Античность и христианство
Повесть Александра Трапезникова «Элизиум античных теней» (журнал московских писателей «Московский вестник», № 1, 2012 г.) начинается с раздумий историка античности Сергея Сергеевича Твердинского о тщетности бытия: «Мир катится в пропасть, в тартарары. Впрочем, он всегда туда катился, да всё как-то не скатится. Толкают его туда, толкают, а он никак не дотолкается, сопротивляется из последних сил. Словно назло катальщикам и толкальщикам». Разогнать предосеннюю хандру истории решил с помощью алкоголя, с сумкой в руке вышел на лестничную площадку и застыл перед страшной картиной: на кафельном полу лежал окровавленный труп мужчины. «По натуре и складу ума античный историк был стоиком и киником, как Эпиктет или Антисфен. "Так вот почему меня не покидало такое ощущение, что смерть стоит за моей дверью", – мелькнула мысль». Из трёх вариантов действия – тихо вернуться в своё убежище, позвонить в милицию, продолжить путь в «Седьмой континент» за бухлом – стоик выбрал последний. Позвякивая бутылками с драгоценными напитками, Твердинский поднялся на свой третий этаж и обнаружил, что «труп» ожил и принял новую позу – сидел, привалившись спиной к стене. Пришлось гостя пригласить к себе, где он, приняв «бухло», и вовсе оклемался, представился переводчиком и полиглотом Александром (сюжет разворачивался в ближайших окрестностях Переделкино) и оказался интересным собеседником для хозяина. Позднее к разговорчивой парочке присоединился их общий знакомый, обитатель переделкинской дачи, издатель Кошкин-Протосворов, и пир в скромной хрущёвке вполне стал смахивать на пир Платона, поскольку сочетал распитие напитков с мудрыми диалогами дегустаторов вин, водки и конъяка.
Поскольку встретились гуманитарщики, так сказать, широкого профиля – историк античности, знаток языков разных народов, издатель книг этих народностей, то национальные проблемы России осмысливались собеседниками на фоне всемирной истории. Поначалу разговор сам собой отлетел в далёкое прошлое, в Древний Рим. Два случайно столкнувшихся при полудраматических обстоятельствах человека, ставшие за короткий срок почти приятелями, отправились туда как за глотком свежего воздуха при кислородном голодании. Не теряя тем не менее связи с современностью, с Москвой. А впрочем, эти два великих города не зря столь схожи. Общность их прослеживается на мистическом, сакральном уровне, через Византию. Один Рим пал от ереси аполлинариевой, другой – Константинополь – стал «хранилищем овощей» из-за соединения православных с латинянами и порабощения их агарянскими племенами, а третий и последний, где воссияла благодать Божия, и есть стольный град Москва. Так, по крайней мере, инок Филофей, старец Псковской Елизарьевской пустыни, пророчествовал великому князю Иоанну Васильевичу, будущему царю Грозному. «И четвёртому Риму не бывать...». – ...Или бывать всё-таки? Конец Третьему Риму? – хмуро спросил Твердинский, чувствуя что начинает пьянеть».
Большая цитата из повести Трапезникова как раз и понадобилась для демонстрации исторической перспективы дружеской беседы. Переводчик понял историка: «Всюду обман и ложь, Серёжа. От лжи Рим и умер». Хозяин наполнил рюмки коньяком. Молча выпили. Не чокаясь. Как на похоронах. Вот только какой из империй?
Национальная идея, убеждают персонажи повести Александра Трапезникова, – это идея Третьего Рима, а четвёртому не бывать. Только большой уверенности у них в прочности идеи инока Филофея в наши глобалистские времена нет, но им очень хочется верить и надеяться на такую прочность концепции, рождённой Святой Русью. Однако соглашаются собеседники и собутыльники, не как мы хотим, а как Ты, то есть на всё Промысел Божий.
Что ж, национальная идея Филофея более живуча, нежели коммунистическая мечта (или утопия), и существует пять столетий; не исключено, что выдюжит ещё столько же.
Вот на такие размышления наводит читателя повесть «Элизиум античных теней» А. Трапезникова.
