Моего младшего внука звать Егор. Ему четыре года, скоро будет пять. Но как скоро, он не знает, поскольку о календаре имеет очень туманное представление. Мама с папой сказали ему, что день рождения будет зимой, а зима – это когда выпадет снег. Мама с папой живут в Москве, с ними остался старший брат Илья, а Егора мама (моя дочь Инна) привезла на три месяца в Хабаровск. «Мы так устаем с ними двумя! – сказала она. – Да и им полезно немного отдохнуть друг от друга». Разве могу я отказать дочке? Ее сестры еще не порадовали меня внуками и внучками, а Инночка уже двух растит, как ей не помочь. В прошлую зиму у нас жил пятилетний Илья, а теперь вот Егор дорос до разумного возраста.
Жена моя Оля обожает этих мальчишек. Бог не дал ей своих детей, и она отводит душу на чужих. Впрочем, что я говорю! Они ей не чужие. Если женщина по-настоящему любит мужчину, она любит и его детей, и его внуков. Когда она шепчет в постели: «Родной мой!», это не метафора и не гипербола. Она действительно ощущает его родным, она породняется с мужем через его в себя проникновение, через сокровенное соитие. Не знаю, возможно и не возникло бы у Оли такой нежности к Илье и Егору, будь у нее свои дети и внуки, может ровнее она бы к ним дышала, но все сложилось так, как сложилось, и Инна поначалу даже ревновала слегка. «Пап, ты намекни как-нибудь Оле, что это все-таки не ее дети! – с некоторой робостью в голосе обратилась она ко мне однажды. – В лучшем случае они могут воспринимать ее как бабушку, но уж точно – не как маму».
Но Олю трудно воспринимать как бабушку. Она на пятнадцать лет моложе меня и всего на десять лет старше Инны. На вид же она, со своей стройной, почти балетной фигуркой смотрится совсем юно, и когда два года назад мы катались с ней на лыжах в Китае, меня ничуть не удивил вопрос одного китайца в кафе на горнолыжной базе: «Это жена ваша или дочь?» Олю никто не зовет по имени-отчеству (кроме, наверное, студентов, которым она читает высшую математику), все зовут ее Олей, включая моих дочерей и моих внуков. Ее собственная племянница и то зовет ее Оля, а не тетей Олей. Это уж на роду написано.
Надо сказать, панибратство со стороны моих внуков не всегда бывает Оле по душе, оно снижает ее авторитет, и время от времени она пытается с ним бороться. «Какая я вам Оля! – вразумляет она мальчиков. – Я вам девочка, что ли? Вы должны звать меня бабушка!» «Но ты же не наша бабушка! – резонно возражает более взрослый Илья. – У нас есть бабушка Галя, папина мама. И есть бабушка Оля, мамина мама. А ты просто жена дедушки Вити. Ты просто Оля!» Все разумеет этот шестилетний человечек, все понимает. Московскую бабушку Галю он знает прекрасно, у бабушки Оли он с мамой год назад гостил во Владивостоке. «Тогда зовите меня тетя Оля!» – не сдается моя юная жена. «Но ты ведь нам не тетя! – с убийственной логикой отметает ее притязания мой внук. – Тети – это сестры нашей мамы: у нас есть тетя Надя и тетя Юля. А ты просто Оля!» Тут он уже лукавит. Он нормальный продвинутый мальчик и прекрасно знает, что тетей можно называть не только сестру мамы, но и любую взрослую женщину. Собственно говоря, в устах ребенка слова тетя и женщина – синонимы. Но Илья вредничает, он не хочет называть Олю тетей. Не хочет признавать ее авторитет. А глядя на старшего брата, не хочет этого и Егор.
Однако Егор совсем не похож на Илью. Ни внешне, ни по характеру и склонностям. Илья внешне очень похож на своего папу Данилу. Такой же худощавый, с вытянутым лицом, темными волосами и выразительными, яркими, почти синими глазами, и если уж перейти от внешнего сравнения к внутреннему – почти всегда задумчиво углубленный в себя, в свои скрытые от посторонних мысли, типичный интроверт. Егор – его полная противоположность и на папу совсем не похож. Не похож он и на маму. Но удивительнейшим образом похож на меня. Настолько похож, что на это сразу обращают внимание все, кто видел его и меня, и родственники и не родственники. Да и сам он, едва заговорив, где-то года в два с половиной, будучи у меня на руках и глядя пытливо в мое славянское широкое лицо с прозрачными голубыми глазами, сказал с заметной торжественностью в голосе: «Дедушка! Я очень похож на тебя. – И добавил с некой заминкой: – А ты, когда был маленький, тоже был рыжим?»
