Нулевой километр0

Маленькая повесть

 

Это, скорее, конец повествования, а не начало, эпилог на месте пролога. Так бывает?.. Не знаю, может быть, знаете вы…

 

“Я так и не получил от тебя письма. Не понимаю — почему?”

“Даже не знаю, в чем дело... Почему-то наши почты несовместимы. Может, это знак? Я отправляла несколько писем. В одном из них было то, что я бы хотела, чтобы вы услышали. Сейчас вот снова пишу и думаю, дойдет ли…

Читаю стихи Верстакова, — мы с вами говорили о нем, — и они меня в большинстве своем не впечатляют. И все-таки… Прочитайте вот это, в нем почти все то, что я хотела сказать в одном из недошедших до вас писем:

“Был дождь со снегом в праздник Покрова. Листва была сыра, а крыши белы. Мы говорили глупые слова и в лужи попадали то и дело.

Она умна, красива, молода — зачем я ей… Да и она мне тоже... Пройдет октябрь, наступят холода. Ну а пока — гуляем иногда, снег на ресницах, на щеках вода, — на дождевую, впрочем, не похожа””.

“Теперь ты не отвечаешь на мои звонки. Неужели все действительно так страшно?.. Жаль. Я думал, высокий промысел на моей стороне”.

“Все не так страшно, но... Я должна кое-что сказать вам. Простите, что не сказала раньше. Я действительно сожалею об этом... Но… мы не можем быть вместе. Может быть, когда-нибудь я расскажу, в чем дело.

Это не означает, что я не могу говорить с вами, писать вам, но ведь это так мало... А я... Я не смогу дать вам то, чего вам, наверное, хочется и чего вы достойны. А если смогу, то это меня разрушит.

Простите и поймите меня”.

 

Вот и вся наша история в письмах. Да, пожалуй, вместе с этим и конец всей истории вообще. Я, правда, ответил ей что-то вроде “такова жизнь”, — и здесь трудно что-либо добавить. Сожалеть? Конечно, можно! Но жизнь проистекала по своим законам задолго до наших встреч, дальше она будет двигаться тем же порядком. И вот еще что... Громкие выводы, определения, заявления со временем теряют не только свою силу, но и вообще самый смысл. Они чаще всего меняются на собственную противоположность. Но проверить справедливость этого может только время. На него и полагаемся.

 

Один освободил свою измученную душу, другой упражняется в познании родного языка

В общем, я не удержался, чтобы не высказать обиду, тем самым поставив себя в положение побежденного. Да какого черта! Положение… приложение… изложение… Мне сейчас слова надоедают еще до того, как они произнесены. Мне они действуют на нервы. Какой-то идиот придумал их, с тех пор нет больше ничего, только они. “В начале было…” Ха-ха! Это так, всего лишь фраза, привычное звучание. Оно, это слово, в середине. И в конце. Сумеете — проверьте!

Один мой знакомый принял смерть, сидя в кругу семьи, в полном сознании. Неожиданно для всех потребовал бумагу и карандаш. Написал ровным почерком: “Все! Мне конец!” — и умер. Я бы отнесся к этому жесту с пониманием, если б он говорить не мог, если б ему вдруг захотелось запечатлеть на бумаге свою последнюю волю, начертать что-то сокровенное, греховное или стыдное. А вот так… Смерть неповторима в каждом отдельном случае, надо ли ее украшать? Впрочем, о каких это украшениях идет речь? Все те же слова! Разница — на бумаге. А на месте родственников я бы использовал эти слова в качестве надписи на надгробии. Представляю подобную эпитафию… Загадка! Прочел прохожий — и задумался: казалось бы, здесь покоятся все, кто в разное время уже принял свой конец. Какой смысл возвещать миру без того очевидное? Или речь идет о каком-то ином измерении конечности? Может, кончилась чья-то бессмертная душа — возможно ли такое вообще? Измыкалась, истощилась, отмаливая грехи того, в чьем теле была постояльцем…

 

Все началось намного раньше. За ее столом сидела другая; я был чуть моложе, до дня нашего знакомства думая, что свобода — это самое главное в жизни. Мне казалось, будто она, та, другая, думала так же.

Более дурацкой конторы, чем наша, наверно, найти было трудно.

Я сижу за своим столом, изучаю сообщения в Интернете и в печатных изданиях, где упоминается наша продукция или фирма. Она за столом напротив занимается тем же самым. Начальница отдела, удивительно красивая стерва, сводит наши отчеты и отправляет в другой отдел. Сводит и сводит, — я об этом не слишком задумывался. Наивный дурак! Она все объяснила мне, когда я показал число на моей зарплатной квитанции: “-16”.

— У тебя именно на столько сообщений меньше, чем у меня.

— Значит, выходит, мы контролируем друг друга? — уточнил я.

— Вроде того.

Разговор этот состоялся давно, когда мы еще не были вместе, да и вообще имели друг о друге отдаленное представление. Но с тех пор у меня ни разу не было числа с плюсом. Может, и раньше тоже не было, откуда мне знать. Квитанции стали выдавать на руки не так давно.

Она, сколько ни просил, никогда не показывала мне свои цифры. Скорее всего, щадила, поскольку у нее наверняка начисления были выше.

Я определил начальницу стервой еще до того, как узнал про свои минусы, после лишь утвердив это звание. В толковом словаре мне не очень понравилось значение звучного и многозначительного слова — падаль, мертвечина, дохлятина. Я решил, что в словарях напутали. И еще больше уверился в этом, когда прочитал в каком-то романе, как русский эмигрант объяснял своему немецкому другу, что стерва — это чисто русская характеристика женщины, ее не перевести, не объяснить.

Начальница сидела в одной комнате с нами, но была далека, как крайний флажок на карте продвижения нашей продукции. Вон там она, где-то на Курильских островах.

— Как думаешь, кто такая стерва? — спросил я однажды у нее.

— Думаю, женщина, которая умеет обращаться с мужчинами. Они и придумали это слово, вкладывая в него самый различный смысл. В отместку.

Еще в те времена, когда она не была моей, я заметил эту ее особенность отвечать. Да и вообще разговаривать. Говорит, говорит… — и вдруг закончит фразу одним словом. Иной раз и мысль оборвет, ей это ничего не стоило.

Сейчас я с трудом вспоминаю ее лицо, даже не верится — как это я мог забыть… Иногда мне кажется, что она была точь-в-точь похожа на нашу начальницу, те же длинные и пепельные — у моей чуть темнее — волосы (наращенные, — сказала мне она, а у меня фантазии не хватало представить, как это — приклеить волосы к волосам), тот же немного удлиненный породистый нос с горбинкой, чуть раскосые лазуритовые глаза с пиритовыми искрами, чувственные губы, застывшие в полуулыбке. А главная примета в замечательном лице нашей начальницы — широко расставленные скулы, что делает ее похожей на монгольскую княжну из далеких веков.

Да нет же, моя — она совсем другая: и волосы темнее, и скулы — хотя и выдаются, но не так сильно. И глаза — серые, с запрятанным в глубине светом, как прозрачный обсидиан. И губы… Никакой заранее придуманной улыбки, они у нее чуть приоткрыты и расслаблены, будто всегда готовы к поцелую.

— А если я тебя соблазню? — спросил я однажды. Просто так спросил, от нечего делать.

— А если я?..

 

Об умении внезапно исчезать, ненаписанном романе и тяге к здоровому образу жизни

…Встала и ушла. И больше в этот день не возвращалась. И начальница, вернувшись из главной конторы, ни слова не сказала по поводу ее отсутствия. Будто бы ее и не было никогда, и стол напротив меня пустовал изо дня в день. Лишь некоторое время спустя я задумался об этой ее способности исчезать, словно растворяясь в небытии.

Все-таки ее работа отличалась от моей. Хотя бы тем, что она часто ездила в командировки. В Москву, например, или в Питер. Что она там делала — неизвестно. Раз спросил — ответа не получил. Зато она присылала мне по электронной почте письма… скорее — записочки.

“В Москве с утра такой плотный туман, что солнце похоже на подзорную трубу бога. Он наблюдает за нами, а мы этого не замечаем… Бабушка всегда говорила, что он сидит наверху и все видит… Вспомнила, как несколько лет назад написала стихи про возраст. А еще — про дерево, которое никак не хотело желтеть. Тогда я была немножко влюблена, и получился еще один небольшой стишок, просто как ассоциация с весенним перелетом птиц. Это так красиво… и чем-то напоминает любовь. А вообще… интересно наблюдать за тем, что происходит вокруг. К примеру, ехала вчера в метро, по воздушке между Киевской и Смоленской, и увидела, как утомленное жарой солнце медленно сползало в Москву-реку. Красота — обалдеть!..”

— Ты не поэтка? — спрашивал я ее, специально избегая слов “поэт” и “поэтесса”.

— Нет, — отвечала она серьезно, — я пишу роман.

Я рассказал ей историю о своем давнем знакомом, творческом человеке, работавшем в толстом журнале, а потом — в издательстве. Дома у него постоянно толклись писатели, художники, критики, все ценили его мнение по любому обсуждаемому предмету искусства, но больше всего он разбирался в литературе. Вел он затворнический образ жизни. Принимая гостей у себя, сам никуда не ходил. И все думали, что однажды из-под его пера выйдет нечто значительное. Роман-эпопея, к примеру. Даже его жена нисколько в этом не сомневалась. Чем еще мог заниматься знаток слова, закрывшись у себя в кабинете, не гася свет до пяти утра… И вот однажды человек умер. Вдова перевернула все его бумаги, которых, кстати, оказалось совсем немного, и ничего толкового не нашла, так, почеркушки ни о чем, заготовки редакционных отзывов и несколько рецептов, как солить капусту. Не было намека ни на роман, ни даже на повесть или рассказ. Не было ничего. Вдове выпало на всю оставшуюся жизнь гадать, что же происходило в часы ночных бдений в кабинете у мужа, а писатели, вечные завистники, тихо похихикивали, вспоминая своего товарища...

Однажды к концу рабочего дня мой старый приятель прислал за мной машину. На тот день у него была баня. Так он называл оздоровительный центр с тренажерным залом, боксерским рингом, сауной и массажным кабинетом. Там был даже бар с несколькими столиками. В предыдущей жизни мой друг служил в милиции, потому знал, как обходить запреты, ограничения и прочие помехи подобному бизнесу.

— Могу подвезти до центра, хочешь? — предложил я ей.

Она молча закрыла программу на компьютере и пошла за мной.

— Может, пойдем оздоравливаться вместе? — спросил я, когда машина остановилась.

Вряд ли она поняла, о чем шла речь, но все так же молча ступила на асфальт и отправилась за мной следом.

Оставив ее за спиной, я заглянул в кабинет приятеля.

— А, привет! — бросил он, едва глянув в мою сторону. — Отдыхай. Позже должны подвезти классных…

Тут он осекся. Я всегда удивлялся его необыкновенному чутью. На мой вопрос, не специально ли их, ментов, этому обучают, он как-то ответил, что этому никого и нигде не научат. Таких на пару сотен — один, и все они нынче ушли со службы. Лучше, по его словам, босоножками на рынке торговать. Как бы там ни было, он поднялся со своего места и распахнул дверь:

— Прошу, — указав на мягкое кресло у противоположной стены. — Владимир.

Она тоже назвала себя, и они начали болтать с непринужденностью старых знакомых — о рабочих местах на рынке труда, о ценах, о челночниках и частных извозчиках… Когда они дошли до книг, я не выдержал:

— Не мешаю?!

— Не-а, — последовал простодушный ответ. — А ты, если хочешь, можешь пойти в зал, мышцы помять.

— Мы вообще-то собирались в сауну, — сказал я, как о давно решенном.

Она удивленно вскинула глаза, но промолчала.

— В сауну так в сауну. — Моего друга ничем не прошибешь. — Где полотенца, простыни, шлепанцы — знаешь. Печка нагрета, вода в бассейне свежая. Отдыхайте!

И уткнулся в бумаги, водрузив на нос очки.

Мы обернулись простынями, каждый в своей раздевалке, — я от пояса, она от подмышек. Я все ждал, что она заговорит, но она молчала. Так же молча мы зашли в парилку и взобрались на полок.

 

Разница температур при сложении дает необыкновенный результат

— Ноги надо поставить выше, чтобы тепло одинаково грело все тело.

Других познаний в банном деле у меня не обнаружилось, и мы опять погрузились в молчание.

— Жарко! — вымолвила она наконец.

— Если хорошо прогрелась, можно в бассейн.

Бассейном назывался лягушатник размером четыре на три метра, зато вода в нем всегда была проточная — чистая и холодная.

— Не в простынях же туда залезать… — высказал я сомнение. — Могу окунаться лицом к стене, а ты — к другой.

