы, а у Эриха новенький кожаный бумажник, который он выиграл в лотерею в казарме. Обер-ефрейтор взял все три вещи и спросил хозяйку, сколько она может за них дать, а она, внимательно всё рассмотрев, сказала, что вещи плохие и что она может дать за всё двести пятьдесят марок, из них сто восемьдесят за одни часы.
Обер-ефрейтор сказал, что это мало, двести пятьдесят, но он сказал также, что больше она всё равно не даст, а раз уж мы завтра летим в Крым, то нам должно быть всё едино и надо соглашаться.
Двое из солдат, певших «Ах, какое солнце над Ме-кси-кой…» встали теперь из-за стола, подошли к обер-ефрейтору и похлопали его по плечу; он кивнул нам и вышел с ними.
Хозяйка отдала мне деньги, и я заказал каждому по две порции свинины с хлебом и по большому шнапсу, а потом мы съели ещё по две порции свинины и выпили по шнапсу. Мясо было свежее и жирное, горячее и почти сладкое, а хлеб весь пропитался жиром, и мы запили все это еще одним шнапсом. Потом хозяйка сказала, что мяса у неё не осталось, одни только колбаски, и мы съели по колбаске, заказав к ней пиво, густое, тёмное пиво, а потом выпили ещё по шнапсу и попросили пирожные, плоские, сухие пирожные из молотых орехов; потом мы снова пили шнапс и никак не могли почувствовать опьянения; зато нам было тепло и приятно, и мы забыли о колючих бумажных подштанниках и свитерах и вместе с вновь пришедшими солдатами пели хором: «Ах, какое солнце над Ме-кси-кой…»
К шести часам денежки наши кончились, а мы всё ещё не были пьяны; и мы отправились обратно в казарму, потому что нам было нечего больше толкнуть. На тёмной, ухабистой улице теперь не светилось ни одно окно, а когда мы добрались до проходной, постовой сказал, что мы должны зайти в караульную. В караульной было жарко и сухо, грязно, пахло табаком, и фельдфебель стал орать на нас и пригрозил, что последствия мы ещё увидим. Однако ночью мы спали очень хорошо, а на следующее утро мы снова тряслись в больших грузовиках по булыжникам к аэродрому, и было в Одессе холодно и замечательно ясно, на сей раз погрузились наконец в самолёты; а когда они поднялись в воздух, мы вдруг поняли, что никогда сюда не вернёмся, никогда…
___
1 Гренадёры – так в вермахте называли рядовых моторизованной пехоты.
______
ОЛЬГА КОРОЛЬКОВА
«…А Я БЫЛ СОЛДАТОМ…»
фронтовые письма Генриха Бёлля
Копии писем Г.Белля 1943-1944 г. любезно предоставлены Одесскому литературному музею Р.Беллем и Архивом Г. Бёлля (Кёльн).
Генрих Бёлль вступил в немецкую литературу в 1947 году, и первые его произведения были посвящены теме войны. Не только потому, что проблема осмысления далеко не самых славных лет немецкой истории была чрезвычайно актуальной для бёллевского поколения, но и потому, что единственным серьёзным жизненным опытом начинающего писателя был опыт солдата.
Осенью 1939 года студент Кёльнского университета Генрих Бёлль был призван на действительную службу в ряды вермахта, служил в оккупированной Польше, затем во Франции. Военная судьба была милостива к ефрейтору Бёллю – он не принимал участия в военных действиях. Но осенью 1943 года его часть перебрасывают на Восточный фронт, в одну из самых горячих точек – в Крым. Зимой 1943-1944 гг. здесь идут ожесточенные бои, завершившиеся победоносной для Советской Армии Ясско-Кишиневской операцией в августе 1944-го.
Письма Генриха Бёлля, которые он почти ежедневно пишет своим родителям и жене, позволяют с большой точностью восстановить обстоятельства его пребывания на Восточном фронте и, в частности, в Одессе: конец октября-начало ноября 1943 г. – военный эшелон идёт в Крым, останавливаясь на небольших станциях; 10 ноября 1943 г. – Винница, откуда самолётами часть доставляют в Одессу; 11 ноября 1943 г. – самолётами же часть перебрасывают в Крым, на передовую; 2 декабря 1943 г. – Бёлль получает осколочное ранение головы. Раненого перевозят из медсанчасти в медсанчасть, а затем 6 декабря 1943 г. на «юнкерсе» доставляют в Одессу, в лазарет. Произведена операция, и 13 декабря 1943 г. Бёлля переводят в другой лазарет, в восьмидесяти километрах от города в сторону румынской границы; 6 января 1944 г. – Бёлль прибывает в Одессу на поезде Бухарест-Одесса на неврологическое обследование, а затем его определяют в роту выздоравливающих; 12 января 1944 г. – лазарет для легкораненых на границе с Румынией, откуда путь Бёлля идёт всё дальше на Запад.
