Правда подобия
Может, я еще возьму и увижу
Маму, папу, бабушку, бабу Нюру?..
Дмитрий Веденяпин
Я неправдоподобно долго верила в Деда Мороза – лет до десяти, и, не исключаю, верила бы и до пятнадцати, не проскочи у матушки между словом, как о само собой разумеющемся, что, как ты понимаешь, выдумки это. Что?! – за мгновение ока девчушка превратилась в старушку.
У моей веры было внушительное основание: в каждом подарке под новогодней елкой была припрятана открытка с напечатанным на ней стихотворением, в котором этот подарок обыгрывался. Одному Деду Морозу было под силу сотворить открытку с поздравлением не только в рифму и по случаю, но – главное! – оттиснутым, а не рукописным. Как из магазина! В те скупые неопрятные времена даже машинописный текст поражал воображение чистотой и регулярностью строк. (Иное дело письма от руки: они глядели тем авантажнее, чем больше в них было нарядных и многозначительных перечеркиваний).
За новогодний стол (салаты, шпроты, мандарины) садились впятером: мама, бабушка (это было одно слово: с кем ты живешь – с «мамабабушкой»), троюродная мамина сестра Мира, и бабушкин однокашник по газетному техникуму – дядя Рафа, бывший ифлиец и учитель истории в вечерней школе. Все пятеро были довольно одиноки: женщины без мужей, старик без семьи, ребёнок без братьев и сестер.
- А как же открытки со стихами?!
- Дядя Рафа сочиняет, а мы с бабушкой печатаем на машинке.
Спустя ещё несколько лет такие же открытки уже придумывала и распечатывала я сама – для стареющих своих близких. Потом я выбыла в Испанию, следом умер дядя Рафа, за ним бабушка, мама перебралась в Барселону. Мирочка осталась одна в Москве, дед Мороз, по-видимому, тоже, потому что в Каталонию он за нами не помчался.
Здесь, в богохранимой Испании, совершенно иначе удовлетворяют детскую потребность в чародействе: подарки, в ночь с 5 на 6, доставляют волхвы, те самые, которые, по Вифлеемскому лучу, добрались до скалы, где скрывалось Святое Семейство. В домах снаряжаются «вертепы»: пещера из коры и мха, фигурки Святого Семейства внутри, волы, ослы, пастухи, а в Каталонии непременно ещё и карнавальный персонаж местного вертепа – caganer, человечек, справляющий большую нужду. На расстоянии от вертепа – три царя-волхва на верблюдах, иногда с пажами. Каждое утро дети придвигают фигурки волхвов на шажок к пещере с тем, чтобы к празднику они уже вошли и возложили дары к яслям.
В те годы, когда я замирала над открытками от Деда Мороза, мой будущий муж, малец из семьи деревенского плотника в Пиренеях, собственных домашних вертепов не видывал – в бедной многодетной семье не было средств на их обустраивание. Дети наведывались к зажиточным соседям: укладывать мох и ветки, прилаживать Вифлеемскую звезду, располагать керамических Деву, Обручника и Младенца. Расставлять ослов, коров и курочек. Играть с пастухами, поросятами, засранцем. Какие-нибудь трое деревенских жителей переодевались в Гаспара, Мельхиора и Валтасара и переходили от дома к дому, вручая конфеты и подарки (их заблаговременно и незаметно переправляли волхвам родители). Мой будущий муж диву давался, что у Гаспара из-под мантии выглядывают обычные башмаки («Это он надел, чтобы к нам сюда добраться», – объясняли взрослые) и что Мельхиор смахивает на соседа-пекаря, но ни одно из этих обстоятельств не могло пошатнуть его твердую веру в чудесных царей.