Она опять ничего не сказала, лишь тронула свою простыню и… Я был уверен, что сейчас она резко пригнется, прикрывая себя руками, плюхнется неуклюже в воду или отвернется… Ничего подобного: она стояла передо мной открытая и безумно красивая — трепетная, прохладная и жаркая одновременно. Бог свидетель, я повидал обнаженных женщин, но сейчас передо мной открылось нечто особенное. Почти мальчишеская фигура, плоский живот, маленькие груди, волосы, рассыпанные по плечам, темный треугольник внизу живота — вроде ничего необычного, но была какая-то сумасшедшая сила, внезапно потянувшая к ней. Я же растерялся, сорвал с себя простыню и с пронзительным криком бултыхнулся в ледяную воду. Она прыгнула следом, но тут же, охнув, стала выбираться обратно. Вода оказалась чересчур холодной.

Потом мы грелись в сауне, уже без простыней, не стесняясь друг друга. Потом мы устроились на диванчике в комнате отдыха, и я протянул руку к ее груди:

— Можно?..

Она смотрела на меня, и из глубины ее обсидиановых глаз лилась загадочная, завораживающая темнота…

Мне хватило легкого прикосновения к упругой груди, чтобы закружилась голова и возникло ощущение, выплывшее издалека, словно от первой близости с женщиной. “Да что же это со мной такое!” — думал я, нежно обнимая ее, зарываясь лицом в темные волосы, которые никогда и ни у кого так не пахли.

Мы долго ласкали друг друга, едва соприкасаясь телами, а потом… как-то незаметно, естественно и легко мы соединились, — точно дети, заигравшиеся в песочнице и забывшие, что пирожные и пирожки из формочек ненастоящие. Впрочем, сравнение это здесь неуместно, все было на удивление настоящим. А мне вообще ничего путного в голову тогда не приходило. И это было так похоже на счастье — болтать глупости, хохотать над ними, снова и снова любить друг друга.

Лишь некоторое время спустя я подумал, что нас никто ни разу не побеспокоил, — очевидно, мой деликатный приятель перекрыл все подходы к сауне и бассейну. И сам понес немалый урон, судя по недоговоренной фразе о “классных девушках”…

Так у нас все и началось — неожиданно и просто.

Я снимал комнату в бывшем общежитии, где из прошлого осталась только коридорная система. Кто-то из жильцов сумел приватизировать несколько комнат, превратив их в квартиру со всеми удобствами. У меня тоже были все удобства, только располагались они на чересчур малой территории, для жилой комнаты осталось всего двенадцать квадратных метров.

Излюбленным местом она сразу же избрала подоконник — в кирпичных домах они были широченными. Она могла часами сидеть и смотреть на улицу, где, честное слово, никогда ничего не происходило. Окно выходило во двор, сплошь засаженный тополями, их кроны закрывали все обозримое пространство. В эти минуты ее здесь как бы и не было, и мне казалось, что она в моей комнате не насовсем, не всерьез. Я тогда и не задумывался: а надо ли — насовсем?.. И вспомнил стишок для нее, автора только никак не мог припомнить.

Тень метнулась у окошка,
И взмахнули два крыла.
То ли птица, то ли кошка,
То ли женщина была?..

Но все это случилось немного позднее — моя съемная малосемейка, сумка с ее вещами, окно с видом в никуда...

После той нашей бани она не пошла на работу, а я сидел, опасаясь смотреть на начальницу, и ждал, что та вот-вот заговорит о ней.

 

“Резеда” — духи из прошлого столетия. А еще были “Серебристый ландыш” и “Сирень”

Ничего подобного не произошло, но когда я поднял глаза, то обнаружил в кресле начальницы ее. Мне показалось, что я схожу с ума, потому что этого попросту не могло быть, никто из кабинета не выходил, никто новый не появлялся. Но сомнений не было: хотя и похожи чем-то — не перепутать. Да и вообще…

Теперь я смотрел во все глаза, не отрываясь, боясь пропустить мгновение, когда произойдет… А что должно было произойти? Я ни о чем не догадывался, представить себе не мог ничего такого. И ведь произошло. Это было… как в слайд-шоу, когда меняется не вся картинка, а постепенно замещаются детали — волосы, лицо, глаза, одежда… У меня появилось ощущение, которое я испытал, когда в детстве читал Конан Дойла. Помните, в одной из новелл человека-невидимку избили до смерти, и все невидимые его части тела начали поочередно проявляться… И теперь передо мной та, кто и сидел тут все это время. Просто я задремал. Со мной это уже случалось: пялюсь, пялюсь в монитор — и закемарил. Большой у меня монитор, двадцать два дюйма, за ним легко спрятаться…

Вечером мы отправились гулять. А дело было, как сейчас помню, в конце июля… или, может, в самом начале августа. Городок наш — обыкновенная провинция в глубине Западно-Сибирской низменности. Но вот правители, все, сколько помню, отличались особенным пристрастием (может, это по наследству передается, вместе с должностью?) к веселеньким краскам. Дома на центральных улицах выкрашены в розовые, голубые, светло-зеленые тона, оранжевые, — просто майский праздник колеров. А еще — цветы, множество цветов, посаженных в клумбы самых замысловатых форм.

Несколько раз мы обошли клумбу в виде огромной запятой с красными революционными цветами, посаженными здесь по старой памяти — площадь Революции, так называется это место. Клумбу опоясывало неширокое кольцо мелколистых белых цветочков — резеда. Не люблю сильных запахов, но этот всегда волнует меня, напоминая, что лето в разгаре, что еще не съездил в горы, не сходил на рыбалку. Когда думаю об этом, предупреждаю себя: скоро кончатся теплые деньки, ничего не успеешь!

— Пахнет, — сказала она, и было непонятно, нравится ей это или нет.

— Слушай, — решился я на вопрос, — а если б не было вчерашнего дня? То есть… вообще не было. Или случилось бы, но когда-нибудь потом-потом, много дней спустя…

— Я думаю о том же самом, только почему-то говорить об этом не хочется. Случилось… Только не спрашивай, пожалуйста, понравилось ли мне. Я потом тебе скажу, ладно?..

И опять этот взгляд — обжигающий, прозрачный.

— Хочешь, я подарю тебе камень обсидиан? Это вулканическое стекло, оно бывает самых разных оттенков — от желтовато-коричневого до дымчато-серого и совсем черного. Твои глаза напоминают его, они меняют оттенки в разное время дня и при разном настроении.

— Мне кажется, не стоит дарить человеку то, что напоминает ему его самого. Как старая фотокарточка — она всегда врет… А ты про камни откуда знаешь?

Я пожал плечами: мало ли что мне известно, жизнь позади большая. И тут она заставила меня вздрогнуть.

— Жизнь позади большая, да?..

В ответ я сказал первое, что пришло в голову.

— Чтобы узнать камень, увидеть рисунок, надо его распилить, отшлифовать, отполировать…

— Отполировать… — задумчиво повторила она. — Видишь, ты и про камни знаешь, и, судя по всему, еще много чего. Странно, что ты сидишь в нашей конторе, с этой работой любой школьник справился бы.

— А ты? — Я далеко не высокого мнения о своей работе, но за школьника стало немного обидно. — Меня, к примеру, карьера не интересует.

— А меня — вообще любая работа. У меня, как я считаю, нет амбиций, мне уже просто неохота ничего доказывать кому-то, я вполне самодостаточна... А еще мне неинтересно взирать на чьи-то амбиции. Просто не вижу смысла в этом. Может, потому и случилось вчера… Ты был без стула, приросшего к заднице… Хотя… Вполне вероятно, я ошибаюсь.

Я слушал ее, смотрел на нее и не чувствовал никакого сближения. А ведь я хотел этого. Я полночи провел у окна, я думал о ней, я не хотел скорого расставания. Даже удивительно: подумаешь — переспали…

— Ты ведь знаешь, что я почти вдвое старше тебя.

— Знаю, конечно. И что? Я же не собираюсь за тебя замуж…

 

Завтра она летит в Питер, а он приглашен на свидание с борщом и горилкой

— Не собираешься. Ну да, конечно…

“Сорок восемь и двадцать пять” — подсчитал я; в эти минуты мне казалось, что я больше всего на свете хочу, чтобы она была рядом. Это я-то, распустивший по белу свету все, развеявший по ветру сущее и святое — лишь бы остаться одному, наслаждаться одиночеством. И вот — снова заводить отношения…

— Отношения, говоришь? — опять заставила она меня вздрогнуть. — Знаешь, я хочу, чтобы у меня были красивые отношения, а не как у всех. И если они не получаются таковыми, так пусть лучше вообще не будет отношений... Я, к сожалению, как черно-белое кино: либо все, либо ничего. А всеми другими отношениями я сыта по горло. И даже больше. И повтора не переживу. Впрочем, даже пробовать не стану…

Вечер уже, но в это время года разницы дневных и вечерних температур почти нет. Разве что запах резеды становится еще более насыщенным.

— Завтра лечу в Питер.

Вот так. Между прочим. И язык мой не поворачивается спросить — зачем?

— Зачем? — она расстегнула свою сумку и тут же закрыла вновь. — Понятия не имею.

Событие есть — и события нет. Во всяком случае, говорить не о чем.

— Хочешь, я пока поживу у тебя?— неожиданно предложила она.

— Пока?..

— Ну да, пока мы не надоедим друг другу.

— Нет, не хочу. Не хочу — чтобы пока.

Она рассмеялась, закрыв глаза. А мне так хотелось получить хотя бы один ответ на бесконечное множество вопросов. Завтра же спрошу у начальницы, решил я.

И спросил.

— Где она? — повторила мой вопрос светловолосая красавица, являвшая всем своим обликом женское совершенство, скользнув пренебрежительным взглядом по мне. — Понятия не имею.

“Стерва! Стерва! Стерва!” — рвалось из моей груди, но вместо этого я спросил как можно спокойнее:

— Вам муж не изменяет?

Последовала весьма странная реакция. Она вытянула перед собой тонкие пальцы с модно обработанными ногтями, внимательно посмотрела на них и сказала так же спокойно.

— Я вас не уволю, вы мне нравитесь. Разве что подкорректировать вас чуть-чуть. Но это — потом…

— Как бы там ни было, в ресторан я вас не приглашу, — совершенно обнаглел я.

— Ах, какой отгадчик! Именно это я только что собралась сделать — пригласить вас в ресторан. Для начала — пообедать.

— Для начала?

— Ну да, ужин у меня занят.

— И я, конечно же, подпрыгнул бы и побежал… до туалетной комнаты вас проводил, креслице придвинул, официанту щелкнул бы пальцами…

— Вот как здорово! И учить ничему не надо! — Она потянулась, как кошка со сна. — Вперед!

И я — боже правый, когда ты лишил меня разума! — пошел вслед за ней. На полшага позади, — такое расстояние, решил я, говорит о том, что идем мы вместе, но близких отношений между нами нет.

— Вы что, молвы боитесь? — опять отгадала она мои мысли. — Я чувствую себя подконвойной.

А ведь хороша, черт возьми! Все в этой синеглазой блондинке ладно — прическа (приклеенные волосы! — напомнил я себе), фигура без малейшего изъяна, костюм, крой которого можно отнести и к деловому стилю, и к фасону для прогулок. Даже длина юбки и высота каблуков сочетаются, я убежден, благодаря тщательному подбору.

Странным образом мы оказались возле знакомой клумбы с резедой. Днем цветочный аромат не такой резкий, но все-таки не заметить его нельзя. Кстати, мою начальницу зовут Марией. На работе Сергеевной, а здесь… Уж и не знаю.

— Как повелите обращаться к вам? — спросил я с издевкой.

И только тут обратил внимание, что она стоит, прикрыв глаза, и ловит трепетными ноздрями запах резеды.

— Нулевой километр, — она кивнула на стоящий поодаль гранитный столб с этим самым обозначением. — Подойди, сделай шаг — и началась новая жизнь! Может, так и надо? Ведь все очень просто. Даже отмерено за тебя…

В ресторанчике под названием “Печки-лавочки” нам принесли борщ в глиняных горшках, к нему — плошки со смальцем, горчицей, хреном и горячие булочки.

— Украинская кухня. Не хватает горилки, — заметил я.

— Но-но, мы на работе!

— Совсем забыл, вам же еще надо дожить до ужина. А я, пожалуй, хлопну граммов сто.

В меню и вправду обнаружилась горилка, Бог знает, какого качества, но назывался напиток именно так.

Борщ оказался по-домашнему вкусным, я наслаждался едой, но это не мешало мне мучиться вопросом: чего же хочет эта женщина? Вспомнил фильм с похожим названием, попытался оживить в памяти некоторые из своих многочисленных попыток ответить на этот вопрос… Увы, ничего путного в голову не пришло.