Увы, рыжим я не был. На самых ранних фотографиях, какие сохранились у моих родителей, я запечатлен с очень светлыми, практически белыми волосами. Потом они потемнели, выгорая лишь летом, потом постепенно поседели. В этом Егор был на меня не похож. Инна и Данила звали его рыжиком, а посторонние люди часто именовали Солнечным Мальчиком. Думаю, не только за цвет волос, но и за какую-то непередаваемую словами лучистость его взгляда и открытость улыбки, иногда, впрочем, обманчивую.
Итак, Инна, Данила и Илья – в Москве, а Егор у нас, в Хабаровске. За окном декабрь, снег, ветер и мороз за двадцать. В будние дни мы отводим Егора в частный детский сад. В частный – не потому, что там лучше, а потому что в нормальных детсадах нет мест. Детсад находится довольно далеко от нашего дома, через полгорода, и на самом деле мы Егора туда не отводим, а отвозим, заказываем такси. Ходить в садик Егор страшно не любит. Он любит быть дома, играть в ЛЕГО-трансформеры, делать деревянные сабли и пистолеты, скакать на швабре и рисовать истории про черепашек-ниндзя. При этом он все время распевает песни, которые тут же сочиняет, и в которых действуют его любимые герои. А еще он любит, когда я даю ему вполне взрослую лавинную лопатку, и, выйдя во двор, мы с ним роем пещеру в огромном хабаровском сугробе. А в частном садике детей сажают перед телевизором и включают на весь день мультики, чтобы они не шалили. Их даже гулять не выводят.
Садик находится на полпути в Олин институт, и обычно в садик отвозит Егора Оля. Но по понедельникам у нее занятия в педуниверситете, совсем в другой стороне, первая пара, и в этот день Егора отвожу я. Оля носится по квартире, как белка, собирая в дорогу Егора, собираясь сама и заодно хлопоча на кухне. Как истинная женщина, она делает сразу много дел. Вот она вывела в прихожую Егора, усадила его на деревянный диванчик и дала в руки носки: «Надевай сам!» Я, уже в пальто и в ботинках, сижу напротив, в таком же деревянном кресле и жду, когда он оденется.
– А почему все я да я? – возмущенно, но без особой надежды на успех, заявляет Егор. – Вон дедушка сидит, ничего не делает, а я должен сам носки одевать!
– Дедушка свои носки уже сам надел, – спокойно поясняет из кухни Оля. – Теперь твоя очередь.
Егор вздыхает и начинает напяливать носки. Он прекрасно умеет это делать, но ему ужасно не хочется в садик. Особенно после двух выходных дней. Оля заканчивает свои хозяйственные дела, быстро одевается и убегает. Мы с Егором остаемся одни. Он наконец справляется с носками. Я, конечно, не выдерживаю и помогаю ему надеть ботинки и куртку. Облачившись в объемистую и упругую куртку, начиненную теплым синтепоном, он заметно расцветает.
– Я так люблю эту куртку! – поясняет он. – В ней я сразу становлюсь могучим!
В одну руку он берет пистолет, в другую саблю. Мы спускаемся в лифте и выходим во двор. Такси уже ждет нас. Ждет уже десять лишних минут.
– Мне трусики режут! – вдруг заявляет Егор и делает несчастное лицо. – Надо надеть другие.
Я представляю себе всю процедуру полного раздевания и повторного одевания и прихожу в тихий ужас. По понедельникам у меня дирекция, и сильно опаздывать не с руки.
– Переоденем в такси, – говорю я. – Оля дала тебе запасные. – Показываю на свой портфель. Не давая Егору придумать возражение, запихиваю его в машину и сажусь следом, объясняю водителю, куда ехать.
Внук сидит насупленный, сердито ворочает голубыми глазками-пуговками, прижимает к груди пластмассовый пистолет и деревянную саблю. Я расстегиваю замок портфеля.
– Переодеваться будем?
– Нет, – не глядя на меня, отвечает он. – Уже не режет.
– Вот и хорошо! – улыбаюсь я. – Ты же солдат. Солдат должен терпеть.
– Я не терплю, – поясняет Егор, нехотя поворачивая ко мне лицо – «Экий ты непонятливый, дедушка!» – Просто перестало резать.
Дальше едем молча. Не знаю, о чем думает почти пятилетний мальчик, а я думаю о том, что, слава Богу, кажется, капризы позади. Сейчас приедем, попрошу водителя подождать, быстренько сдам ребенка в сад и на этом же такси покачу в институт. В отличие от других директоров у меня нет персонального авто с персональным же водителем, и на работу я езжу либо на автобусе, либо, в экстренных случаях, на такси. Сейчас как раз экстренный случай.