Спустя двадцать лет после этих параллельных событий две линии пересеклись, и в той же самой пиренейской деревне наш трехлетний сын отправился к волхвам за конфетами. Поскольку все, кто мог из жителей уже перебывали волхвами, то уговорили переодеться царем-африканцем малоизвестную меня: наверняка никто из детей не заподозрит подделки. Валтасар, с физиономией, вымазанной черной тушью, в тюрбане и мантии, восседал в кресле на паперти рядком со своими товарищами-волхвами. Я раздавала конфеты и разговаривала с подходившими детьми низким, как только могла, голосом и по-каталонски: Здравствуй, как тебя зовут? Слушался папу с мамой? Будешь и дальше хорошим в новом году? На те же идиотские вопросы прилежно отвечал и мой простодушный мальчик. И тут вдруг – вожжа под хвост – мне захотелось пошутить, и я обратилась к нему по-русски. Малютка завертелся по сторонам: мама, мама! И разрыдался не видя и не узнавая – его быстро увели. Одним словом: не мать, а черножопый царь-дурак.
За все эти годы в Испании у нас с сыном на Рождество повелось читать вслух «Рождественскую звезду» Пастернака. Смысл этого стихотворения, на четверть состоящего из непонятных мальчишке слов, в том, что и в самых будничных предметах и делах сияет величие божественного замысла:
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого,
шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали
всё пришедшее после.
Все мысли веков,
все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей,
все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек,
все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
Вот и на днях я заново прочла вслух это дивное стихотворение своему уже восемнадцатилетнему скептику. И было так же хорошо, как все эти годы. Похоже, что время сочинило довольно симпатичную рождественскую сказку: от открыток со стишками к драматическому переодеванию и снова к стихам.
...Всё злей и свирепей
дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.
Но мне сдается, что то ли начинается, то ли началось что-то новое и в этом сюжете. Скажем, в этом году мне случилось провести дни от Рождества (25.12) до Рождества (7.1) в Марокко, во вполне библейских декорациях: с ослами, верблюдами, стариками-бедуинами в шилабах, с ночёвкой в пустыне под умопомрачительным звёздным небом. Всё оказалось совершенно настоящим – как открытка с напечатанным стихотворением. И так же волновало, как в детстве, хотя ни о каких волхвах я и помышлять не могла в шестидесятые годы на улице академика Обручева. Одно не дает покоя: почему последние годы именно на это новогоднее время приходятся стихийные бедствия: цунами, наводнения, землетрясения? «Кто, – процитирую М.А., – защитит от мысли, что все напрасно?» Кто развеет тревогу о том, что я уже никогда не увижусь с бабушкой и дядей Рафой?
Акведук [1]
На улице холодно: во-первых, зима, во-вторых, ночь. В-третьих, город расположен на Месете (скалистом плоскогорье). Горы заснежены снегопадом, который здесь, внизу, скользит моросящим дождиком. Вода всюду: в воздухе, в реках, под ногами. Нет её только в водопроводе, в римском акведуке: его давно уже не используют по назначению.
Акведук сохранился, выжил. Так сохранились нервюры церквей, пострадавших от политики дезамортизации начала-середины ХIX века. Тупая политика в хороших целях: экспроприация церковного имущества ради преодоления экономических тягот. Бездна покинутых, разрушенных и распроданных (подпись падре на купчей романской статуи, отбывающей в США) церквей и монастырей. В заброшенных храмах часто остаются одни выступающие ребра готического каркасного крестового свода – нервюры. Вот и от акведука остались только кожа да кости, потому что ничего другого у него и нет: кости – камни, держащиеся без цемента и гвоздей, одним весом друг на дружку, кожа – эпителий из пыли и тени. В дезамортизацию всё бездарно (или гениально) разграбили и порастащили. У этого водопровода можно похитить только воду.
Один мой спутник надменно заявляет: - У вас в России такого нет.
Другой отвечает: - Зато у них есть оружие, чтобы такое разрушить.
Так зубоскалят пространство и время. Третьим к ним, образуя хвалёное триединство, примешивается действие: герой трагедии шаркает к нам навстречу – пьяный мужичок останавливается поблизости, прямо под акведуком, и постояв-помолчав, вдруг уходит, торжественно сообщая:
- Я тут сорок лет живу.
