...то сокровенно-неразменное, за что нас любят
умно презирать и обожают страстно ненавидеть.
Александр РАДАШКЕВИЧ
I.
Эпиграф этот из верлибра “Риторический триптих” поэта и автора “Сибирских огней”, проживающего уже долгие годы в Европе, то в Париже, то в Праге. Радашкевич весьма точно и выразительно передаёт в этой вещи отношение определённой публики (и эмигрантской, и западной) к России и к её уверенности в собственной правоте, то есть к тому, что некоторые называют отсутствием рефлексии: “Есенин слишком задушевен, Чайковский — тьфу! — сентиментален, ваш Пушкин — гадко романтичен, а Достоевский — мерзко православный, Толстой — до отвращения народен. И ваша рабская Россия ещё воображает, что чего-то стоит”. Это, разумеется, монолог-обобщение, но воспроизведённый на основании много раз слышанного, артикулированного тысячеустно. Более того, не в европах, а уже в самом Отечестве я неоднократно имел несчастие читать подобное, самое близкое, что приходит на память — это откровения Чубайса об ужасе и омерзении после прочтения Достоевского и ФБ-посты его кореша Альфреда Коха (весь видимый и невидимый спектр ненависти к стране, где его лишили руля и корыта). Но они хоть, слава Богу, не поэты...
Итак, вопрос. Может ли русская поэзия сегодня быть вселенско-русскоязычной, то есть отдельной от России, её пространства, культуры, духа, исторической памяти? Может ли обитать лишь в некоем языковом коконе, автономно? Или, страшно сказать, даже в противостоянии, во вражде к метрополии?
Мой опыт редактора и стихотворца неколебимо и однозначно утверждает — нет. Без вариантов: нет и ещё раз нет!
А вот что касаемо того, где может жить и творить русский поэт, и кто он по крови, по пятой графе, это, доложу вам, не имеет ровно никакого значения. Как писала недавно, начитавшись экстремистской литературы, мусульманка-отроковица, тоже ослеплённая ненавистью к России: “А ваш Пушкин вообще негр!” Да, и мы этим гордимся.
Едва ли не лучший на сегодня поэт русского зарубежья Бахыт Кенжеев всю жизнь мотается по планете, в силу своей профессии переводчика, по корням оставаясь чистокровным казахом, а по духу и лирическому дыханию — неотъемлемо нашим, потому он и любим в пределах бывшей империи и за её пределами.
* * *
И забывчив я стал, и не слишком
толков,
только помню: не плачь, не жалей,
пронеси поскорее хмельных облаков
над печальной отчизной моей,
и поставь мне вина голубого на стол,
чтобы я, от судьбы вдалеке,
в воскресенье проснулся
под южным крестом
в невеликом одном городке,
дожидался рассвета, и вскрикивал: “Вон
первый луч!” Чтобы плыл вместо слов
угловатый, седеющий перезвон
католических колоколов.
Разве даром небесный меня казначей
на булыжную площадь зовет
перед храмом, где нищий,
лишенный очей,
малоросскую песню поет?
Вполне допускаю, что кто-то криво усмехнётся, но — в моём представлении — поэт сразу лишается дара и права творить, отрёкшись от родителей и лжесвидетельствуя (четвёртая и девятая заповеди), ибо Родина и Бог только и определяют черёд его слов и являются скрепами в здании стиха, который ни на чём ином и не держится. Винить землю, тебя породившую, даже если она была в силу исторического детерминизма тоталитарной империей, говоря тем языком, контрпродуктивно. А попросту — глупо. Как писал ныне, увы, покойный и похороненный где-то во Святой Земле Денис Новиков — родная конура ни при чём, даже если ты сукин сын:
* * *
До радостного утра иль утра
(здесь ударенье ставится двояко)
спокойно спи, родная конура, —
тебя прощает человек-собака.
Я поищу изъян в себе самом,
я недовольства вылижу причину
и дикий лай переложу в псалом,
как подобает сукиному сыну.
Кстати сказать, постоянный автор “Сибирских огней” Равиль Бухараев, годовщину ухода которого мы со скорбью отмечали месяц назад, тоже ни много ни мало, а 15 лет отработал штатным сотрудником ВВС, но ни устно, ни письменно, а уж тем более в стихах я от него ни разу не слышал слова уничижительного в адрес родных палестин —
Татарии либо России. Именно поэтому он сегодня в Казани — классик, да и в русской литературе и поэзии оставил весьма заметный след.
Боже, пошли мне радости —
светлой и задарма,
Чтобы, пугаясь праздности,
я не искал ярма.
Его созидательная миротворящая энергия проявлялась во всём, особенно меня восхитила опубликованная в “СО” в сентябре 2004 года его работа “Иисус в исламе” — настолько виртуозно Равиль прошёл по лезвию бритвы, как бы демонстрируя, что гармоничное сосуществование православной державы и Татарии имеет под собой веское основание, поскольку Иисус как Мессия-Христос мусульманством не отрицается.
