ДИГОРИЯ
Изгиб, излом, и нет дороги…
Нелепо, как в дурном кино!
И вспоминается о Боге —
Ему всегда не всё равно.
Ревёт мотор на грани срыва.
Чуть-чуть назад… Вперёд… Вираж…
Налево — лезвие обрыва.
Направо — зубы скалит кряж.
Потеет на спине рубашка,
Как в зной из погреба вино…
Водитель — на бровях фуражка —
Хохочет… Чёрт, ему смешно!
И на заоблачном пределе
Последних лошадиных сил,
Скрипя мостами, еле-еле
Вползает в небо старый ЗИЛ.
А вдалеке печальный демон
Несёт домой пустой мешок…
Я — наверху! Я занят делом!
И мне сегодня хорошо!
И я живу… Ломаю спички…
Курю, как будто в первый раз,
И вредной радуюсь привычке,
И пелена спадает с глаз.
Здесь солнце на сосновых лапах
Качается, как в гамаке.
Здесь можжевельниковый запах
Живёт в болтливом ручейке.
Здесь, как гигантские тюлени,
Слезятся утром ледники,
Здесь тучи тычутся в колени
И тают от тепла руки,
И, выгибая рысьи спины,
Да так, что пробирает дрожь,
Рыча, царапают вершины…
И дождь вокруг! И сам я — дождь!
ПОЭЗИЯ
Когда идёшь по краю ледника,
По грани, по излому тьмы и света,
И видишь, как рождается река,
Решись на шаг — и сделайся поэтом.
И вдребезги! И вот она — бери!
Она живёт в цветке рододендрона,
Она — артериальной крови ритм,
Она — вне человечьего закона.
Она растёт из сердца валуна
Под первыми весенними лучами,
Она нежна, как полная луна,
Из-за неё моря не спят ночами.
Возьми — она прожжёт твою ладонь
И обернётся шумом водопада,
Она тебя ужалит — только тронь!
И ты умрёшь! Но умирать не надо.
Ты сможешь! Ты сумеешь! Делай шаг!
Один короткий шаг… Какая мука!
И заново научишься дышать
И чувствовать губами привкус звука.
СТЕПНОЕ
Когда лязгнет металл о металл, и вселенная вскрикнет от боли,
Когда в трещинах чёрных такыров, словно кровь, запечётся вода, —
Берега прибалхашских озёр заискрятся кристаллами соли,
И затмит ослабевшее солнце ледяная дневная звезда.
И послышится топот коней, и запахнет овчиной прогорклой,
И гортанная речь заклокочет, и в степи разгорятся костры, —
И проснёшься в холодном поту на кушетке под книжною полкой,
И поймёшь, что твои сновиденья осязаемы и остры.
О, как прав был строптивый поэт — Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,
Говоря мне: “На памяти пишешь…(или был он с похмелья не прав?)
Хоть до крови губу закуси — никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян на взыскующей памяти трав.
От ковыльных кипчакских степей до Последнего самого моря,
От резных минаретов Хорезма до Великой китайской стены, —
Доскачи, дошагай, доползи, растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу под присмотром подружки-луны.
Вспомни горечь полыни во рту и дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан, что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана, увозящего вдаль облака…”
ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД
Поворот головы, эти тонкие нервные пальцы,
И летящая чёлка, и дерзкий мальчишеский взгляд —
Травестюшка, фитюлька… Судьбу надевает на пяльцы
И смеётся над ней, как смеялась лет двадцать назад.
Всё ещё хороша, и без промаха бьёт из рогатки
На потеху жующей сладчайший попкорн детворе.
И азартно играет с крадущейся старостью в прятки,
И заранее знает, кто будет повержен в игре.
О, великий театр! С чем твои треволненья сравнимы!
На ступеньках галёрки, в тиши запылённых кулис —
Я глотал твои слёзы, я Гамлета видел без грима,
Я взлетал в поднебесье, и падал, поверженный, вниз.
Непокорных — ушли. Никуда не попрёшь — перемены.
И не то и не так и не те не о том говорят…
Но выходит она… На поклон… И, как тень Мельпомены,
Молча руки роняет, и… ржёт коллективный де Сад.
* * *
Событий у нас маловато.
Зима вот случилась вчера…
Соседи достали лопаты
И выгнали снег со двора.
А мой — развесёленький, вкусный! —
Лежит себе, радует глаз,
Скрипит на зубах, как капуста, —
Впервые, сегодня, сейчас!