Именно Восточный фронт становится первым непосредственным столкновением Г.Бёлля с войной. «Когда-нибудь потом я расскажу тебе кое-что об этих днях, когда я смотрел войне в её настоящее лицо […]» – пишет Бёлль в письме к жене, Аннемари Бёлль, 14 ноября 1943 года (здесь и далее письма Г.Бёлля даны в нашем переводе – О.К.). Позже он действительно расскажет об этом, и не только Аннемари, но и всем своим соотечественникам, всему миру, в рассказах «Неизвестный солдат», «Тогда в Одессе», «Мы, вязальщики мётел», в повести «Поезд пришёл вовремя» и во многих других произведениях. В 1943-1944 годах выкристаллизовывается то понимание войны, которое писатель пронесёт через всю жизнь. Фронтовые письма Бёлля являются чрезвычайно ценным документом в этом смысле. Особенно интересны для нас письма с Восточного фронта, так как в них отчётливо выражен взгляд будущего писателя не только на сущность войны, но и его отношение к русским, к России и, в частности, весьма любопытное восприятие нашего города Одессы.
Война для Бёлля принципиально лишена любого налёта героичности, она сопрягается в его сознании, в первую очередь, с грязью, кровью, унижением человеческого в человеке, страхом, отравляющим каждую минуту существования, бессмысленной гибелью людей. «Война жестока, зла и ужасна; как звери, мы съёживаемся в своих земляных норах и прислушиваемся, прислушиваемся к огню артиллерии, которая часто почти накрывает нас тяжёлыми калибрами […]. Мне представляется загадочно-печальным, что матери должны отпускать своих сыновей на войну […], я плотно и крепко прижимаюсь к чёрной русской земле, чтобы защитить свою жизнь от смертельного железа. Ах, я уверен, что со мной ничего не случится», – пишет Бёлль в письме Аннемари 19 ноября 1943 г.
Письма Бёлля с Восточного фронта – это не жалобы на тяготы военной жизни и не бодренькое приукрашивание действительности для успокоения родных. Они полны очень точных и трезвых наблюдений над происходящим и таких же трезвых раздумий и оценок. Вместе с тем, бёллевские письма проникнуты необычайной теплотой по отношению к близким, тоской по ним, желанием приободрить их и вселить в них веру в благополучный исход всех страданий. 7 января 1944 г. Бёлль пишет родителям из Одессы: «[…] я действительно верю в Божью помощь и пребываю в постоянном убеждении, что я вернусь к вам живым из ужасов этой войны. Здесь действительно не ждёшь абсолютно никакой человеческой помощи; исключительно везде ты предоставлен воле “случая”. Нужно только знать, что никакого случая нет, но действительно каждая мелочь зависит от Бога». Бёллю совершенно чужда идея «фронтового братства», которая одушевляла писателей «потерянного поколения» после Первой мировой войны. Его солдат одинок в своей «заброшенности» в страшную круговерть войны.
Особенно сильно это чувство перед лицом огромной, таинственной и страшной для Бёлля России. Первый раз он ступает на русскую землю во время остановок военного эшелона, в котором он едет на фронт. «На станциях, где мы останавливаемся, царит сумасшедшая, пёстрая суета, безумная торговля предметами одежды, часами, зажигалками […]. Русские платят фантастические цены за всё […] И это всегда замечательно, когда на остановке можно покинуть темницу вагона, чтобы глотнуть воздуха, увидеть людей, действительно настоящих русских мужчин и женщин с птичьими голосами, как у домработницы вашей хозяйки» (письмо родителям, 9 ноября 1943 г.). «Россия, так, как её видишь из окна вагона, несказанно велика и печальна, действительно сказочная страна, которую не так-то легко “понять”, нужно ждать, ждать […]. До сих пор мы всегда останавливались на маленьких сельских полустанках, здесь люди ещё не так сильно сломлены голодом. В деревне вообще жизнь сохраняет всегда свою естественную форму […], но иногда по пути можно увидеть мрачных, бледных, жалких, бедных пролетариев, по виду которых можно догадаться, что такое Советская Россия» (письмо 10 ноября 1943 г.). Это последнее письмо Бёлля с дороги.
Затем его ждут изнурительные бои в Крыму, ранение и, наконец, – передышка, «остановка в пути» – госпиталь в Одессе. «[…] В этом большом, тёмном, очень восточном городе я лежу на изумительной белой постели с широкой повязкой на голове, которая, однако, выглядит более опасной, чем есть на самом деле», – пишет Бёлль родителям 8 декабря 1943 г. Появляется возможность кое-что увидеть в этой загадочной России, пусть даже госпитальный двор или некоторые улицы города: «Широкая, широкая и плоская, и белая – Россия, эта страна без заборов и стен, без границ кишит злыми духами… Я так тоскую по Рейну, по Германии […]» (письмо родителям, 31 декабря 1943 г.).