Ещё одна поэтесса, вошедшая в золотой фонд авторов “СО”, Елена Игнатова, уже почти четверть века проживающая в Израиле, не мыслит себя вне Ленинграда-Петербурга и вне России. А уж она-то, заставшая в молодости пожилую Анну Ахматову, которую в рассказе “Опасные знакомства” назовет “величавой, как Екатерина II”, и бескомпромиссного, как олицетворение чести, Сергея Довлатова, — она-то доподлинно знает цену резкому суждению. И в особенности в стихах знает меру сокровенного и заповедного. Прошлое тоже уязвимо, поэт как никто прозревает взаимосвязь времён.
* * *
Вы мне ворожите, родные города —
там созревает жизнь, как семечки,
тверда —
ты — Вязьма сладкая,
ты — брошенный Саратов,
где солнечные дни и пыльные закаты,
где я не поселюсь, наверно, никогда.
В который раз мне видится, как дед,
надев очки, листает книгу рода
(он умер до войны), он ищет след
моей судьбы — но нет меня, но нет!
Я пустотой страницы много лет
бреду, как по пустыне в дни исхода.
Для нашего журнала, в особенности для его поэтического раздела, не существует границ. Об этом самым явственным образом свидетельствует получившая “Серебряного Дельвига” антология “Поэты “Сибирских огней”. Век XXI”. Помимо всей России, от Питера до Владивостока, наши авторы обитают повсюду, где русский язык имеет свои обиталища. Одно лишь перечисление даст тому наглядную иллюстрацию: Станислав Минаков, Александр Кабанов, Владимир Алейников (Украина); Андрей Грицман (США); Александр Руденко (Болгария); Даниил Чкония и Лариса Щиголь (Германия); Лидия Григорьева (Лондон); многие поэты Беларуси (выходил даже отдельный номер, посвященный белорусской литературе). Но вера и верность Слову и Отечеству вкупе с талантом остаются нашими главными требованиями, не иначе. Вот это и есть в моём представлении реальное евразийство: “Взятую когда-то для прокорма / нам тысячелетие спустя / языки стихающего шторма / возвращают гальку, шелестя”, — писал мне Юрий Кублановский в стихотворение “Евразийское”.
Да, океан русского языка всё перемелет...
II.
На декабрьской встрече со студентами Дагестанского университета в Махачкале, где собрались в основном молодые поэты и писатели, мне предварительно вручили подшивку местного молодёжного литературного журнала “Гений”, и в том числе № 6, в котором было опубликовано письмо Бориса Пастернака юному поэту Марку Ватагину, написанное 12 декабря 1955 года, то есть пятьдесят семь лет назад, в ответ на просьбу оценить его стихи.
Познакомившись со стихами из “Гения” и сопоставив уровень стихотворчества Марка Ватагина в образцах, предоставленных Пастернаку летом 1955-го года, с массивом текстов, опубликованных в шести номерах журнала “Гений”, я перед студентами и авторами журнала с величайшим прискорбием вынужден был констатировать, что разница определённо вырисовывается не просто в пользу стихов полувековой давности, ситуация куда более тревожна и постыдна. Увы, уровень мастерства, грамотности, владения лирическим сюжетом, русским языком (элементарно!), рифмой, ритмом и пр. арсеналом стихотворных приёмов с очевидностью явлен в представленных стихотворных сочинениях как крайне, ужасающе низкий. Ниже плинтуса, за которым уже, вероятно, и похоронена полусказочная гимназическая Ойкумена речи русской!
Единственно, что можно было сказать в утешение собравшимся: это не региональный провал, не дагестанско-графоманская окраина, это явление общероссийское, как говорят нынче — “тренд”.
Всё, что произошло за последнюю четверть века — вполне сравнимо с погребением Атлантиды, аполлонический храм поэзии в медийном пространстве сровняли с землёй, а само занятие сделали общедоступным, как отхожее место.
Если современная Америка вся по уши и под завязку заполнена негритянским рэпом, то у нас в ходу кричалки Пусси Райот и более 300 тысяч стихосочинителей на стихи.ру и прочих подобных сайтах. Говорят, что это не плохо, что столь массовое творчество не может нести в себе ничего дурного. Соглашусь, но лишь в том случае, если массовому сознанию будут с определённой регулярностью демонстрироваться эталонные образцы русской поэзии. А в школе введут нечто подобное старому гимназическому курсу, где один только список тем сочинений ввергает в священный трепет: “Замирание нашего сада осенью”, “Река в лунную ночь”, “Встреча войска, возвратившегося из похода”, “История постройки дома и разведения при нем сада...”, “Слово как источник счастья” и пр.