Следующим номером ресторанной программы была сковорода с шипящей бараниной (сорт мяса она согласовала со мной) на деревянной подставке.

— А называть вы меня можете… Марией Сергеевной, — вам же прекрасно известно мое имя.

Вот как… Мария Сергеевна. Даже вне работы.

— Думаю, это никак не повлияет на наши отношения. Хотя я прекрасно понимаю, что моложе вас. И прилично.

Мне захотелось надерзить ей.

— Во всяком случае, в дочери вы мне не годитесь.

— Да, здесь у нее изрядное преимущество!

Я сразу понял, что речь идет о моей напарнице. Вот так! Получи!

С бараниной мне пришлось расправляться одному. Я ел и думал, что калорий теперь хватит на неделю, так сытно мне поесть редко удается. Я нахваливал блюдо и что-то говорил ей насчет экономии места в ее желудке для предстоящего ужина, который, судя по всему, обещает быть судьбоносным. Я так и сказал — судьбоносным. И еще добавил, что, разумеется, он будет проходить не в этой забегаловке. Тут я перебрал, — ресторан, где мы сидели, называется простенько, но считается вполне приличным местом. И не дешевым.

— Официант! — позвал я. — Еще двести горилочки! Дюже гарна самогонка!

 

В сорок восемь забывают про любовь. В сорок восемь влюбляются, как в двадцать

Странное дело, почему-то в этот момент я абсолютно выпустил из головы мысль о состоянии моего кошелька.

Она потягивала брусничный морс, фирменный напиток заведения, и смотрела на меня. И не было в этих лазуритовых глазах той прозрачной глубины, в которой я недавно купался и тонул. Передо мной была стена, твердыня.

— А муж мне изменяет. Вас, кажется, не так давно интересовала эта тема. И знаете, почему он это делает? Да по той же причине, из-за чего изменяет своим женам половина из вашего племени. Это своего рода оборона, превентивная мера. Он убежден, что я изменяю ему, и вот — достойный ответ господина, властелина, хозяина…

— А на самом деле…

— Только собираюсь. Но соберусь непременно, можете не сомневаться.

Ну какая после всего этого работа… Я простился с ней у входа в ресторан и, сделав круг по площади, вернулся к нулевому километру. Надо же, здесь проходят тысячи людей, у которых нулевая отметка находится где угодно, только не на этой площади. Моя, например, в одноэтажном сером бараке, общаге для вчерашних зеков, и случилась она в тот час и миг, когда только что вернувшийся из лагеря сосед Кривун зарезал нашу соседку — тихую Петуню. От любви. Чтобы, говорит, никому больше не досталась, а его, Кривуна, жизнь все равно пропащая. Загубил одного, загубил двоих, троих, а потом — какая разница… Я смотрел на каменный столб с отметиной, и дурной голос блажил в глубоком моем нутре: “Начни сначала!”

Итак, мне сорок восемь лет. Я работаю в фирме, которая никакого значения для экономики и в целом для жизни нашего замечательного отечества не имеет. Поначалу я, признаться, думал, что наши предприятия выпускают презервативы. Не успел я отработать неделю — заявляется дама прискорбного возраста и начинает меня укорять за отвратительное качество нашей продукции. В конторе никого, а из сумки у дамочки торчит несколько упаковок с презервативами. Я, конечно, растерялся, но решил проявить инициативу, заявив, что мы заменим весь приобретенный ею товар на доброкачественный. При этом я указал на ее полураскрытую сумочку. Я, к сожалению, не отгадал — и тут началось!.. Не знаю, запомнит ли посетительница меня, но я ее помнить буду долго…

Про любовь я забыл, когда расстался со своей женой и вслед за тем со спокойной легкостью начал сходиться до крайней близости с любой более-менее привлекательной женщиной. Потом это никчемное занятие мне приелось, после чего опять возымело некоторое значение для моей пустующей жизни. Но вскоре я стал замечать, что далеко не с каждой могу сойтись, чтобы иметь эту самую близость. И тогда я стал задумываться, что дело не только в привлекательности. И понял, что, скорее всего, поначалу мне надо влюбиться, а уж потом затевать плотские отношения…

И вот я влюбился. Но, конечно, в той жаркой парной и ледяном бассейне у меня и мысли об этом не было, все началось потом, когда она уехала. Сначала совсем немного. А когда она уехала в следующий раз, это чувство во мне многократно разрослось, и я начал тосковать.

Был разгар лета. Все цвело и зеленело, больше всего хотелось на реку и в горы, меньше всего — на работу. Она явилась в полупрозрачной блузе из белоснежной жатой марлевки и желтых бриджах под цвет сандалий. Я прекрасно знал, что она вернулась всего лишь из Питера, и все-таки меня не покидало ощущение, будто она побывала где-то за далекими морями. Когда начальница отвлеклась, она поцеловала меня в висок, и я неожиданно для самого себя выдохнул:

— Аленький цветочек…

После работы мы опять пришли к нашей клумбе.

— А зачем ты сказал про Аленький цветочек?

— А зачем ты притворяешься, что не знаешь?..

— Ты хочешь сказать, что поцелуй — это был желанный подарок из-за трех морей, из тридевятого царства и тридесятого государства?

— Что-то в этом роде, только я не помню, сколько в той сказке было морей и государств.

Мы купили свежих булочек, сыра с плесенью и полдюжины бутылок пива. Я не сразу поверил, что ей тоже нравится этот подозрительный сыр.

— Знаешь, вообще-то этот сыр рекомендуется есть с орехами и виноградом, — просветила она меня. — Ты должен еще попробовать французский рокфор, итальянскую горгонзолу и английский стилтон. Это что-то!

Мягко говоря, я был ошарашен.

— А ты что, все это уже пробовала? Я в наших магазинах ничего подобного не встречал.

— В наших — да, — уклонилась она от прямого ответа.

Придя домой, мы сняли с себя все, поскольку даже самая мануфактурная малость прилипала к телу, пытаясь его расплавить. Пиво было недостаточно холодным, сыр тоже не мешало бы подержать в холодильнике, а булочки… да что может случиться с булочками. И мы обняли друг друга, несмотря на жару, несмотря на жажду, ибо другая жажда была попросту невыносима…

— Я больше не смогу так подолгу тебя ждать, обходиться без тебя, слышишь?..

— Слышу, милый, но я думаю, только там, за тремя морями, можно понять и почувствовать, что же происходит здесь. Со мной, с тобой, с нами…

С этими словами она откатилась на другой край постели и раскинула руки, точно уставший странник, встречающий долгожданный рассвет. И показалась настолько чужой и далекой, что у меня даже дыхание сбилось.

А потом мы остужали себя холодным (остывшим за время наших объятий) пивом, и это было божественно — немецкий сыр с плесенью, а вместо винограда и орехов — пиво и булочки.

— Ты знаешь, — сказала она, — вот мы вроде бы употребляем калорийную пищу, а я все больше и больше хочу есть. Странно, да?

— Глупая! Это же так просто — это называется любовным голодом!..

 

Бывший человек хочет возобновить свою бывшую жизнь и вспоминает бывшую любовь на родине предков

— У-у, а это, — она провела рукой по моей груди, — любовный пот.

— А это, — я резко перевернулся на живот, — любовное ложе. А над нами — любовный свод, там — любовное окно, за стенкой любовный душ… И… У меня замечательная идея! Давай наберем номер какого-нибудь кафе или ресторана и закажем пиццу. И нам принесут ее прямо сюда, в нашу любовную квартирку, и пицца будет любовной пищей…

— Которая не даст нам умереть от любовного голода! Ты хорошо придумал, только это ужасно дорого, у нас не хватит денег.

— Чертовы деньги! — опять я выпустил это обстоятельство из виду. — Ладно, поступим иначе. Я быстро сгоняю в магазин, куплю сосисок и еще булочек. Будем их есть и думать, что это наша любовная пища. А пиво — это божественный нектар, доставленный нам прямо из садов Семирамиды.

Я так и сделал, но, вернувшись, застал ее одетой, готовой к уходу.

— Вот как?

Можно легко представить мою физиономию в эту минуту.

Она рассмеялась.

— Я ухожу ненадолго, а до конца наших дней еще целая вечность.

Лучше бы она этого не говорила! Лучше бы не приходила сегодня! Лучше бы не возвращалась из Питера! Лучше бы ее вообще не было! Я не находил себе места в смятении, я пытался остановить себя: остынь, стань прежним… Но ничего не получалось, я даже к зеркалу подошел — я ли это?! “Исчезли юные забавы…” — издалека прилетела строчка. А следом — вихрь в голове: уволюсь, уйду, исчезну, уберусь куда подальше! Зачем мне эти испытания, эта унизительная должность и столь же унизительная зарплата, эта красивая начальница, эта — эта!.. Я же не пропащий, я многое могу, я был человеком уже в восемнадцать…

“Но сейчас тебе сорок восемь, — подсказал я сам себе, — и никому твой диплом, твои знания и умения не нужны. Ты жалкий регистратор, ты даже толком не знаешь, как твоя должность называется…”

Я включил компьютер, пошарил по социальным сетям и наткнулся на одной из страниц на предложение: “Доставка обедов на дом предлагает дружить”. Думаю, если бы дружба и состоялась — на цену заказа это вряд ли повлияло бы. Впрочем, разговор запоздалый.

Тем временем маленькие шустрые испанцы победили здоровенных медлительных голландцев. Вот и завершился чемпионат мира по футболу. Жалко королеву Беатрикс, она верила в победу своих… Привет, Беатрикс, не грусти!

 

Новый день начался как обычно. Я написал ей в ICQ: “Как спалось?” В ответ она прислала рожицу с алым отпечатком губ на щеке — поцелуй.

На обед мы с ней не ходим. Я привык вообще не обедать, она приносит в пластиковом контейнере какую-нибудь готовую еду и разогревает ее в микроволновке, в задней комнате, напоминающей чулан.

— Будешь? — обычный вопрос.

— Нет, — всегда отвечаю я.

Начальница каждый день уезжает на обед. Но сегодня что-то произошло, она никуда не поехала, вообще не тронулась с места. В общем, я едва дотерпел до конца рабочего дня.

— Пойдем, поужинаем где-нибудь?

— Сегодня не могу, — сказала она куда-то в стол.

Я едва удержался от расспросов.

— Давай хоть провожу немного.

Мы вышли на крыльцо, перегретое дневной жарой.

— Кстати, ты ничего не рассказала про Питер. Что там, как?..

— Питер… — она задумалась на минуту. — Я бы никогда не стала жить в Питере. Город-памятник… Чувствуешь себя в нем, в центре особенно, как школьник на экскурсии. Идешь — и кажется, что сейчас увидишь на доме табличку “руками не трогать”

— Странно! У меня от Питера были совсем другие ощущения. Правда, это случилось давно…

Она будто и не слышала меня.

— Интересно другое — присутствие всех времен… А еще — из Питера трудно возвращаться, и это при том, что я уже сказала: никогда не стала бы там жить. Не знаю, в чем дело, но я думала о тебе, и ты казался таким же нереальным, как встреча где-нибудь на Фонтанке с Пушкиным. А в другие дни я чувствовала тебя даже ближе, чем здесь, хотя должно бы быть иначе. Я несколько раз видела тебя во сне, смутно, правда, помню их… вроде бы я прикасалась к тебе — непонятному, запредельному и демоническому… И приставала с вопросами — какой ты на самом деле?

Смотрю на нее и думаю: тот же самый вопрос я уже много раз мысленно задавал ей. И это было не во сне.

— А где ты живешь? До сих пор ведь не знаю.

— Там, — она махнула рукой в направлении спальных кварталов. — С мамой.

Та-ак… Тема развития не получила. А с языка готово было сорваться глупейшее из глупого — про знакомство с мамой.

— А у меня с Питером связано многое, — решил я вернуться к началу разговора, — и неудивительно, что я там являлся тебе в неких представлениях. На улице Рубинштейна жила моя матушка, там же родилась моя сестра 5 октября 1941 года. Нетрудно представить, что постигло нашу семью: блокада, голод, цинга, дистрофия, Барнаул… Так что я, хотя и родился в городе Б., корнями все из того же Питера. Страстно влюбился в начале 80-х в питерскую женщину. Она была замужем, я — женат, и связь наша — греховна… Я срывался из любого конца страны и мчался к ней в Питер, и так продолжалось два года. Мой лучший друг Георгий Алексеев, в чью честь я назвал сына, живет в Питере, художник. Я приезжаю к нему, когда могу. Свой медовый месяц с последней женой я провел в Питере, рванув на самолет прямо из загса. Там и чудеса случались. Идем с молодой женой возле Исаакиевского — навстречу моя родная сестра, которая жила тогда в Рязани. Оказывается, ей, как блокаднице, дали экскурсионную путевку в Питер. У них в автобусе была куча свободных мест, и мы попали на такие экскурсии, куда бы в жизнь не собрались. Вот так, дорогая моя, ничего случайного в мире нет. Как я вообще не свел там тебя с ума своим присутствием?