«Золотой» миллиард в золотой ловушке
Московский писатель (уроженец Хабаровска А. Трапезников попытался по истории прошлого предугадать перспективу развития России. Прозаик из Нижневартовска (уроженец Красноярска) Богдан Ткачёв в антиутопии «Эра бессмертия» прибегнул к художественному приему прямо противоположного свойства. Б. Ткачёв представил читателям, якобы осуществившийся замысел современных глобалистов создать единое государство на планете Земля. 70-е годы XXI века – оно уже упрочилось, только государем его стал не западник, как стремились теоретики, а русский Илья Никитич Пересветов. Перефразируя библейский афоризм, можно сказать, что по плодам их узнали мы и самих нынешних глобалистов.
Богдан Ткачёв осуществил в романе мечту глобалистов о планетарном государстве, не обошлось, правда, без шероховатостей; «золотым» оказалось полтора миллиарда, представители которого стали бессмертными. Детей рожать, дабы не перенаселить планету, было позволено немногим, зато «совсем недавно при помощи высоких технологий последнего времени общество избавилось наконец от вечного духа недовольства, нависавшего над ним дамокловым мечом, и слилось в блаженном единомыслии. Полтора десятка лет люди пожинают обильные плоды всеобщего спокойствия и согласия. Ничто не нарушает поступательного развития человечества, ничто не вносит в мирное течение жизни мутной струи разногласий и раздоров – потому что последний оппозиционер был благополучно похоронен на заре Эры Бессмертия, и с тех пор некому будоражить сознание безмятежных обитателей голубой планеты... И вот теперь незваная крамола явственно возникает в мозгу одного из бессмертных, – размышляет главный герой романа Владислав Воронцов, – в моём мозгу».
Крамольные мысли обстоятельно изложены в зелёной тетради, которую нашли при обыске сотрудники органов безопасности. Сюжет романа разворачивается как дискуссия между следователем, читателем тетради, и арестантом, которая завершается самоубийством арестанта, предпочетшего смерть более страшному наказанию – «опусканию» на уровень животного с помощью «технологии перекодирования ген».
Автор тетради иронизировал на её страницах, надеясь, что их никто не прочитает: «Подобные мысли недопустимы. Это, пожалуй, единственный жёсткий запрет эры Всеобщего Благоденствия. Очень правильный запрет. Как известно из истории, всякая общественная дисгармония начинается с крамолы в сознании. Эволюция общественного хаоса состоит из трёх ступеней: мысль – слово – действие... Поэтому общество всегда начеку, поэтому наше бдительное государство вынуждено контролировать лояльность мышления подданных посредством ежегодного гражданского тестирования».
Этот бунтарь согласен на запрет действий и даже высказываний, но, дескать, кто вправе запретить мыслить?
Ещё в XIX веке датчанин Серён Кьеркегор наставлял современников, мол, все борются за свободу слова и не ценят свободу мысли.
Воронцов в обществе благоденствия оценил сполна: «...А ведь если бы мне не запрещали свободно мыслить, я, без сомнения, искренне любил бы Государя, от всей души восхищался бы его правлением, абсолютно чистосердечно почитал бы его лучшие качества... Но любить по предписанию я не могу. Не получается, уж извините!»
«Сдала» Владислава органам безопасности возлюбленная Марина. По её наводке за ним два года следили и арестовали, когда он пришёл к ней на работу для гражданского тестирования. Тут у Ткачёва явная перекличка с Джорждем Оруэллом, у которого в антиутопии «1984» любимому запудрили мозги так, что он радуется мучениям возлюбленной, которую казнят за инакомыслие. Здесь, у Ткачёва, у влюблённых роли получились прямо противположные, но суть – финал любви в тоталитарном государстве один и тот же: предательство.
Чего, собственно, добивался свободный мыслитель Воронцов? Бессмертие ему, как и прочим согражданам, было обеспечено; он не голодал, не мёрз, жил в комфортных условиях, поддерживаемых служанкой-биороботом. Нет, на подвиги потянуло! Ради чего? Он, начав самостоятельно мыслить, уже не мог остановиться и просёк простой закон диалектики – эволюция невозможна без смены поколений, бессмертное общество останавливается в развитии и, в конце концов, деградирует. Под слова о благоденствии граждан и государства идёт тихая, незаметная на внешний взгляд деградация.
Антиутопия Ткачёва показывает нам тупик, в который ни в коем случае нельзя заходить под сладкозвучные песни сирен-глобалистов.
Да-а, в самом деле призадумаешься, что предпочтительнее – подсказка из прошлого или картинка из будущего? Пожалуй, идея Филофея больше соответствует национальной идее России. Но как её закрепить и продолжить? Вот в чём вопрос.