Но вернёмся к Пастернаку и его письму. Вот что он пишет о поэтах своего времени, то есть середины 50-х: “...мне хотелось бы, чтобы их было как можно меньше, но чтобы по возможности был один, очень большой, а стихотворчества или даже поэзии как вида занятий, пусть даже “боговдохновенного” — многих или для многих — не существовало”. То есть не существовало вовсе! Надо понимать, что тогда партийные стихотворные агитки, социально-бытовые, гигиенические, производственные, противопожарные, за технику безопасности и пр. и пр. писали в массовом порядке, это называлось литературной халтурой и неплохо оплачивалось. Муза, в момент написания Пастернаком письма, давно оставила послушание велению Божию, утратила величавость прекрасного и все нити духовной связи с Небесами. Именно на этом настаивает Борис Леонидович, поминая слово “поэт” в крайне уничижительном смысле, даже с оттенком презрительности: “Это слово (поэт) очень годится на обёртку к туалетному мылу...” То есть поэт — не более чем упаковка для гигиенических средств. Утилитарная функция для промывки-прочистки мозгов советских масс, для формирования правильного сознания для следованию моральному кодексу, да-да, тому самому!
Пастернак был дореволюционного замеса, поэтому куда лучше других понимал, что кодекс строителя коммунизма есть лишь исковерканный вариант 10-ти заповедей, из которых постарались тщательным образом выхолостить идею Бога.
И тут возникает мостик прямой аналогии между коммунистическим диктатом и диктатом современной массовой культуры. Однако, увы, не в пользу современности сие сравнение и параллель. Общество потребления тоже использует стихотворные тексты в утилитарных и рекламно-гигиенических целях, однако качество сих виршей просто дичайшее.
Но есть в письме Пастернака одно загадочное место. Вот оно:
“Даже в случае совершенно бессмертных, божественных текстов, как, например, пушкинские, всего важнее отбор, окончательно утвердивший эту данную строчку или страницу из сотни иных возможных. Этот отбор производит не вкус, не гений автора, а тайная побочная, никогда в начале не известная, всегда с опозданием распознаваемая сила, видимостью безусловности сковывающая произвол автора, без чего он запутался бы в безмерной свободе своих возможностей...”
Но слово сказано! Итак: сила...
Будем последовательны. Отбросим, ничтоже сумняшеся, все околоэпитеты, далее, согласимся с Борисом Леонидовичем, что понятие “гений” не вполне подходит для нашего навыка-умения единственно возможного выбора единственно возможного Слова. Согласились!
И тогда?!. А тогда надо признать, что творящий, создающий тексты-художества, в нашем случае — стихи с раз и навсегда свыше данным порядком слов, эту данность в себе прозревает, у него есть некая Связь с тем, Кто задаёт этот самый черёд-порядок.
Примеры имеются.
Утверждаю, что единственно возможный черёд был ведом самарскому поэту Михаилу Анищенко, чья книга “Песни слепого дождя” вышла в поэтической библиотеке “Сибирских огней” в конце 2011 года. Сердце Художника осознаётся поэтом Анищенко как горящее воронье гнездо на закате, как идеальное в своей пронзительной тоске место обитания смерти. И надо сказать, мысли о смерти и мысли о Родине для него — словно два брата-беспризорника, что с невыразимым укором заглядывают в окно нашего каждодневного суетного существования.
Ещё один уникальный поэт из Галича Виктор Лапшин (1944 — 2010), избранное которого “Русская свеча” вышло в нашей библиотеке через год после ухода поэта. Порядок слов в его поэзии тоже строго неизменяем — вследствие удивительного целомудрия, бескомпромиссной и беспощадной правдивости Лапшина по отношению в первую голову к самому себе и, как продолжение, к своему Отечеству.
И, как мне представляется, далеко-далеко не случайно, что ключевое для последних абзацев моего эссе слово “черёд” стало названием полнокровной и дивной книги Марины Кудимовой, вышедшей недавно всё в той же поэтической библиотеке журнала “Сибирские огни”. Знающий черёд — сам обладает частицей этого Дара и способен безошибочно определять порядок чередования фонем, слов и смыслов...
Слово неразменно. Сокровенная тайна остаётся тайной.
* * *
Где говорят на русском языке,
Там я и буду пить своё саке,
А также араку, вино и брагу,
Поскольку для меня для дурака
Господь не создал лучше языка,
Не затворил целебную корчагу...
(самоцитата)
P.S. Подумал, вот ведь, Елена Игнатова в своём стихотворении вспоминает исход, это когда после 10 казней египетских богоизбранный народ бежал под предводительством Моисея и жреца Аарона через Чермное море, а потом ещё год пребывал в Синайской пустыне, прежде чем попасть в землю обетованную. Мы тоже с Первой мировой и революции находимся ровно век в состоянии исхода. И тоже в силу целого ряда чудес оказались-таки спасёнными, а не уничтоженными под корень. Кто нас вёл? Слово русское пророческое, одухотворённое смыслами, напрочь, однако, отрицаемыми гордецами-отступниками. И вот ещё. Если бы Моисея упрекнули в отсутствии рефлексии, что бы он ответил вопрошавшему? И кто мог такое спросить? Только тот, кого называют противником и клеветником...