— А она, та, из Питера, где сейчас? И почему ты не остался с ней?

— Я хотел развестись и жениться на ней, я настаивал, даже требовал, но она сказала, что не может предать мужа. Да, он не смог бросить весь мир к ее ногам, да, она готова в любой час сорваться и лететь ко мне хоть за тридевять земель, но бросить его она не в силах… Где она сейчас? Была в Америке, в Сан-Франциско. Новый муж (заметь, все-таки новый!), американец, увез ее туда и вскоре скончался. Вроде бы там наследство приличное… Сейчас, по-моему, она снова в Питере.

Я не стал продолжать, иначе пришлось бы рассказывать, что я однажды взял и набрал старый телефон моей питерской возлюбленной. И — о, чудо! — ответила мне она сама…

 

Всему свое время, путешествию с котомкой — тоже. И опять — похожие друг на друга женщины

Ответила после двух десятков лет, после того страшного разрыва, когда я настаивал на браке, а она говорила, что муж не виноват в том, что не смог заполнить собой весь мир… Это для нее сделал я, но не ценой же предательства наслаждаться миром.

Хрипловатый голос курящей женщины отозвался в телефоне:

— Это ты?

Потом мы говорили и говорили. Будто не было всего между тогда и сегодня. А может, и не было?.. Вот и адрес прежний, и телефон, только голос изменился. Мне запомнились ее слова о желании странствовать по миру всего лишь с котомкой. Мне не хватило этой ночи, этого бесконечного разговора, и я послал ей письмо по электронной почте:

“Давно так не разговаривал с тобой. Хотя разговаривал постоянно, годами. Сколько их прошло! Все перед глазами, все близко — потрогать можно. Это аксиома — мы знаем себя только молодыми, мы никогда не признаемся в собственной старости. Да и не случится она, я-то знаю, как человек, проживающий одиннадцатую жизнь. Как не отбивайся — ты в моих объятиях, сильная, смелая, противостоящая и... сдавшаяся. Нельзя прекрасное выбрасывать из жизни, это безнравственно, это бесчеловечно. Мы уйдем паломниками — в Индию ли, в Афон… или на плато Укок, — нас никому не догнать. С котомкой, говоришь? Пусть будет с котомкой”.

И все. Ответ затерялся в космосе. Ответа попросту не последовало. День, другой, месяц… Тогда я написал:

“Неужели напугал? Поспешу заверить: все мои движения сегодня совершаются, как нынче говорят, виртуально. Иными словами, я дерзновен, не сходя с дивана. Понимаю, дальше должно последовать разочарование — закон жанра. Впрочем, ерунда это все. Ох, какая же ерунда!”

И опять нет ответа. Я позвонил.

— Наверно, первое письмо озадачило тебя?

— Ты знаешь, мне кажется, в этом случае ты выразился точно — озадачило.

И больше не было ничего — ни писем, ни звонков.

Остаток дня я ходил по городу, отсчитывая автобусные остановки, пытаясь измотать себя ходьбой. И вдруг я подумал о том, что они очень похожи, моя питерская подруга и она!

Почему-то раньше мне это не приходило в голову, а ведь сходство просто удивительное: фигура, волосы, скулы, глаза… Впрочем, разрез глаз одинаков, а радужка у той, далекой, под цвет питерского серого неба, ненастье в глазах. Слово зацепило — далекой… А она разве близкая? И кто же из них дальше?..

Я пришел домой, когда начало темнеть. Квартирка моя в этот вечер показалась мне как-то по-особенному неуютной. Из угла в угол, из угла в угол — я не знал, куда себя девать. Мечась по комнате в полумраке, я чувствовал, как у меня закипают мозги, и ничего не мог придумать, чтобы успокоиться. Бухнулся на колени перед образами, выставленными на книжной полке.

— Господи! Ты помог мне, дав возможность снова почувствовать свое сердце, найти его живым, ты позволил мне полюбить. Помоги теперь, прошу тебя, сохранить обретенное, не спугнуть, не растратить, удержать ее, птицу неведомую!

Поднявшись с колен, я приблизился к образам и с изумлением обнаружил, что все они повернуты ликами к стене. Кому это понадобилось, для чего?.. В последние месяцы здесь вообще никого не было. Неужели она? Нет, чушь какая-то… Я расставил иконы, как было раньше, задержал в руках маленький образок своего ангела-хранителя — мученика Анатолия.

— Поминай меня в благоприятных твоих молитвах пред Христом… Да сохранит Он нас от искушений, болезней и скорбей. Да дарует Он нам смирение, любовь и кротость… Смирение, любовь и кротость!

Анатолий с иконки смотрит одновременно на меня и куда-то дальше, словно сквозь прозрачное тело… Эту иконку привезла мне дочь из Иерусалима, когда ей только что исполнилось десять лет, и их возили в Израиль с концертами. Она всем привезла их покровителей — и брату, и маме, и мне. Рядом с моим маленьким киотом портрет дочери с обезьянкой на руках. Обезьянка живая, я помню, как мы собирали деньги, чтобы привезли ее в садик, а потом все ребятишки фотографировались с ней по очереди. Дочери здесь пять лет, и она совсем не похожа на свою мать. Сходство появилось гораздо позднее, ближе к окончанию школы, и с тех пор никуда не девалось, только усиливалось. У меня защемило сердце: скучать по своим близким и родным я научился совсем недавно. Это произошло как-то незаметно — так же, как подкрадывается старость. Всех раскидало по белу свету, ко всем дороги лежат через тысячи километров, даже вечные поселения тех, кто ушел навсегда, слишком далеки от меня. И сердце не то просится к ним, не то зовет: придите, хотя бы загляните на огонек!

Несколько дней повторялось одно и то же: день на работе, вечер — в пустой квартире. Без нее. А потом она уехала в Москву. А потом — приехала. Вечером она не давала мне рта раскрыть, рассказывала всякие истории. Как она, к примеру, встретила там свою подругу, и они пошли в салон делать прически. (Я еще подумал: какая ей прическа — гладкие длинные волосы, расчесанные на ровный пробор. И откуда у нее подруга в Москве?)

— Салон в Китай-городе, на Солянке, — говорила она с каким-то новым возбуждением. — А тут пошел дождь. Наши прически вымокнуть не должны, рассудили мы, и решили переждать дождь в ближайшем кафе. Я вспомнила, что рядом, за углом, знаменитая “Экспедиция”, где мы иногда бываем с Иван Егорычем (они с директором ресторана — партнеры по бизнесу), но цены там заоблачные, нам не по карману… Но Любка захотела именно в “Экспедицию”, чисто по-русски выдав: “Гуляем, я получила отпускные!” Блюда там готовятся из самых натуральных сибирских продуктов: лось, медведь, барашки, муксуны-нерпы… И тут Наташа, наша официантка, делает глаза по блюдцу и шепчет, что к ним едут президент с премьером! Не могли предупредить заранее. Зал почти полон, оставалось только два столика, вот они за крайний и сели. Заказали строганину, пиво… Ничего особенного, как все… И тут приходит пара. Она… такая, знаешь, блондинка, с во-о-от таким декольте, туда такие вообще не ходят. Но ее кавалер, видно, из богатых. Официантка подала им меню, сидят, выбирают… И тут она что-то стала спрашивать у своего бойфренда, подняла глаза… А как раз за спиной бойфренда сидит президент. Как его увидела, так и окаменела! Глаза у нее сделались такими… невероятно круглыми, и она замерла. Я, конечно, точно сказать не могу, но мне показалось, что она не ела и говорить не могла, так окаменелая и сидела… Мы с Любкой прям обхохотались! А тут еще один из посетителей сбегал в магазин внизу (у “Экспедиции” собственная сеть магазинов, баня, бар, кафе), притащил шкуру тигра или леопарда — и подарил президенту, за автограф. И мы с Любкой, конечно, пошли в магазин… Нет, это не магазин, это целый музей! Чего и кого там только нет! Основное — всякие меха, ковер из песца, соболиные шапки, шубы, муфты, бивни мамонта… В общем, навалом всякой всячины. Мы там сделали фотосессию и ушли довольными.

— И это все, зачем ты ездила? — не нашел ничего лучшего спросить я. — И кто такой Иван Егорыч?..

 

Хороший аппетит, мечты о Черногории и месте, где все еще живут умные и чуткие

— Иван Егорыч — старинный знакомый; он старше меня, по-моему, на полвека. И вообще, это все из другой жизни.

— Интересно, сколько у тебя этих других жизней? — я заранее знал, что не получу ответа, и тут же поинтересовался: — И куда ж мы теперь с тобой пойдем, после “Экспедиции”?

— А давай пойдем в блинную, страшно захотелось блинов.

Заведение, куда мы пришли, называлось “Блин-картошка”, там, помимо блинов с различной начинкой, давали печеные картофелины, которые тоже начиняли мясом с овощами, тертым сыром и грибами. Она заказала себе картошку с овощами и блин с мясом, я взял два блина с начинкой, называемой “деревенской”.

— Пиво?

— Пиво.

Мне вспомнился тот вечер, когда тоже было пиво, а на закуску — сыр с плесенью. Тогда все было иначе — и вкус пива, и запахи вечера.

За молчаливой трапезой в какой-то момент мы показались мне парой давних сослуживцев, надоевших друг другу на работе и по чистой случайности оказавшихся за одним обеденным столом. Я посмотрел через ее плечо за окно и увидел (как разглядел — не пойму) ускользающее лето. На дворе был август — месяц, который у нас в Сибири всегда несет в себе прощальные мотивы. Мне стало грустно и страшно одновременно. “Заговори же!” — мысленно просил я ее, почему-то не думая о том, что мне ничего не стоило заговорить первым.

— Знаешь, я бы съела еще блин, — это были ее первые слова после затянувшегося молчания.

“Ничего себе аппетит!” — подумал я, направляясь к стойке заказов.

— Кстати, — молвила она, сосредоточенно разделывая блин, — в издательство “Олма-пресс” требуется — уже целый месяц ищут — главный редактор. Дефицит кандидатов! Мне кажется, ты бы смог. Хочешь в “Олма” работать? Москва, зарплата…

— И ты составишь мне протекцию? — усмехнулся я, удивляясь в очередной раз: откуда она все это знает…

— Ну-у… — она сделала движение рукой, и это могло означать что угодно. — Ты прости меня, я же любя. Ладно, не буду больше будоражить твою жизнь, ты сам все в ней решишь.

Наверное…

Когда с блинами было покончено, она сказала:

— Хочу к резеде. Ты ведь понимаешь, о чем я?

Я прекрасно понимал, только немного удивился, что она тоже запомнила цветы, их одуряющий запах и то место.

Там ничего не изменилось, прощальные мотивы уходящего лета пока еще не добрались туда. Вот уж не знал, что резеда так долго не вянет.

— Я хочу, чтобы мы поехали куда-нибудь вместе.

От неожиданности я потерял почву под ногами: честное слово, я шагнул — и моя нога будто опустилась в пустоту.

— Ты же всегда ездишь одна… Ну и не поеду же я за твой счет, а своих у меня… сама знаешь.

Господи, каким же занудой я сам себе казался!

— А куда, к примеру?

— К примеру… С тобой я бы поехала в Черногорию. Съездить — и успокоиться уже. А то эти страсти-мордасти крутят-вертят, покоя не дают… — она будто бы разговаривала сама с собой.

И тут… словно прорвало плотину, — она нежно прильнула ко мне и горячо заговорила:

— Меня иной раз просто тоска душит… Не хуже той старухи, живущей у самого синего моря: хочу видеть тебя — и все, башку сносит. Кое-как успокаиваю себя, что тебе не место здесь, в этой конторе, ты замечательный, умный, талантливый, ты, может, сам не знаешь, какой ты, и я вполне допускаю, что ты человек, место которого — в другом измерении… Там, где живут умные, с еще не умершими душами. Наверно, это какой-то другой город должен быть. Или та же Черногория, где люди живут спокойно, размеренно, не гоняются за несбыточным. А может, все-таки не в городе дело… забери тебя отсюда — и что ты будешь делать без своей Оби, Катуни, чемальских сосен? Понимаю, ты видишь себя в этом зеркале. Но это не твое зеркало! И жизнь твоя совсем иная, хоть и чем-то похожа…

Внезапно она остановилась, будто споткнулась, схватила меня за руку и потащила за собой.

— Пойдем скорее к тебе, я больше не могу терпеть! Во мне что-то такое, перезревшее… мне кажется, еще чуть-чуть — и я взорвусь!