А вот какова Одесса, увиденная глазами ефрейтора Бёлля (письмо Аннемари, 7 января 1944 г.): «От вокзала я должен был добраться до пункта сбора раненых по улицам, покрытым жидкой глиной, на которую безостановочно падал снег, через “базар” – рынок. Ах, эта толкотня востока мне так отвратительна. Я ещё не успел отойти от вокзала, как какой-то устрашающего вида бродяга захотел за 1200 марок снять с меня обручальное кольцо. Прежде, чем я успел опомниться, он сунул его под лупу и был откровенно восхищен качеством золота! Ах, мне действительно стало противно. На базаре ты можешь купить всё, что хочешь, а также всё можешь продать. Идёт безумная торговля между сельскими и засаленными “местными жителями”, у каждого из которых по десять тысяч марок в кармане. Ты можешь сколько угодно есть жареные колбаски, ты можешь купить шоколад, сигареты, сало, сливочное масло, ветчину, чудесное подсолнечное масло […], водку и радиоприемники[…]. Ты можешь съесть шницель по-венски, приготовленный со всей изощренностью, ах, всё, что вообще продаётся и покупается есть на этом […] “базаре”, который одновременно подобен раю и преисподней […] – а вокруг, на фоне тёмно-серого неба, ты увидишь фантастические силуэты прекрасных башен с куполами-луковицами; толстые, уютные башни, в которых, однако, есть что-то таинственно демоническое. Но самое фантастическое – это дома, грязно-жёлтые фасады, от жёлтого до чёрного, призрачные и захватывающие, плоские крыши, длинные, длинные грязные улицы, и эти жёлтые фасады, такие похожие и, в то же время, захватывающе чуждые друг другу. Моя первая мысль при виде этих домов была: Достоевский! Волнующим образом они все ожили передо мной: Шатов и Ставрогин, Раскольников и Карамазовы, ах, все они были со мной, когда я смотрел на их дома. Это именно их дома […], я могу понять, как в подобных домах можно было днями, ах, годами дискутировать за чаем, сигаретами и водкой, ковать планы и забывать о работе […]. Я ещё недостаточно силён, чтобы выразить то, что движет моим сердцем… Знаю только, что я почувствовал, что я человек с запада, и что я тоскую, тоскую по Западу, где ещё сохранился “raison”. Здесь, в “больничном районе”, – необозримая колония крепких, солидных, красивых, но немного безвкусных домов-коробок […], совсем таких, как у нас ящики для детских кубиков! Между ними разбросаны запущенные поля и дома-казармы; и все, все без заборов и стен, это в первую очередь и больше всего бросается в глаза, особенно, если ты приехал непосредственно из Франции; там каждый ничтожный клочок земли окружен до смешного высокой стеной, здесь же всё свободно, велико и безгранично […] Во Франции можно чувствовать страх, входя в дом, здесь же страх охватывает тебя при виде плоских беспредельных полей, которые “свободны” для всего!!!»
Бёлль рассуждает с точки зрения «человека Запада», поэтому и Одесса для него – город Достоевского и, в то же время, город огромных пространств. Настоящего своеобразия Одессы Бёлль не видит, да оно и понятно в его ситуации.
И всё же Одесса, Россия вообще, для Бёлля таинственны, непознаваемы рассудком, пугающе чужды, но не враждебны! Для него здесь нет врага, что не совсем обычно для солдата, который стреляет сам и в которого стреляют. В письме Аннемари 21 ноября 1943 г. из Крыма Бёлль признается: «Проходя мимо каждого убитого, немец он или русский, я приучил себя тихо говорить: “Благослови, Господь, твою душу!”». А в конце своей жизни, в 1985 г., в эссе «Письмо моим сыновьям, или Четыре велосипеда» он напишет так: «[…] у меня нет ни малейшего основания жаловаться на Советский Союз. То обстоятельство, что я там несколько раз болел, был там ранен, заложено в “природе вещей”, которая в данном случае зовётся войной, и я всегда понимал: нас туда не приглашали […] Солдатам – а я был солдатом – следует жаловаться не на тех, против кого их послали воевать, а только на тех, кто послал их на войну».1
К 1985 году Бёлля вёл долгий путь гуманистических исканий и утверждений. Но мы с полным правом можем считать, что путь этот начался уже в сороковые военные годы и, не в последнюю очередь, на Восточном фронте.
____
1 Иностранная литература. – 1985. – № 12. – С. 221-222