У моего предшественника авто было, а водитель и по сей день трудится в институте. Но теперь водитель числится агентом по снабжению и два дня в неделю на собственной «Делике» ездит с накладными доверенностями за различными материальными ценностями, получая спецнадбавку на оплату бензина и запчастей. Бывает, что и директора (т.е. меня) куда-нибудь свозит по служебной надобности, или главбуха. Это обходится институту куда дешевле, чем содержание казенной машины. А возить директора на работу и с работы – это, по-моему, барство чистой воды. Почему рядовые сотрудники должны ездить за свои деньги на автобусе, а директор бесплатно на авто? Разве он самый бедный? Когда-то, в советские еще времена, в любимой интеллигенцией «Литературной газете» была рубрика: «Если бы директором был я…», где разные люди делились своими смелыми и несмелыми мечтаниями: как бы они себя вели, если бы стали Начальниками. Мне тоже кое-какие мысли приходили тогда в голову, но чисто абстрактно: я был уверен, что Начальником никогда не стану, не вписывался я в советскую номенклатуру. Но вот времена переменились, и два года назад я стал директором института. И вспомнил ту рубрику. Может, это и мелочь – персональное авто, – есть и поважнее моменты в жизни и работе Начальников, но душе моей почему-то это показалось нужным, и вот я езжу на такси и на автобусе.
Вот и приехали. Прошу водителя подождать минут пять, и мы с Егором входим в подъезд. Частный детский садик располагается в обычной квартире жилого дома. Подозреваю, что у него нет ни разрешения эпидеминстанций, ни лицензии. Но власти смотрят на такие заведения сквозь толстые пальцы, а куда деваться нам, смертным, которым надо куда-то определить ребенка на время работы?
В подъезде Егор вдруг взрывается и с воплями начинает рвать на себе толстые зимние штаны, словно под ними его терзают какие-то немилосердно кусучие существа.
– Эта Оля! Она надела мне эти дурацкие колготки! Они ужасно колятся!
– Хорошо! – говорю я как можно спокойнее. – Сейчас мы зайдем в садик и переоденем колготки. У тебя в шкафчике есть запасные.
– Нет! – заявляет Егор, явно заранее все продумав. – Я хочу снять колготки прямо здесь и прийти в садик в штанах.
Я вспоминаю, как поступал в таких случаях (давным-давно!) со своей младшей дочерью Юлькой. Хватаю малыша в охапку и быстрым шагом устремляюсь вверх по лестнице. Детский сад находится на втором этаже.
– А-а-а! – благим голосом вопит Егор, колотя меня по спине и плечам пистолетом и саблей. – Ты плохой дедушка! Сними с меня колготки! Сними!... А-а-а!
В двух квартирах одновременно распахиваются двери, и из них выступают две похожие друг на друга пожилые гневные дамы.
– Безобразие! Сколько можно! Мы будем жаловаться в мэрию!
Видно, такие концерты им не в новинку.
Я усаживаю внука на ступеньки и начинаю развязывать шнурки на его ботинках.
– Хорошо! Давай снимем колготки. Только не ори так! А то нас больше в садик не пустят.
Он внезапно перестает орать, но отталкивает мою руку от ботинок.
– Нет, ты снимай колготки, не снимая штанов!
Я резонно полагаю, что мальчуган еще не отошел от нервного возбуждения и сам не понимает, что говорит, и продолжаю попытку снять ботинки, чтобы затем снять штаны и колготки.
Его голубые глаза мечут стальные молнии, рыжие волосы, выбившись из-под шапки, вспыхивают жгучим пламенем. Он становится похожим на маленького яростного гномика, защищающего от великана свои подземные сокровища.
– Снимай колготки, не снимая штанов! – требует он с самым свирепым выражением лица, на какое только способен. Была бы здесь Оля, она бы сказала, что в Егора вселилась богиня гнева Ата и ее надо прогнать. И это могло бы подействовать, у них с Егором свои отношения. «А что? – спросил он ее однажды задумчиво, примерно через месяц после приезда к нам в Хабаровск, когда Оля бережно намыливала ему головенку в ванной. – Ты тоже моя мама? Может быть, у человека две мамы?» «Нет, – ответила Оля со смешанной радостью и грустью. – Мама бывает только одна. А я твоя бабушка». Но Оли здесь нет, а я не нахожу ничего лучшего, как воззвать к его уму и логике.
– Ты знаешь, Егор, это невозможно: снять колготки, не снимая штанов. – И добавляю для убедительности: – Это топологически невозможно.