Мы не дошли — долетели до моей квартирки. Перед глазами у меня плыл какой-то желто-красный туман, и я совсем не помню, как она стаскивала с себя блузку, еще не переступив порог. Это действительно трудно — вспомнить тот вечер в деталях, потому что сознание отключилось, и мы на какое-то время превратились в дикарей, мы перестали быть людьми: смесь ярости, страсти и чего-то темного и неописуемо прекрасного, все это билось в нас и вырывалось наружу. Осталось ощущение небывалого — когда нежность переходит все мыслимые и немыслимые границы и становится похожей на убийство…

Первое, что она спросила, едва мы пришли в себя:

— Разве ты не убил меня, любимый?

— Не спрашивай, я сам еще не слишком живой.

— Разве можно так набрасываться на людей?

— На людей — нельзя. А ты… И когда ты успела всему этому научиться?

— Сегодня. Только сегодня. Но еще раньше я знала: все, что делается под знаком любви, не может быть порочным, стыдным. А еще… Поскольку тебе не удалось убить меня на нашем преступном ложе, ты выбрал другое — уморить меня голодом. В холодильник можно не заглядывать, так ведь?..

Разумеется, в холодильнике у меня было пусто. Да, аппетит у моей девушки отменный. Однако меня неприятно задело это первое желание, пробудившееся в ней после нашей любовной схватки. Кстати, который теперь час?.. Нормальные магазины закрыты, остался один суточный, который большинство покупателей обходят стороной: продукты там частенько оказываются просроченными. Но я все же отправился в ночной поход и добыл — о, чудо! — пиво и сыр с плесенью.

В очередной раз она исчезла, ничего не сказав мне накануне. А через пару дней позвонила на мобильник:

— Привет! Я в Париже. На Монмартре фиалки. Говорят, они здесь цветут почти круглый год. Даже в декабре! Знаешь, такие, как у нас на подоконниках растут. В лесу совсем другие… Тут еще совсем рано, а в кафушках полно народу. А народ — это тетки, нечесаные, немытые, прямо со сна. И все трещат, не умолкая, как сороки. Кофе, круассаны… Я в книжке, помню, читала про все это. Только про немытых и нечесаных там не пишут. А на улице полно негров, черные такие, прямо синевой отливают…

— Ты что там делаешь? — не удержался я, заранее зная, что ответа не получу…

 

Утекающее время и уходящее уличное счастье. А еще — спасительная бутылка пива

— В данный момент стою на площади Этуаль. Жуткий туман, в котором Триумфальная арка кажется безногим и безголовым каменным чудищем. Она плывет в непонятном пространстве, — такое впечатление, что вскоре накатит на тебя. Я вспомнила Ремарка, его замечательный роман про эту самую арку, где герой, едва познакомившись со своей возлюбленной, увидел в ней до странности близкое существо. А ведь она была ему чужой. Впрочем, и он чувствовал себя везде чужим, это странным образом их сближало… А еще я помню из того же романа, что жизнь — нечто большее, чем свод сентиментальных заповедей. Один знакомый того самого героя, узнав о смерти жены, провел ночь в публичном доме. Проститутки спасли его, а с попами ему было бы худо… Все, пока! Я тебя целую и люблю, не забывай об этом!

На следующий день я пришел на работу полный решимости задать пару вопросов начальнице, вышел в почту и обнаружил послание от нее: “Меня не будет несколько дней. Справляйтесь без меня”.

Очень интересно! И с чем это я должен справляться? Обязанностей начальницы я толком не знаю… да и знать не хочу. Со своими без подсказок разберусь. Из-под меня будто выбили стул: я ведь собирался задать вопросы, запасных вариантов не было.

Ее стол был первозданно чист.

У меня появилось ощущение, которое я испытал в день, когда исполнился ровно месяц после моего сорокапятилетия: время идет, месяц прошел — и что с того? “Надо что-то предпринять! Надо что-то сделать!” — вертелось у меня в голове, и не находилось ни одного предложения по поводу этого “что-то”.

У нас в городе еще осталось несколько летних кафе, где за скромные деньги можно выпить и закусить. Правда, все закуски упакованы в разовую посуду и обтянуты пленкой. Понятное дело, их готовили где-то далеко и не сегодня, зато ты сидишь безо всяких соглядатаев, называемых красиво — метрдотель, менеджер по обслуживанию, официант. Никто не заглядывает к тебе в тарелку и не ждет, что ты вот-вот удерешь, не рассчитавшись. Взял у буфетчицы, что тебе заугодилось, — и ты полный хозяин своего угла и нехитрой снеди. Другой плюс — цены. Это, пожалуй, самое важное для меня. Они почти не отличаются от магазинных. Ну, скажем, бутылка вина с романтическим названием “Изабелла” стоит на десять процентов дороже, чем в магазине. Всего-то! Да кто ж из неустанно заботящихся о моем благе с этим смирится! Ни за что!.. Но есть на этих маленьких островках всенародной привязанности еще одна неповторимая деталь, которую я не побоюсь назвать наслаждением: мимо тебя ходят люди. Не снуют между столиками, а просто идут по своим делам, не имеющим никакого отношения ни к тебе, ни к этому кафе. Они, может, даже и не замечают его, притаившегося в нише между домами. И я могу их не замечать, этих торопливых прохожих. А могу, напротив, выцеливать красивых девушек и, провожая взглядом, долго смотреть им вслед. Могу на скорую руку набросать психологический портрет медленно бредущего человека с пустым взором. Могу придумать историю весело болтающей о чем-то пары. Могу сочинить целый роман о жизни человека, горделиво поглядывающего поверх окружения. На нем выношенный китайский плащ, явно опережающий сезон, в руках у него старый кожаный портфель, в каких носит бумаги вымирающее племя ученых и педсостава. И только своей истории я никак не могу придумать…

Я на старости лет сошел с ума. Да, я пользуюсь взаимностью... по ее словам.

И нам действительно хорошо вместе. Ну что мне еще надо?..

Третья бутылка “Изабеллы”. В общем-то, это дрянное вино, изготовленное из отжимков бывшей нормальной продукции. Специалисты придумали подобным напиткам оригинальное название — “спиртосодержащий продукт”. Судя по всему, содержание спирта в моей “Изабелле” достаточное, я уже подхожу к той блаженной черте, когда сидишь, улыбаешься… и никакими силами твоей физиономии не придать серьезности. Все проплывает мимо меня — люди, автомобили, листья, поднятые ветром. Напротив меня привалился к парапету молодой человек в ярком световозвратном жилете, на котором крупно выведено: “Золото”; в руках у него пачка рекламных проспектов. Подзываю его жестом.

— А почему ты не предлагаешь свой товар мне?..

Тот подошел и, пожав плечами, сунул мне разноцветную бумажку, сказав только:

— Вы все равно не купите своей даме бриллианты…

Я долго сижу, раздумывая, брать четвертую бутылку или нет. Вряд ли осилю. А в голове все крутится и крутится фраза: “Вы все равно не купите…” Какое чудесное кафе. Как мало денег я потратил на то, чтобы нарезаться вдрызг… Какая сволочная жизнь, когда сопляк заранее решил за тебя, что ты никогда не купишь… Да я куплю ей остров в Карибском архипелаге!

— Эй! — закричал я ему вслед, вскочив из-за столика и опрокинув стул. — Стой! Ты что-то знаешь, чего не знаю я, да?!.

Слава богу, у меня хватило остатков разума, чтобы понять: я не только не доберусь до разносчика, я не смогу двинуться с места.

— Можно вас?.. — позвал я мальчика, убирающего грязную посуду. — Вы не могли бы вызвать мне такси?

Все в тот вечер закончилось благополучно. Во всяком случае, после мальчика с грязными тарелками я уже ничего не помнил, очнувшись у себя в ночлежке. Я лежал на спине, не в силах повернуть голову и даже повести по сторонам глазами. Мне было плохо, однако в эту минуту я любил портрет Фицджеральда, засиженный далекими от творчества мухами, стеклянную половинку дверцы побитого книжного шкафа, соединенного от тесноты с посудной горкой… Я был без ума от вечно включенного утюга на табурете, моего спасителя, потому что он, забытый торопливым хозяином, сгорел сам. Я боготворил грязное пятно на потолке, оставшееся после неудачной охоты на комара… Все прекрасно, все на месте сегодня, этот мир меня не предал. Но для полного и окончательного счастья мне не хватало самой ничтожной малости — бутылки пива. Превозмогая боль и ужас, вызванный перемещением в пространстве, я дополз до холодильника. И что же?.. Она там была! Одна в этом страшном белом безмолвии. Первая дурацкая реакция — мне стало обидно за нее: это кто же тебя, милая, оставил здесь на съеденье пустоте или на разор случайного упыря?.. Но я спасен!..

 

Вот дьявол! Когда же я перестану вздрагивать от неожиданности, едва увидев начальницу! Иногда я почти уверен, что становлюсь свидетелем какого-то немыслимого превращения, происходящего в тот самый момент, когда я распахиваю двери. Только что, мгновение назад, за этим столом сидела она — и вот уже передо мной совсем другой человек. Впрочем, я говорил уже, что они похожи, только цвет глаз, волос, кожи — это все другое. Возможно, постаравшись, я обнаружил бы еще какие-то детали, но сама мысль об их похожести возмущала меня.

— Итак, — начал я, будто наш разговор был прерван совсем недавно. — Где же наша сотрудница? Или я, согласно вашему идиотскому внутреннему уставу, не вправе знать это?..

 

Игра продолжается. Правила по-прежнему неизвестны. И кто-то теряет рассудок

Я ожидал чего угодно — взрыва негодования, презрительного “пшел”, пустого взгляда... Но начальница лишь улыбнулась (ее улыбкой!) и сладко потянулась:

— После работы, дорогой… Хорошо?

И, подхватив со стола несколько папок, стремительно вышла.

Вот тут я точно понял, что схожу с ума. “Дорогой”! Я сошел с ума, но не оглох, это точно. Дорогой… Какая, к черту, работа!

И вот очередной звонок.

— Дорогой! Ты не удивляйся, так получилось… я в Америке. Думала, меня будут возить по всяким вашингтонам и нью-йоркам, а попадаются какие-то тихие места. Американцы такие потешные, улыбаются все время и говорят, что у них нет гипертонии. У нас же от нее помирает каждый третий! А все потому, что у них почти нет проблем или они не принимают их близко к сердцу… Мы сейчас в местечке, называемом Уэллсли. Здесь знаменитый колледж, в котором — представляешь! — преподавал сам Набоков. Тут неподалеку полянки, на которых он ловил своих бабочек. Он занимался лепидоптерологией, отрядом чешуекрылых, и знал о них все — эволюцию, ареалы, таксономию, морфологию… Набоков говорил о бабочке, наколотой на булавку, что она переживет свой прах. Помнишь, Пушкин о своих стихах: “Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…”

А Набоков — о бабочке. И он же ограничивает срок стихов, которым, как он считает, нужна тысяча лет, чтобы умереть. Какая-то тысяча, господи!.. Алло! Ты меня слышишь?

— Я тебя не слышу. Я даже видеть тебя перестал… Ты какая?..

— Здесь жуткая жара — мозги слипаются, ходишь все время в мокрой футболке, ужасно хочется пить. Ты не скучай, дорогой! Я скоро приеду и привезу тебе одну замечательную штучку. Пока, пока! Целую!

“Надо все это заканчивать!” — твержу себе с самого утра и не знаю, с чего начать. Выбросить из головы — это, разумеется, первое. Уволиться, чтобы не видеть ее никогда. Уволиться, да… Можно ли излечиться от любви?.. Есть ли жизнь на Марсе?..

Начальница сидит на своем месте, направив взгляд куда-то мимо монитора.

— Меня не покидает ощущение, что все это ваши проделки.

— Я тоже обычно при первой встрече утром здороваюсь, — молвит она, счастливо улыбаясь.

“Я бы убил тебя при первой же возможности!” — думаю я, невольно делая шаг в ее сторону.

— Какого черта вы гоняете ее по белу свету? Что это за командировки, что за вояжи? Вы это назовете производственной необходимостью? А нельзя ли мне, мелкому клерку вашей унылой конторы, поинтересоваться, в чем эта самая необходимость заключается? Будьте так любезны, откройтесь!..

Неожиданно она поднялась, подхватила свою изящную сумку из бежевой замши и, взмахнув ей, как бы прощаясь, обронила на ходу:

— Некогда… дела, понимаете ли. Вечером… Хорошо? Все вечером. Надеюсь, у вас хватит терпения дождаться?

Видимо, терпение дожидаться — это то, что придется мне отныне вырабатывать в себе неустанно. Я включил монитор, нашел ее фотографию — хоть с картинкой поговорю.