Соседи, родные, Бог в помощь!
(Какой восхитительный слог!)
Я первый свой снег — несмышлёныш —
Слизал с материнских сапог…
Уколы запомнил, микстуры —
И прочая там толкотня…
А сёстры — ну полные дуры! —
Ещё и “лечили” меня:
Изрезали тюль на халаты,
Нарыли в шкафу рыбий жир…
О, как же я жаждал расплаты!
Поэтому, видимо, жив.
Событий у нас маловато.
Вздыхаю и тихо скорблю.
Соседи — опять за лопаты…
И я их за это люблю.
* * *
Я скользящей походкой сам-друг возвращаюсь домой…
Муза канула в ночь и свела (вот зараза!) Пегаса.
Рядом кашляет город — он пахнет тоской и тюрьмой,
И ещё недержаньем горячей воды в теплотрассах.
Это надо же — вляпаться в эту чухонскую рань,
В этот выжатый воздух с душком топляка и сивухи,
И в уме сочинять не стихи, а тотальную дрянь,
И заснеженным львам, осердясь, раздавать оплеухи.
Просыпается город — ему на меня наплевать —
Мною он пренебрёг и бесстрастно зачислил в потери.
Дома ждут меня стол, абажур и складная кровать,
И некормленый кот, и ворчливые старые двери.
Я домой возвращаюсь, и тёплое слово — домой —
Языком непослушным по нёбу сухому катаю…
Я чертовски богат надоедливым задним умом,
Потому даже псы мне, рыча, отказали от стаи.
Я домой возвращаюсь… Я болен. Я ранен тобой,
Мой продутый ветрами, чахоточный каменный город.
Знаю — ты не зачтёшь этот наглый словесный разбой
И снежинку прощенья уронишь за поднятый ворот.
* * *
У зимы петербургской характер — прескверный весьма:
У неё задарма на понюшку не выпросишь снега.
Безъязыкие — жмутся друг к дружке на Невском дома,
А под ними подземка гремит допоздна, как телега.
Разгулявшийся ветер начистил атлантам бока
И, как ловкий цирюльник, намылил гранит парапета.
В плиссированной юбке на берег выходит река
И с достоинством царским идёт в Эрмитаж без билета.
И опять всё не то! Как мальчишку меня провела —
Вместо ярких полотен подсунула кинокартинки!
А над площадью Ангел уже расправляет крыла
И Балтийское море мои примеряет ботинки.
* * *
Александру Тимофееву
Художник поставит мольберт,
И краски разложит, и кисти,
А я — двадцать пять сигарет
И с ветки сорвавшийся листик.
Мы будем сидеть vis-a-vis,
Пока не опустится темень,
И ради надмирной любви
Пространство раздвинем и время.
Мы станем глядеть в никуда
И думать о чём-то не важном —
Сквозь нас проплывут господа
В пролётках и экипажах,
Улыбки сиятельных дам,
Смешки, шепотки одобренья…
Последним проедет жандарм,
Обдав нас потоком презренья.
А ночью в дрянном кабаке,
Где слухи роятся, как мухи,
Он — в красках, я — в рваной строке,
Хлебнём модернистской сивухи.
Столкнём со стаканом стакан,
Сдавая на зрелось экзамен,
И многое сможем сказать
Незрячими злыми глазами.
И к нам из забытых времён,
Из морока рвани и пьяни
Подсядут: художник Вийон
И первый поэт Модильяни.
* * *
Я всякого в стихах наговорил,
Пренебрегая сводом строгих правил,
Не золотил строку, не серебрил,
И вряд ли уважать себя заставил.
А жизнь идёт… Залаял рыжий пёс.
Вбежал сынишка, притащил котёнка,
И со слезой — взволнованно и звонко —
Вдруг выдохнул: “Достал из-под колёс…”
Четвёртый кот! Ведь я же запретил!
А сын, прижав к груди живой комочек,
Глядит в глаза… (Запомнил восемь строчек,
Что я котёнку как-то посвятил.)
Как хорошо, что сын мой дорожит
Комочком грязной шерсти… Не напрасно
Я жизнь люблю неистово и страстно,
Не ставя ни во что уменье — жить!
В окно стучат ночные мотыльки.
Творит луна приливы и отливы.
Котёнок спит. А рядом спит — счастливый —
Поэт, не написавший ни строки.