Я надеюсь, что незнакомое и непонятное слово подействует на него неотразимо. Не тут-то было! Он смотрит на меня пристально, изучающее, испытующе и вдруг заявляет:
– Ты директор института и должен уметь все!
Я в нокауте. Против такого довода у меня нет аргументов. Господи! Что сейчас творится в этой златоволосой, солнечной головенке! Что для него за словами «институт», «директор», «уметь все»? Какая Вселенная там сейчас рождается, какие миры готовы умереть? Как безрассудны и эгоистичны мы, взрослые, когда в угоду своему спокойствию, удобству или упрямству ломаем и насилуем эти маленькие, беззащитно распахнутые души, якобы воспитываем и учим их, даже не задумываясь над тем, как отзовемся мы в этих душах через десять, двадцать, сорок лет. Этот эпизод с колготками Егор забудет через пару-тройку лет, как я сам забыл все, что случилось со мной в его возрасте, но след в душе, поворот в его характере, а значит и в его судьбе, останется несомненно. Как же осторожны и умны должны мы быть, чтобы душа не надломилась, не замкнулась, не отчуждилась от людей и от мира, а значит и от счастья.
«Да пропади он пропадом, этот садик! – говорю я себе. – Не буду я делать из этого Солнечного Мальчика свирепого гномика. Я разгибаюсь и командую:
– Вставай! Ты победил. Поедем ко мне на работу.
Егор живо вскакивает, словно ждал именно такой моей реакции, я беру его за руку, в которой зажат пистолет, и мы спешим к такси. Один раз он уже был у меня на работе, и для него это дело знакомое.
К началу дирекции я опаздываю, но подчиненные меня прощают (а куда им деваться?) Егор во время совещания сидит в приемной у секретарши, играет на ее компьютере. Потом я завожу его к себе кабинет, и практически весь день он сидит там за большим столом для заседаний, лишь однажды я вывожу его в другую комнату, где мы обедаем в компании с двумя моими ближайшими помощницами. Сидит чинно, рисует, лепит из пластилина черепашек-ниндзя, листает детские книжки с картинками. Пластилин, карандаши и книжки у меня хранятся с прошлого года, когда у меня точно также гостил старший брат Егора.
А я поглядываю на него и занимаюсь своими директорскими делами. Время от времени ко мне приходят люди, мы обсуждаем какие-то вопросы, раздаются какие-то звонки, секретарша приносит бумаги… Институт небольшой, и дел не так уж много, но не все они приятные. Особенно, когда приходят из высших инстанций. Иногда приходит такая дурость! Вот и сегодня пришла бумага, в которой мне как директору института со всей серьезностью приказывается составить детальный план действий на случай начала войны: куда эвакуировать сотрудников и их семьи, какими средствами химической и радиоактивной защиты их обеспечить, какие сделать запасы продуктов, где их сохранить и т.д. и т.п. Как в старые добрые советские времена. Бумага подписана серьезным академиком. Но можно ли считать его серьезным человеком? Можно ли возлагать такое ответственное дело, как подготовка к войне, от которой зависят жизни многих людей, дилетантам вроде меня? Четырехлетний мальчик может искренне считать, что его дедушка может все, потому что он директор института, но допустимо ли так считать вышестоящему академику? А ведь этому академику тоже прислал бумагу некто вышестоящий, а тому еще кто-то. До какой поры мы будем заниматься дилетантством и делать вид, что занимаемся делом?
Я прекрасно понимаю, что остальные директора, получившие такую же бумагу, спокойно составят липовые планы и отправят их по инстанции, знаю, что опять буду выглядеть белой вороной, и мне это рано или поздно аукнется, но я ничего не могу с собой поделать. Сочиняю академику дерзкий и, наверное, глупый ответ: дескать, каждый должен заниматься своим делом: ученые – наукой, а военные – войной, а если мы с вами согласимся взять подготовку к войне на себя, это будет верхом безответственности. А то он этого не понимает? Я надеюсь, что академику эта самодеятельная гражданская оборона тоже поперек горла, и он меня не съест. А если съест, это тоже не страшно. Я не рвался в директора, так звезды сложились. Я физик, доктор наук, этого у меня никто не отнимет. Как там говорил умный еврей? «Если бы я был царь, я бы жил лучше, чем царь. Почему? А я еще шью немного!»
Я перезагружаю компьютер и берусь за очередные расчеты, из которых потом родится очередная статья для научного журнала. И вдруг замечаю, что внук мой поднял рыжую головушку от рисунка и смотрит на меня лучистыми голубыми глазами.
– Знаешь, дедушка, – говорит он раздумчиво. – Я так горжусь, что ты директор института!
Ну, разве не Солнечный Мальчик?