— И вот скажи мне, отчего шлюхи всего мира, заряжая свои фотки на Topface, обязательно помещают себя на острова, в дорогие машины, экзотические отели? Потому что знают, что сами по себе ничего не стоят? Ты чего делаешь там, в своих парижах и венах? Я был там в свое время… Открытки на память — и ничего больше.

— Ты же не хочешь меня обидеть, правда? Не знаю, мне кажется, я повзрослела уже давно, задолго до тебя. Может, это покажется смешным, но иногда я чувствую себя даже слишком взрослой. Не знаю, что тебе сказать… Вот не знаю — и все! Хочется, чтобы все определилось вдруг… как в сказке. Люблю тебя, — а о последствиях пока не думала. Мне хочется с тобой разговаривать, разговаривать… и не только разговаривать. А то нас иногда заносит в разговорах. Мне кажется, у меня включается какая-то защита… и происходит это непроизвольно. А ты… ты вообще уникальный случай — я часто поражаюсь молниеносности твоих реакций на слово, на интонацию. И я боюсь твоей непредсказуемости, хотя мне и хорошо рядом с тобой. А еще я эгоистка, к тому же упрямая. Поэтому без вины виноватой я вряд ли могу стать. И ты же прекрасно понимаешь, что особое отношение между двумя аномальными влюбленными может существовать до тех пор, пока существует между ними эфемерная субстанция, непонятно откуда возникающая и непонятно куда уходящая, эта самая любовь. Захочется ли ей оставаться с нами? С тобой — ленивым и самовлюбленным… и мной — упрямой и ветреной.

— Знаешь, мне кажется, что происходящее с нами сейчас — уже было. Не здесь, где-то в другом месте. Что это? Память прошлых жизней? Почему-то я не могу с тобой сдерживать себя, безосновательно злюсь, когда ты исчезаешь. Я верю и не верю тебе, меня пугает лавина моих чувств, я могу не устоять, меня пронзит или сметет вечной болью, если я не приму противоядие. Я понимаю и не понимаю тебя, я уже не понимаю себя…

— Перевернула календарь на несколько недель назад и обнаружила, что мы прозевали замечательный праздник — день поцелуев. Не помню уж теперь, поцеловалась ли я хоть с кем-то в тот день… Решила тебя поцеловать, задним числом. Несмотря на твое необыкновенное упрямство, неординарность и извращенный талант всех шокировать. А еще — ребячество и умение вредить самому себе. Я, наверно, тебя люблю. “Наверно” — это потому что еще сомневаюсь, уж очень странные чувства я к тебе испытываю. К примеру, когда влюбляются, стараются быть — или казаться? — лучше… и всякое такое прочее, женские, в общем, штучки. А для меня с тобой это совсем не важно. Все! Попытку анализировать решила прекратить, пусть думает сердце. И твое — пусть думает, чувствует и радуется. Спокойной ночи!

Вот это ее “спокойной ночи” привело меня в чувство. Во-первых, день на дворе, во-вторых, пустое и прохладное пространство, окружающее меня, не может ни говорить, ни отделять день от ночи. Я разговаривал?.. С ней?.. Во весь голос?.. И я вслух порол всю эту ерунду про лавину своих чувств?.. Хорошенькая репетиция! Осталось выложить все это ей при встрече. Можно еще присочинить про слабеющие коленки.

А что мы знаем друг о друге? Что-то я уже напридумывал за нее про себя. Но ведь это я придумал, она-то может думать совсем по-другому.

— И то правда, — сказал кто-то моим голосом, — тем более что говорить с тобой она в данную минуту попросту не могла.

Я огляделся, проверил звуковые колонки — выключены. А голос тем временем продолжил:

— И где, говоришь, она нынче? В Америке? Ну-ну!

Он засмеялся, и смех этот был невыносимо противным. И тут из невидимого динамика послышался ее голос:

— Сегодня исчезла Москва-Сити. Как-то Рената Литвинова, сама того, видимо, не осознавая, ввела в нашу жизнь афоризм на века: “Как страшно жить!” И в самом деле: жара +40 в тени, дымовая завеса, как будто все находятся на съемках остросюжетного фильма, где в тумане надо выследить преступника. Нынче я не обнаружила Сити. Страшно. Каждый день перед глазами стоял город небоскребов, а тут — пропал... Церковь напротив таможни стоит, хотя и вся в тумане, а Сити — нету! Есть фотографии, подтверждающие факт пропажи… Вспомнилось: как-то давно, еще в пору, когда в проходных стояли вахтеры, один руководитель региональной телевизионной компании приехал ранним утром зимой на работу. Проходя мимо вахтера, спрашивает бедолагу: “Макарыч, а вышка-то где?.. Проспал?! Сперли вышку-то!” А мороз, туман плотный, телебашни не видно… Макарыч, белый от страха, побег глядеть. И вправду: нету вышки! Вот так и со мной сегодня: нету Сити! Сперли!

И тут меня начал разбирать смех, неожиданный и какой-то безудержный — истерика. Нет, меня не разыгрывают, это точно… Да и кому это надо. Я не сошел с ума — у меня нормальная реакция, я адекватно воспринимаю окружающий мир. И это все — голоса, звуки, сюжеты — не галлюцинации, это происходит за стеной, отделяющей мой мир от какого-то постороннего, чужого. Этого вообще не было… Сон! Минутная потеря сознания. Сколько раз я засыпал за компьютером, и какой только чуши не привиделось в этих снах…

Нью-Йорк, Париж, Москва-Сити… Милая моя, желанная! Страшная сказка, в которой теряют и находят, теряют и находят… И так — три, девять, двенадцать раз. Тридевятое царство!..

Оставалось всего несколько минут до окончания рабочего дня, и тут вернулась начальница.

— Поехали! — весело объявила она.

 

Мир перевернулся, хотя вечер оставался вечером

У меня не было никакого желания ни сопротивляться, ни отговариваться, ни предпринимать хоть что-то. Я покорно поплелся за ней и уселся на заднее сиденье ее машины. Почему на заднее?.. Честное слово, никакой акции протеста тем самым я не выражал. Еще подумал вяло: багаж всегда бросают на заднее сиденье.

Мы остановились, и я даже не удивился, когда она подвела меня к подъезду, возле которого висела знакомая табличка — “Оздоровительный центр”. Я сразу же по привычке прошел к кабинету своего приятеля.

— Привет! — окликнул его.

Он кивнул, чересчур сосредоточенно копаясь в бумагах.

— Проходите в раздевалки, Нина вам все устроит. Нина! — крикнул в открытую дверь. И нам: — Удачного отдыха!

Поначалу я все пытался поймать его взгляд, не решаясь напрямую поинтересоваться, чего он строит из себя идиота. А потом понял, что в этой игре правила устанавливал не я, и для каждого роли распределены задолго до моего появления, мизансцены расписаны, круг героев строго очерчен. Что ж, надеюсь, все встанет на свои места.

И тут каким-то странным образом все в мире поменялось. Не просто вокруг, около или напротив, — нет, во всем мире. С чем сравнить — не знаю. Или я внезапно переселился на дно морское, или вознесся к горним высотам, за облака и выше... Нет, все не так, неправильно, неточно. У меня по-другому стали работать все органы чувств: их не то чтобы подменили — наделили другими функциями, возможностями. К примеру, дают тебе понюхать розу — а ты ощущаешь дождь на своем лице; он становится все сильней и сильней, и вот уже струи воды заливают рот, глаза, нос… Нет, пожалуй, и это сравнение не очень удачное. Вот другое: вы полностью одеты — и вдруг ощущаете себя голым. Неудобно, неловко, люди кругом… Момент, вы скидываете с себя все до последней нитки — и неудобства как ни бывало.

Потом мы сидели в баре и пили напитки, которые, как и следовало ожидать, по вкусу совсем не походили на те, к которым я привык или вообще хотя бы раз пробовал. Мария Сергеевна успела переодеться в нечто, напоминающее сари из переливающегося разноцветными сполохами шелка. Наряд был ей к лицу. И еще я подумал тогда: что ни надень на нее — все будет элегантным, красивым и как-то по-особенному дразнящим. Мне не хотелось, чтобы она выглядела столь обворожительно, мне не хотелось, чтобы она в своем наряде являла совершенство, как не хотелось любого совершенства, связанного с ней. Я чувствовал в ней врага, но не понимал, как можно ей противостоять, противодействовать, что это такое вообще сейчас передо мной.

— Мария — это Маша? — тупо спросил я.

— Мария — это Мария и есть. — Она посмотрела на меня сквозь искрящуюся жидкость в бокале и добавила: — Сергеевна.

И тут я сделал то, что никогда в жизни не посмел бы сделать, будь хотя бы часть окружающего или меня самого в нормальном состоянии. Я вылил на ее сверкающее сари содержимое своего бокала. Не выплеснул, а именно вылил — ровной, неторопливой струей.

Она не вспыхнула гневом, не охнула, не подскочила от неожиданности. Лишь едва заметно дрогнуло плечо.

— И что теперь с этим делать?

Было непонятно, что имеет в виду вопрос — испорченную ли одежду или ситуацию в целом…

— Марш в бассейн! — заорал я, переставая понимать, что происходит и что я вытворяю.

Она покорно двинулась в сторону банного комплекса — через раздевалки, комнату отдыха, мимо парной, — будто неоднократно уже проделывала этот путь. Я догнал ее у самой воды, но ничего не успел предпринять: как была, в сари и в туфлях, она прыгнула в бассейн. Я за ней; и первое, что ощутил — вода вовсе не ледяная, как я думал, как знал, — она была шелковисто-теплой, будто не водой вовсе, а сгустившимся продолжением воздуха.

Не сговариваясь, мы начали прямо в воде стягивать с себя одежду, что мне, например, стоило немалых усилий. Когда моя дама освободила себя от сверкающих покровов, я с изумлением обнаружил пред собой ее. Ошибки быть не могло — темные волосы, скулы, ноги с едва заметными ямочками в середине коленных чашечек, а главное — обсидиановые глаза! Какая ошибка, если я изучал ее и в лучах заходящего солнца, и в бархате утреннего света, и при свечах, и во мраке, где видели лишь мои пальцы…

И мы сплелись в объятьях. Мы тянули друг друга ко дну, но не размыкали ни рук, ни ног. Мы впились друг в друга, глотая воду с соленой приправой наших раскаленных тел. Наши легкие были полны воды, мы уже почти утонули, пока кто-то из нас, наконец, не догадался ухватиться за низкий бортик бассейна. Мы выкатились на мозаичный пол купальни, все так же не отпуская один другого.

Есть несколько вопросов, на которые я никогда в жизни не смогу дать ответа. Один из них: сколько времени все это продолжалось?..

Помню, мы несколько раз возвращались в бар, кутаясь в простыни, грелись возле остывающей печки парной, снова прятались от жары и нехватки воздуха в прохладной купальне. А в голове у меня едва теплились абсолютно никчемные, хотя и знакомые мысли: почему нас никто за все это время не побеспокоил? Неужели мой друг специально перекрыл все ходы и выходы, чтобы нас не потревожили? И вроде бы должна же быть какая-то Нина… где она?

Потом все изменилось — в который уже раз за нынешний вечер! А изменилось следующим образом. Мы сидим в баре, в бокале у меня какая-то бурда из тех, что заказывают девчонки-первокурсницы в дешевых кафешках. Напротив меня Мария Сергеевна, моя начальница, и выглядит она точно так, какой я вижу ее ежедневно с девяти до семнадцати, — подтянутая, модно и недешево одетая, тронутая косметикой, точно отмеренной дорогим визажистом. И смотрит она на меня, как в то самое урочное время — рассредоточено, размыто.

Вот она встает со своего места, вот укладывает что-то в свою сумочку, встряхивает своими светлыми, приведенными в полный порядок волосами.

— Поехали?! — приказывает и вопрошает одновременно.

— А можно, я еще посижу здесь?..

В эту минуту я напоминаю себе школьника, отпрашивающегося с урока.

Она пожимает плечами и направляется к выходу. В дверях останавливается.

— Кстати, Мария — это Маша и есть.

Лето заканчивается, это видно по всему: листья падают, еще не желтые, но уже сухие, хрустят под ногами. Вечера короче и холодней. Облака размазаны по небу в неуверенности — собраться им в кучу или рассеяться… И только резеда по-прежнему одуряюще кружит голову, не сдается.