Антонио бормочет ему в спину:
- Ты умрешь, а ОН всё будет стоять.
Будет стоять в той же самой форме сетчатого хронотопа. Сеть, пряжа, паутина, корзинка, плетёнка, череп, олимпийские кольца, решётка… В Кафедральном Соборе органист сидит за предалтарной решёткой и то ли репетирует, то ли создает заказной фон для туросмотра. Сидит так скрыто, что мои спутники его даже не заметили. Пожилой мужчина в очках чем-то смахивает на Аверинцева; орган расположен под углом к решетке, и музыкант, сидящий в профиль к нам, подобен священнику в исповедальне. Музыка доносится исподволь. Похожим образом некий призрак выдувает свои монодические упования сквозь арки акведука: вместо воды в акведуке играет воздух.
Эта органная музыка, звучащая вне службы, приходится как бы к слову, а не к делу. Как и роскошный огород в ограде кармелитского монастыря, где похоронен святой Хуан де ла Крус – здоровенные кочаны капусты радуют глаз и по-своему напоминают о великом плакальщике: он так же мог трудиться на таких же грядках, пока слагал в уме духовные стихи.
?Adonde te escondiste, Amado, y me dejaste con gemido? Como el ciervo huiste habiendome herido; sali tras ti clamando y eras ido.2
Куда ты скрылся, Возлюбленный,
презрев мои стенанья?
Ты умчался оленем,
сначала меня изранив;
вослед тебе я бросился с воплем,
а след твой уже простыл.
Зато явился "весомо, грубо, зримо... водопровод, сработанный ещё рабами Рима!"
Вода бурлит и булькает в этой строчке громче, чем в самом водопроводе.
Мы решили проверить, работает ли он, и направились по лестницам вверх, а потом вдоль по длинной улице, чтобы подобраться к голове чудовища и посмотреть на его хребет, по которому должна бы течь вода древнего города. Чем дальше, тем ниже становятся арки, улица всё темнее, дома обшарпаннее, окна их утыкаются прямо в стену акведука – малорадостное зрелище для жителей. Бесконечное шествие начинает утомлять, но конца ему не видно, пока арки не переходят в голую стену. Антонио обращает внимание на то, что некоторые камни носят на себе отметины: значит это работа средневековых мастеров, требовавших расчёта: на римских камнях нет никаких знаков – рабы не подписывали фактур. Наконец, можно посмотреть на акведук сверху: удивительно узкая и пустая (несмотря на дождь) канавка, русло ручейка...
Восхвалю трогательную поэзию укромных уголков: там, где прячется органист, где растет капуста на огороде у святого, где начинается римский водопровод. Акведук, вытянувшись во всю длину и высоту ребер, тихо склоняет голову в темной трущобе. Смиренное животное, краса Сеговии. Кровь твоих строителей на твоих рёбрах, прободанных ветрами с гор. Красуйся, ликуй, величайся как можно дольше, пропуская сквозь себя воздух времени, преодолевая вибрацию земли от проезжающих под тобой автомобилей. Глазей, пялься, таращи сотни бессонных буркал во веки веков, приобщая и нас своему бессмертию, до тех пор пока не обернулся Возлюбленный. Amen.
Всё то золото
Карену Степаняну
По свидетельству поэтов Хоакина и Серафина Алварес Кинтано, “Геракл, от нечего делать, стал думать, где бы завести кабак, и проходя мимо того места, где сейчас Аламеда (севильский бульвар – М.И.), остановился как вкопанный, набрал в грудь воздуху, взглянул на землю, взглянул на небо, и сказал: ни фига себе местечко!”3
Так появилась блистательная Севилья. Здесь хорошо всё то, что красиво, а всё, что хорошо, должно быть украшено и превознесено до небес и прославлено на все времена. Цыганщина вкуса граничит с утонченной до извращения изысканностью. Всё то золото, что блестит.