Непротивленец – изгой. А кому пентюх нужен!
В повести Трапезникова историк Твердинский вполне поддержал Филофея и даже развил его пророчество о России, дескать, она «последний на земле оплот истины. Она и Третий Рим, и Новый Иерусалим. Совместила в себе два священных города. И будет всё равно оставаться империей, удерживающей мировое зло, до конца времён. Потому что её историю пишет сам Бог». Знаток античности попусту разбрасываться словами не будет.
Другое дело, Третьему Риму для того, чтобы оставаться оплотом истины ещё столько же, да полстолько, да четверть столько – наподобие Византии – нужна опора. Человек нужен. Христианский стоик.
А какого человека предлагает нам современная проза? Не зря же христианство целое тысячелетие шлифовало наш национальный характер, должна же в нём остаться, несмотря на все исторические катаклизмы и передряги, стоическая закваска! Не моральные разглагольствования, не дидактика и нравственная риторика, которым грош цена в переломные эпохи, а прочный инстинкт, зацементировавшийся в генах народного характера.
Фёдор Дронов, по прозвищу Сингапур, – герой романа липецкого писателя Дениса Коваленко «Иисус достоин аплодисментов» поначалу предстаёт крутым забиякой с друзьями-студентами, с прохожими и случайными знакомыми и даже с замдекана. Вот его энергичный диалог с замдекана – высокой полной девицей лет тридцати – на собеседовании перед поступлением в институт: «...Та, рассказав всё, что положено о правилах поступления, задала вполне риторический вопрос: "Вопросы есть?". Сингапур неуверенно поднял руку, поднялся и спросил: "Который час?". Шутка не прошла. "Вы намекаете, что я вас утомила? – обидевшись, раздражённо спросила замдекана. – Конкретно вы можете быть свободны". "А они? – совсем неуверенно оглядел аудиторию на удивление чистым, даже невинным взглядом. – Разве они не свободны? За что же мы тогда боролись?" "Вы идиот?" – посмотрела на него замдекана. "Нет, такой же враг народа, как и вы" (На внушительной груди замдекана красовался значок «Единая Россия»). "Так, молодой человек, выйдите вон", – указала она на дверь.
Никто даже не сомневался, что он не поступит. Только потом, уже на третьем курсе, открылось, что при поступлении его родители дали взятку декану».
Такое вот сочетание нагловатого напора с тонкой интуицией одарённого художника (персонажи – студенты факультета графики в пединституте). Все попадавшие в квартиру Фёдора (она досталась ему от умершей бабушки) «невольно, даже сами того не желая, погружались во что-то тихое... безмятежное... Картины. Впрочем, не только картины, сам воздух здесь, казалось, растворял время... и исчезало время. Какие-то пустые безлюдные дворики... и очень много цветов. Сингапур любил рисовать цветы. И цветы у него, прячась друг за друга, наблюдали...»
Казалось бы, Фёдор Дронов – тот самый человек, что станет опорой Третьего Рима в нынешних исторических обстоятельствах. Но он так быстро зашатался под воздействием неблагоприятных для него обстоятельств и двух странных девиц – парализованной красавицы Кристины и полусумасшедшей (или полностью?) сектантки (дескать, всё искусство от лукавого и даже иконы от лукавого) Гали. Драку в коридоре института затеял Гена Хмаров, ревнующий Фёдора к Кристине, а исключили из вуза Дронова, хотя он мог бы добиться, как советовали друзья, отмены приказа об отчислении. Не пошевелил и пальцем. Из квартиры, в которой он жил с любимой бабушкой, а после её смерти оборудовал мастерскую художника, его выселила родная мать, чтобы помочь родне своего второго мужа, отчима Фёдора. И опять он не оказал ни малейшего сопротивления, переселяясь к матери в маленькую комнатку. Сумасшедшая Галя, говоря, что пришла к нему, чтобы спасти, на самом деле его губит, заражая идеей суицида.
Всё в романе написано психологически тонко и талантливо, тихая истерика обиженного художника Фёдора Дронова показана убедительно. Да, среда равнодушна и безжалостна, но сам-то Дронов как полуживой. Неужели такой характер выпестовало христианство? Смирение, терпение и... непротивление! Нет, писатель даёт нам тревожный сигнал: герой бездействует! В конце романа Фёдор куда-то уходит, в жизнь или в смерть – неизвестно.