Я ловлю себя на том, что делаю круг за кругом около отметки нулевого километра. Будто пытаюсь начать заново отмерять какой-то неведомый путь — и сбиваюсь, сбиваюсь… Откуда? Куда? Зачем?.. Вечные вопросы, самые простые… И за малым исключением — безответные…

 

Театральные афиши истрепал ветер времен. Нашим актерам афиши не нужны

Меньше всего мне хотелось бы сейчас идти домой, но именно это я и сделал. Я никогда не включаю свет, шагнув в прихожую, в какое бы время ни появлялся здесь, — сначала захожу в комнату, осматриваюсь. Что я там намереваюсь обнаружить каждый раз — не знаю. Сегодня, благодаря этой привычке, я не разбудил ее. Она раскинулась поперек нашей лежанки, нагая, хрупкая и удивительно бледная в последнем свете умирающего дня. У меня перехватило дыхание от радости и горя, накативших одновременно. Так, очевидно, обретают уже ставшую безнадежной потерю. И тут же теряют вновь.

Стараясь двигаться бесшумно, я вышел за дверь. Я не мог сейчас оставаться с ней, не мог ни будить, ни прикасаться, ни даже обмолвиться словом. Ведь я только что был с той, другой, так похожей на нее и так непохожей…

И вот я снова у нулевого километра, будто нет в моем городе другого места, другого пути, будто нет у меня выбора.

Занавес. Все как в театре: короткая пьеса — и целая жизнь. Но здесь театр абсурда — жизнь пролетела в мгновение, ее разглядеть не удалось. А что в антракте? Рюмка коньяка в верхнем буфете? Двое-трое знакомых, подчеркнуто гордо кивающих: видишь, и мы — театралы? Нет, не вспоминается ничего. Не было никакого антракта… Не было ни следочка в квартире, ни вмятинки на покрывале, ни запаха духов, которые обычно неделю жили после ее ухода.

Утро. Контора. Мария Сергеевна. Звонок по межгороду. В трубке жуткий треск, эфирные помехи, непонятные голоса, звучащие на нескольких языках.

— Алло! Алло! — кричу я в микрофон и вопросительно смотрю на начальницу.

В ответ она машет рукой, что означает: это тебя, тебя.

А сквозь толщу голосов пробивается испанский.

— А я вас не слышу совсем, — кричу в ответ.

Это же ее голос, черт возьми! Но почему по-испански? И при чем тут движение?

— Ты на улице, что ли? Зайди в помещение!

И все. Тишина.

И вообще — все.

Я несколько раз порывался заговорить с начальницей, но что я мог сказать, о чем спросить... Еще раз задать вопрос, где и по какому поводу обретается она? И получить известный заранее ответ…

Спустя несколько дней Мария Сергеевна заговорила сама.

— А почему ты (она подчеркнула — ты!) не хочешь задуматься однажды, что у нее, к примеру, богатый покровитель, который позволяет ей бродить по белу свету, где и когда вздумается? Нет, это я так, навскидку, на самом-то деле я ничего не знаю, да и знать не хочу, если честно. Мне поступило распоряжение — не трогать ее и не обращать на нее внимания. Вот и все, что я могу тебе поведать…

Знала она куда больше! Но что толку, когда мне дали понять: с тебя хватит. Да, с меня хватит! Того, этого, прожитых лет, впечатлений и любовей… С меня хватит! Я сейчас напоминаю себе путника, который вышел в дорогу с изрядным багажом. И вот я шел, шел, постепенно оставляя на этом своем пути одно, другое, пятое, десятое… Пока не добрался до пункта назначения, определенного мне кем-то, кого трудно назвать союзником. Ни нитки на мне, ни трынки со мной, даже жилье, принявшее меня на исходе, чужое, случайное, пустое.

Но как же быть с великим благом, именуемым одним, но очень важным словом — временное! И наплевать, в каком месте филологический подсказчик поставит ударение. Временное! Время во мне, со мной, вокруг меня и рядом. Да оно во мне так же, как я в нем! Время…

Я ни с кем не хотел ни видеться, ни разговаривать. Только с ней. Да где же она? И я опять разговаривал с ней — без нее.

— Увы, годы не приносят опыта любви. Любовных отношений — да, но это совсем другое. Я и сегодня могу смутить молодую девушку, могу даже при определенных стараниях влюбить в себя, но нынче получается так, что смущен я сам. Как просто все было в прошедшие годы, как трудно и сложно сейчас! Самое главное — сердце не сдается, голова не подчиняется расчету и разуму, и я не знаю, что со всем этим делать. Надо как-то облегчить дыхание, что-то предпринять… Твоя мятущаяся душа вряд ли когда обретет покой, по себе знаю, только не ведаю, что с этим можно поделать. Легко сказать: влюбиться окончательно и на всю оставшуюся жизнь. А придти к этому в жизни вряд ли возможно. Не знаю, ничего не знаю, и чем дольше живу, тем знаю все меньше и меньше… Я представляю картинку, как мы с тобой на пару взяли и смылись ото всех — уехали в тайгу, или в другое малознакомое место. Избушка, маленькое хозяйство — и мы с тобой. Наверно, пришлось бы некоторое время привыкать друг к другу... Не знаю, трудно представить волков-одиночек в компании друг с другом. Хотя картинка желанная, я ее вижу… как сказочную реальность. Я не один раз оказывался в подобных состояниях, воспринимая окружающее как сказку…

— …Птичка моя златокрылая! Что молчишь? Мне не хватает тебя. А-а! Ты же должна приехать... А вдруг меня не будет? А вдруг я уеду в романтическое путешествие, к примеру, в Павловск, за грибами. Скучно жить на белом свете, господа! И вообще — пущусь в разгул. Я уже, можно сказать, пустился: пью и гуляю. У меня, как ты не успела заметить, день рождения был давеча. А не ты ли как-то мне напомнила, что день рождения празднуют две недели после главной даты, по числу месяцев в году. Я прилежный ученик, все запоминаю с первого раза. А выводы… выводы есть, — решений нет. Вывод первый: у меня есть хороший человек в некоем месте, которое я никак не могу отследить. Я могу с ним разговаривать без натуги. Второй вывод: этот человек — женщина. И третий: она мне нравится. И нравится настолько, что я притрагиваюсь к ней, как к тонкому хрустальному цветку, — не сломать бы, не повредить.

— Наши отношения и чувства я не берусь оценивать и обозначать — все будет не слишком точно… и верно лишь отчасти. Но то, что судьба нас свела — это не напрасно. Я, наверно, не очень смелый человек, я боюсь своих болячек, своего вибрирующего на какой-то тонкой грани организма — он меня подводил уже не раз. Потому вряд ли когда решусь хотя бы малой долей взвалить ответственность за себя на кого бы то ни было. Но это все ерунда по сравнению с тем, как тает во мне лед в твоем присутствии, как оживает душа и растягивается в улыбке рот…

— …Меня бы обрадовало твое письмо, настоящее, с ароматом чистого тела и быстрой реки. Я чувствую себя усталым… и не могу тебе высказать всего, что на душе. А там кипит! А там взрывается!.. Вечер сгущается, а я будто вне времени… Кажется, я чувствую твою кожу под своими ладонями. Мне иногда только воздухом подышать одним с тобой — и достаточно. Хотя... Сегодня день семьи, верности, еще чего-то в этом духе. Все — мимо меня. Может, хоть к тебе имеет (будет иметь!) какое-нибудь отношение… Дай бог... У нас вчера дождь лил целые сутки, иногда переходил в обвальный ливень… Смотрю вокруг — и мне кажется, молодые сегодня успешно избавляются от любви, этого наваждения. А мы (читай — я!) — всего лишь старые дураки-романтики. Хотя остается непонятным, что же хуже…

— …У меня времени нет, как нет и “потом”, у меня все “сейчас”. Ты еще достаточно молода, чтобы иметь в запасе время на “потом”. О предназначении женщины и ее случайных ролях я бы поговорил с тобой, если б этот разговор состоялся хотя бы лет тридцать назад. Сегодня все иначе! Женщина… Бесполое создание с внешностью Венеры! Вот так я вижу все это, дорогая! А цветы на пепелище и прочая романтика — из области беллетристики. Кстати, в прошлые жизни я верю. Мне сказали, что я редкий экземпляр — проживаю сейчас одиннадцатую. По-моему, я уже говорил об этом. В бессмертие души верю, но как-то не очень. Я думаю, оставив бренное тело, она не самостоятельно путешествует, а переселяется в другое “нечто”. И тогда уже она вроде бы и не моя душа. Здесь у меня много сомнений…

Пролетела неделя, другая. Однажды я пришел на работу и увидел начальницу за ее столом.

— Здравствуйте!..

 

Может, пора прощаться со сказочным городом, со сказочными цветами и сказочными звуками… Только не со сказкой! Прошу вас!..

Продолжение фразы застряло у меня на языке. Это была не Мария Сергеевна. Незнакомая девушка, удивительно похожая на нее. И, разумеется, на нее. Некое промежуточное создание между той и этой. Волосы чуть темнее, чем у начальницы, но светлее, чем у нее; скулы выдаются чуть больше, чем у нее, но меньше, чем у Марии Сергеевны; фигуры, насколько можно разглядеть из-за стола, схожи. Глаза… Я всмотрелся в них… и был потрясен их способностью меняться в зависимости от времени суток, погоды, освещенности помещения.

— Это наша новая работница, — объявила вошедшая следом за мной Мария Сергеевна.

Она назвала имя, но я тут же забыл его. И не стал расспрашивать, уверовавший вдруг, что ее уже никогда здесь не будет. И нет смысла задавать вопросы, и ни к чему поминать вслух ее имя. Забыть. Не было — как не было до сего дня всех моих долгих лет. И принести цветы к нулевому километру.

Легко сказать… Шли дни — и я все больше понимал, что продолжаю любить ее, и от этой любви мне никуда не убежать. Но что удивительнее всего, по-моему, я люблю ее в той, кто занял чужое место — за прежним рабочим столом, но в новом облике. Люблю, когда она (как раньше! как тогда! как она!) идет по левую руку от меня к неистово пахнущей резеде. Люблю — в наших ежедневных встречах со знаком, указывающим на вечное начало. Я уже не помню, ждал ли я того дня, когда мы вместе переступим порог моего съемного жилья, подкарауливал ли ту случайность, которая приведет нас в бассейн к моему другу. Может, ждал, а может, и нет. Ведь для меня почти ничего не изменилось. Но как это, оказывается, бывает много — маленькое-маленькое “почти”!

— Мне не хватает некоего сказочного города, где бы мы оказались вдруг, где не было бы ни одного знакомого лица. Я знаю, что через него, через этот город, не раз пролетало перо моей судьбы… так, по нечаянности. А ты в абрисе города-сказки осталась для меня некой фата-морганой, мечтой в тумане и девочкой в теплом вечере. Хорошо, честное слово! В общем, я застреваю в сентябре, снова праздную свой день рождения и думаю, что ты надолго останешься со мной…

— Я тоже люблю сентябрь. Но мне в сентябре иногда бывает настолько же плохо, насколько хорошо. Сейчас как раз такой сентябрь. Эмоциональные качели. Не знаю, отчего это, что это?.. Осень, ощущение уходящего лета и неизбежность зимы... Есть теория, что ближе ко дню рождения у человека нарастает напряжение, завершается какой-то очередной цикл, а потом все начинается заново. Может, это так и есть, тогда не удивительно, что наши сентябрьские ощущения схожи. Вы меня не знаете, у вас есть какой-то образ, который вам нравится. Он не соответствует реальности, уверяю вас. Но, пока он не разрушится, выкинуть из головы вы меня не сможете.

— Все так, все правильно, только у правильности мало красивых одежд. Она почти всегда голая. Да, со временем приходит потребность называть вещи простыми именами. Только не надо впадать в заблуждение, что это — от приобретенной мудрости. Ерунда! Издержки возраста, возрастной лени, возрастного слабоумия… Мы потому и говорим друг с другом, испытывая наслаждение (я, во всяком случае), что отголоски главного пока что заменяют это самое главное, вернее, выступают в роли наместников. Ждать и надеяться — это почти синонимы. Никто не ждет без надежды, иное — лукавство. Можно не дождаться, это другое дело. Фокус в том, что ожидание чего-то уже что-то и есть.

— Я с удивлением для себя обнаруживаю, как похожи наши взгляды на мир. И это приятно. Я понимаю все, о чем вы говорите… во всяком случае, так мне кажется. И я тоже считаю, что ожидание — уже есть что-то, что мы живем ощущениями, пытаемся поймать отголоски...

— Я люблю тебя, девочка! А это значит, что ты свободна ото всего, что касается меня. Таковы законы любви — жертвовать. К сожалению, слова все делают не просто неточным, но и неправильным. А!.. Я совсем забыл, что слово “любовь” требует особенной подготовки, ситуации... Что его нельзя произносить всуе... У меня свои законы, я — сильный. Я переживу. Но во всей этой ситуации мне хотелось бы больше всего думать о тебе, не навредить тебе, не ранить. Ты просто скажи себе: вот он, старый маразматик, ищущий приключений напоследок… Ну и что-нибудь в таком роде... Это не помешает мне нежно прикоснуться к тебе.