Начать с того, что Царицей города является Maria Santisima de la Esperanza Macarena, Пресвятая Богородица Надежда Макаренская. Неизвестный скульптор XVII века создал прекрасную Деву с нежным, трогательно юным лицом. Мантия Макарены украшена серебром, над Нею балдахин из бордового бархата, вышитого золотом и кружевами. Знаменитый тореадор (1895-1920), цыган Хоселито Эль Гальо (“Петух”) преподнёс Макарене, среди прочих драгоценностей, огромные изумруды, хорошо различимые на фотографических изображениях. Скульптуру наряжают и под личный Её оркестр выносят на улицу во время пасхальных процессий. А народ, обливаясь настоящими слезами, аплодирует и восклицает:
Macarena: guapa, guapa y guapa!
Макарена: красавица, красавица, красавица!
Когда в 1920 году героя Хоселито проткнул небольшой и подслеповатый бычок, и самый легендарный тореадор в истории отдал душу Богу, Макарену одели в траур по своему паладину, в первый, и пока последний, раз.
Так же (или скромнее: набожность измеряется в монетах, а те отражают религиозную чеканку вкладчика) наряжают всех святых города: хоть каждый день выноси. С той же опрометчивой щедростью называли улицы, отчего в нынешней потребительской тесноте соседствуют вывески улицы Семи скорбей Нашей Госпожи и банка “Кахасоль”, улицы Иисуса Всесильного и кафе “Риоха”… Это соединение несоединимого, встреча мира видимого и невидимого, тонкого и грубого, эфирного и плотского, вполне естественно для местного сознания, поскольку и то, и другое для него – части одного театрального действа. Тело – декорация, душа – персонаж, а Режиссёру нравится Севилья.
Из этих мест вышел один из любимых жанров фламенко – севильяна: танец-смерть, танец-обольщение, танец-самоотдача, где партнёры не касаются друг друга, но стремятся – настойчивой чечёткой, перехлёстом широкополых платьев, пружинистыми выбросами локтей и колен – то ли к взаимному обольщению, то ли к убийству. Скрученная кисть, призывающая небо в свидетели, надменный поворот головы через плечо с неожиданно застенчивым подыманием глаз, это: люблю-ненавижу, не полюбишь-убью, или ты-или я, один из двух… Как севильяна не похожа на каталонскую сардану, где, взявшись за руки, люди подпрыгивают в хороводе под еле слышный счет ведущего. В Барселоне все вместе, ритмично и тихо, считают такты как песеты, опасаясь выделиться: если выделяешься, значит, выбиваешься из ритма; выскочки в Каталонии либо неумёхи, либо невежи. В Севилье же неприлично быть серым и бесцветным. Север кутается в телогрейку комильфо, юг до дна обнажает душу, не забывая при этом красоваться и требуя аплодисментов. Этим он, возможно, близок и нам, великороссам.
Если Бог есть, то всё дозволено. Андалусцы так долго смотрят на себя со стороны, что не умеют уже увидеть смешных сторон, потому что смешна сама смотровая площадка. Поневоле прыснешь, читая надписи на мемориальных досках, выложенных из керамических плиток. Вот пара образчиков севильской церемонности, особенно заметной в традиционно цыганском квартале, Триане:
Здесь родился Мануэль Рубио Тавира, образец художественной щедрости, художник Трианы и глашатай духовных и сердечных ценностей. Он желал одного: служить своему кварталу. В знак признательности эта доска. Триана, весна 2002.
Великий квартал Триана великого города Севильи – Альберту Хименесу-Бесерррилю, алькальду Трианы, и его супруге Асенсион Гарсиа Ортис, в память о трудах, осуществлённых на благо трианцев, чьими усыновлёнными детьми они чают пребывать. Триана, сочельник Рождества 1998.
Пусть, что ли, и наши председатели райсоветов получают за благоустроенные дворики такие кафельные изображения свои и своих сподвижниц:
“Славный Красногвардейский район славного города Усть-ска – Ивану Петровичу Тютькину, председателю райсовета, и его супруге Анне Васильевне Тютькиной за благоустройство жилых домов, благодарные братья-красногвардейцы.”