— Я не хочу, чтобы вам приходилось что-то переживать… и без этого, наверное, многое пережили. Но, похоже, от меня ничего не зависит. Я ценю свободу, которую вы предлагаете, и, пожалуй, воспользуюсь ею. Не воспользоваться — у меня не хватит сил. Не хочу обманывать вас, вы заслуживаете счастья. Я не могу, не знаю, как ответить на ваше признание в любви. И еще меня расстраивает, что я делаю вам больно, возможно, каждым своим словом. Берегите сердце от мыслей, которые вас удручают. И не называйте себя старым маразматиком, это ведь полная чушь…

Голова раскалывается. Природа творит чудеса. День ото дня вокруг становится все красивее и печальнее.

Однажды мы все-таки дошли до моей ночлежки. По дороге купили пиво и сыр “Дорблю”. Я настаивал на красном вине и козьем сыре, дорогом, между прочим, но она потребовала пиво и сыр с плесенью. Пытаясь найти хоть какое-то объяснение в глазах моей спутницы, я обеими руками развернул ее лицом к себе и увидел небывалое: в несколько мгновений стылая вулканическая бездна сменилась ртутным отливом предзакатного моря, а тот перешел в яркую голубизну памирского лазурита. Все так знакомо — и все непонятно чье.

Когда мы расположились за столом, на меня вдруг нашел какой-то ступор — не знал, о чем говорить. Вроде уже многое сказано — а в жизни ничего не происходит, не меняется. И тогда я сказал, не придумав ничего другого, что скоро будет день, который называется “Международным днем борьбы за ликвидацию насилия в отношении женщин”.

— Не знала, что есть такой праздник, как борьба с насилием в отношении женщин, — усмехнулась она. — Интересно, кто его придумал? Состоявшиеся или потенциальные жертвы?

— Наверно, это не совсем праздник, — сказал я. — А придумать его могли сами насильники, не обязательно жертвы. Во всяком случае, меня бы это не удивило.

Мы сели за стол. Пока я разливал пиво по стаканам, она крошила сыр. Резать его не всегда получается. Первый глоток, кусочек сыра — и первое разочарование: пиво оказалось сладковатым, сыр чересчур горчил. Пауза затянулась, надо было о чем-то говорить, и я решил продолжить наш недавний разговор. Или это была переписка по электронной почте? Что-то в последнее время я все путаю…

— Увы, я не по годам влюбчив. Это совсем не значит, что я создан, как заводная игрушка на определенную тему… Порой я боюсь себя, потому что не знаю, как со всем этим справиться. А еще — я старый романтик, и это непростительно.

— Думаете, я себя не боюсь? Страшнее, чем ты сам, ничего не существует. Я — натуральное чудовище… Только вы не подумайте, будто мне что-то от вас надо. Я живу очень обособленно, уединенно, я сама романтик, а все мои внешние проявления — это своего рода крик в пустыне. Ну нравится мне орать…

— Не стоит отказываться ни от себя, ни от чего-то своего... Впрочем, ты орешь в своей пустыне, я — в своей.

— Я не всегда ору в своей пустыне. Большей частью я просто там молчу. И живу.

— Чертова ситуация! — взорвало меня. — Мы в каком-то невообразимом тупике… я, во всяком случае. Спроси, чего я хочу… Отвечу с возможной прямотой — не знаю. Вроде хочу поболтать с тобой, но не всегда знаю — о чем именно. Интересно, получилось бы у нас просто поцеловаться?.. Наверно, ты отнесешь это к области “кому-то опять что-то надо”...

 

Не попробовав — не вкусишь. Не хотелось бы, чтоб расплавленная магма пролилась на какую-нибудь невинную Помпею

— Иногда я жалею, что родилась в женском теле... Просто поцеловаться? Я не знаю, что ответить. На этот вопрос есть два ответа: либо “да”, либо “нет”, но я пока не вижу никаких дополнительных факторов. Или я чего-то не понимаю.

— Просто поцеловаться… А мне нравится как раз то, что может последовать за этим (или не последовать, эка печаль!). Твою нежную душу, в какой пергамент ты ее ни заворачивай, разглядеть не так уж трудно. И не потому, что она вся на виду, просто она вопиет о том, что ее гложет. Слова... Я уже говорил, по-моему, — они словами и остаются. Что касается земного пути, он действительно малоинтересен. Но вот есть же пара моих любимых речек… и одна гора на Алтае. Вот только людей, к сожалению, совсем не осталось, ради кого стоило бы находиться здесь. Да и что они, люди… Они вообще неинтересны. Даже самим себе. И многие даже не подозревают об этом… Я никогда не думал о последствиях, о результате или вообще о чем-либо подобном. Отношений или “продолжений” не боялся и не боюсь, напротив, всегда стремился к ним. И это не огонь коллекционера, это попытка раскрасить ту самую постылую обыденность, или — если хочешь — назови ее жизнью. Я не разочарованный мальчик, я голодный пес. Но что-то странное в мире происходит. Очевидно — в моем мире. Я никогда еще столь сильно не хотел не жить. Никогда не было так плоско вокруг, так замылено и плохо протерто…

Я напрягся, наблюдая, как она медленно расстегивает кофту, стягивает один рукав, другой… Увиденное изумляет меня, и с каждым последующим ее движением изумление растет. Все руки у нее, открытые теперь майкой-безрукавкой, испещрены шрамами. Можно поначалу подумать, будто она побывала в какой-то аварии, где ее исполосовало битым стеклом. Но нет, все жуткие отметины расположены строго поперек руки, так обычно режут сами себя. И вполне объяснимо, когда область запястий… Чувствительные девушки пытаются вскрыть себе вены, некоторым это удается. Но у нее все изрезано — запястья, предплечья, плечи… У меня перехватило дыхание и запершило в горле.

— Очень жалею, — продолжила она как ни в чем не бывало, — что бог дал мне такую ранимую душу, хотя временами она не такая уж и ранимая, как кажется… А шрамы я очень люблю, считаю их лучшим украшением… И как же не вопить о том, что гложет? Между прочим, мне нравятся слова и их смысл… в них можно вложить душу, словами можно объяснить то, что, казалось бы, объяснить нельзя. А еще люблю цифры… Мне кажется, они лучше слов могут объяснить необъяснимое… но, увы, с математикой у нас непонимание. Я никогда не была в горах, к рекам у меня настороженное отношение (не люблю воду, у нас затяжной конфликт). Нет, обыденность назвать жизнью я бы не решилась, уж слишком они разные. Я никогда не ценила жизнь, были случаи, когда меня спасали, но благодарности не могли дождаться. А почему у вас все так плоско и замылено? Замыленное сначала надо хорошенько промыть, а потом уже протирать.

— С помощью тряпочки не прорвешься к ясному дню. Мы все живем в обособленном мире, что лично я считаю вполне нормальным. Но для того, чтобы оценить эту манеру жития, способ существования, необходимо изредка проклевывать свою скорлупу. А что это там, снаружи?.. Все та же мерзость… Полезли обратно!

— Что ж, приходится жить в собственном мире, но я уверена, что мир, который вокруг — он лучше. У кого-то скорлупа, у кого-то необитаемый остров… и вечная надежда, что кто-нибудь приплывет и спасет от одиночества или разделит его на много-много мелких кусочков, чтобы уже нельзя было собрать и склеить обратно, но не приходит в голову уплыть с этого острова в неизвестность… Вы по ночам спите?

— По-разному, это не важно… Думаю, ты совсем другая... Скажем, больше похожая на меня… какой-то немотивированной жестокостью к себе. И как это так — человек может быть интересен жестокостью?.. Не знаю. Я многого не знаю. И не собираюсь жалеть об этом, раскаиваться или разочаровываться. Мне, может, и интересно покуда в этой гнусной атмосфере, потому что я незнайка! Моя маленькая коробочка — стул, стол с компом, пол-окошка — чересчур часто закрыта для всяческого проникновения. Голова и сердце часто дополняют названный интерьер и ведут себя соответствующим образом. Странно, чем больше хочется замкнуть мир на самого себя, тем сильнее тяга к таким… как ты. Неосознанная, впрочем.

— Без таблеток я засыпаю часов в семь или восемь утра, а от таблеток я по утрам не очень вменяемая… как зомби, только миролюбивое. Иногда я даже разговаривать не могу. Не хотелось, чтобы кто-то меня видел в таком состоянии, но что поделаешь…

— Мы ушли от начальной темы разговора далеко в сторону. Я не знаток отношений полов, но предполагаю, что за нашей вероятной близостью может последовать самая пестрая гамма чувств — разочарование, возмущение, неловкость, даже злость. Или вообще — пустота. Честное слово, не было задачи вот так взять и завоевать тебя, тем более что я давно уже понял: завоевать невозможно ни так, ни эдак. Завоеванный человек рано или поздно становится врагом — это аксиома. Лучше сотрудничество, договор, сговор... Черт знает, что у меня творится в голове, часто я не могу дать себе отчет в этом. Что касается нас с тобой...

И тут меня словно накрыло лавиной тумана. Нечто плотное, осязаемое заполнило всю комнату и стало проникать внутрь моего тела, путая мысли настолько, что я почувствовал, будто некто говорит за меня, а меня тут нет вообще, мной представляется отделившаяся от моего существа непонятная субстанция.

В этом тумане, скорее напоминавшем липкую вату, она надевала свою кофточку, снимала со спинки стула сумочку, перемещалась к двери… Последнее — взмах руки и странный взгляд, растаявший в тумане. Я сидел, будто парализованный, не в силах ни пошевелиться, ни промолвить слово.

На другой день на работе не было ни ее, ни начальницы. На следующий — то же самое. На третий ноги сами привели меня к оздоровительному центру моего приятеля. Странно, на входе не оказалось дежурного. И в коридоре никто мне не встретился, только в конце его через приоткрытую дверь пробивался свет. Там кабинет моего приятеля, — очевидно, тот на месте. Что-то подтолкнуло меня, и я, не дойдя до его двери, повернул в сторону сауны и бассейна. И в баре никого, и в комнате отдыха, а вот за ее стеной — голоса. Я слегка приоткрыл дверь, ведущую в бассейн, и обмер от неожиданности: в зеленоватой от специальной подсветки воде плескались трое.

Это были они! Никакого сомнения! Их сейчас невозможно было спутать, хотя сколько уж раз со мной случалось подобное, когда я видел их порознь. Что же это такое? Зачем они сошлись? Как это вообще могло произойти? Да и в реальном ли измерении я нахожусь?.. Почему все-таки я решил, что это не одна из них в трех лицах?..

Их нагота открывала абсолютно одинаковые фигуры, мокрые волосы было не различить по цвету, как и глаза, да и отличия в лицах не просто разглядеть. Зато хорошо видны шрамы! У всех троих — одинаковые: на плечах, предплечьях, запястьях… А еще я увидел, похолодев, такие же страшные отметины на груди, на бедрах, по всему телу… В силу какой же такой причины можно этак истязать себя? Это противно разуму, противно всему сущему и даже выдуманному! Я смотрел на них завороженно, а они резвились и хохотали, как и положено юным купальщицам в подобном месте…

Боже мой! Еще и это свалилось на мою голову, в которой без того давно уже царит беспорядок… Войти или остаться? Войти! Остаться! Войти!.. И что?..

Я прикрыл двери и направился к выходу, так никого и не встретив по пути…

 

Мы подошли к концу истории и началу повести

Мы больше не виделись. Сначала, как объяснила начальница, она заболела. Потом, по истечении нескольких дней, Мария Сергеевна сказала:

— Она уехала в командировку. — И добавила: — Мы с тобой можем отправиться туда, где нам двоим было хорошо. Прямо сейчас.

Я промолчал… и только подумал: ключевое слово — “было”.

И тут меня обуял страх. Нет, это был не просто страх — в меня вторгался самый настоящий ужас! Я вдруг подумал, что пройдет совсем немного времени — и обязательно явится четвертая! Но и тем дело не кончится — я обречен, я приговорен!

И это не важно, что я давно уже решил расстаться с вами, что ежедневно, ежечасно посылаю вам вослед:

— Принеси им, Господи, удачу… и избавь от новых украшений в виде шрамов!

Нет ничего забавнее самой жизни. Лучше ее, заковыристей… Хочу человека. Чтобы не путался под ногами и был рядом, не утверждался и был самим собой, не кричал и был убедительным. И любил бы себя. Меня — не надо, мне хватит любви, оставшейся от любви к себе, к ней, к тебе... Отраженный свет всегда “правильнее” прямого.

Привычное место — отметка нулевого километра. Я пришел сюда один. И не знаю, куда мне идти дальше. Честное слово, не знаю! Не станешь же спрашивать встречных-поперечных, в какой стороне мой дом, в какую сторону мне надо… Сочтут за сумасшедшего.