Севилья – своенравное христианское дитя римлян, арабов, евреев и цыган. Витиевато-изощрённые орнаментальные плетения и замочные скважины арок достались в наследство от женственных мусульман. Нигде мне не доводилось встречать столько утончённых и обходительных собеседников, как на исламском востоке. Позволю себе “словцо”: не потому ли там закутывают женщин в чадру, что ревнуют – не к другим мужчинам, а к своей ущербности?
Во время арабского владычества расцвел еврейский квартал. Вернувшиеся к власти христиане изгнали евреев и мусульман и даже морисков (новообращённых мусульман), но глаза андалусцев сохранили прищур полумесяца и страсть к восточной эстетике. Удивляет изобилие арабского орнамента на памятниках постреконкисты: как если бы пленным немцам, строившим дома для победителей, заказывали украшать их свастиками. Зато в средневековых, еще арабами насаженных садах Альксара, желтые, оранжевые и рыжие мячики цитрусовых деревьев, играющие над головой в остролистных кронах, вызывают состояние счастья.
Ходишь и ахаешь. Смеёшься и плачешь. А разве слово “смех” не связано со словом “смешивать”? Смешное в Испании спускается от северных широт сюрреализма (Дали, Бунюэль) в сторону южного реализма, оборачивающегося карнавальным кощунством. Где ещё услышишь столько анекдотов на евангельские сюжеты? И не мудрено, если само благочестие здесь анекдотично. Любуются Богородицей-куколкой, украшают дома (сколько прелестных улиц с домами на подбор, один другого краше, с несимметричными аркадами, многоцветной керамикой, башенками, решётками) и патио, да и сами севильцы выряжаются, как, наверное, нигде в Европе уже не увидишь: причудливые шляпы и шляпки, каблучки… Где-то на центральном переходе этого развития (Ламарк в Ламанче!) – от севера к югу, от абсурда к реализму невидимого мира – маячит странная фигура Дон Кихота. Смешон или ужасен кавалер, причиняющий одни неудобства и страдания своим идеализмом? Где промежуточная стадия между ним и Великим Инквизитором – защитником бедных духом? Между пушкинским бедным рыцарем и платоновским Копенкиным: чем копёнкинская Роза Люксембург не lumen сoelum, sancta rosa? Или чем не Дон Кихот тот же Франко, получивший реальную власть уничтожать врагов по-своему понимаемого рыцарства? Что, у генералиссимуса было меньше идеализма и веры?
Al Cristo de los Gitanos?
Se le pierde la mirada?
Con suenos de carromato?
De panderos y guitarras?
“Сны о телегах с бубенцами и гитарами затуманивают взор цыганского Христа”...
?Ole! Пока безумец не поднял забрало и не схватился за шпагу, пусть он поухаживает за Макареной как за своей Дульсинеей, и положит к ее ногам все свои сокровища, и в смешанном порыве страсти и благочестия воскликнет: guapa, guapa, guapa!
______________________
1 Из Википедии: “Акведук проходит по центру современного города.
Акведук в Сеговии — самый длинный древнеримский акведук, сохранившийся в Западной Европе. Расположен в испанском городе Сеговия. Длина его 728 м, высота 28 м. Является наземным отрезком многокилометрового водопровода. Дата строительства спорна (вероятно, правление императора Веспасиана). Занесён в список памятников Всемирного наследия ЮНЕСКО”.
2 Перевод А.Гелескула:
Куда мне слать укоры,
Куда же ты ушел без сожаленья?
Укрыли тебя горы,
Как вольного оленя,
Зову – и не слышны мои моленья.
3 "Estaba el senor don Hercules / aburrido en el planeta / buscando un rincon con grasia / donde monta una taberna, / cuando al pasar por el sitio / donde hoy esta la Alameda, / que por eso desde entonces / lleva ya el nombre que lleva, / se paro como embobao, / respiro con toas sus fuerzas, / miro al suelo, miro al cielo / y dijo: Gacho que tierra”
