Старый дом, ещё советской постройки, в три этажа и два подъезда, состоял из двадцати четырёх одинаковых двухкомнатных квартир и, возможно, это обстоятельство явилось причиной дружного и слаженного житья-бытья жильцов этого дома – никто не завидовал друг другу по причине квадратных метров, все жили в равных условиях. Многие родились, выросли и состарились в этом доме. Знали друг о друге всё до интимных подробностей, поэтому и складывалось впечатление, что они – одна большая семья. И ещё немаловажное обстоятельство способствовало влюблённости жильцов в это место проживания – возле дома красовался дворик. Сейчас такой анахронизм, как уютный дворик, редко встречается. А здесь многолетними заботами жильцов был сделан оазис семейного отдыха и тепла. Посреди двора росла огромная, раскидистая липа. Под её ветвями стоял крепкий, большой стол с удобными лавочками. Для малышни и подростков находилось множество затей от песочницы и разных качелей до турника и баскетбольных колец. Всё это хозяйство постоянно поддерживалось в исправном состоянии, и сурово карались нарушители и вандалы. По заведённой давным-давно традиции время под липой распределялось всем поровну. С утра до обеда на лавочках рассаживались бабушки и мамки, выгуливающие своих малолетних чад. С удовольствием общались, рассказывая последние новости или обсуждая политику правительства. К обеду они расходились кормить и укладывать спать деток. Наступало время школьников, вернувшихся после первой смены. Они просто дурачились, задирались друг к другу, а то и резались в карты, пока кто-нибудь из взрослых не разгонял весёлую кампанию делать уроки. Ближе к вечеру за стол усаживались мужики, пришедшие с работы. Они без излишних затей стучали косточками домино или громко со смехом и прибаутками играли в покер. И, когда становилось совсем темно, расходились по своим квартирам, а место за столом занимали влюблённые парочки. Так дом жил своей неповторимой жизнью, которая покажется кому-то скучной и обывательской, а кому-то единственно правильной. Здесь редко появлялись чужие жильцы. Однако года два назад, когда похоронили бездетную бабу Груню, на третьем этаже поселилась новая семья из «интеллигентных». Глава семьи – Михаил Константинович служил младшим научным сотрудником в строительном институте, а его супруга – Анастасия Николаевна нигде не работала. Она считала, что для женщины роль жены – это и есть главная работа. Целыми днями она мыла и чистила свою и так до блеска и стерильности доведённую квартирку.
Михаил Константинович был человеком простым, из обычной семьи. Ему нравилось посидеть вечерком под липой, послушать иногда скабрезные шутки и анекдоты мужиков, а то и в карты сыграть. Мужикам он тоже нравился, и они звали его по-простому Михой, чтоб не выговаривать длинное Михаил Константинович. Это имя вызывало у него воспоминания детства, потому что так его называл любимый дед, царство ему небесное. Но такие посиделки ему удавались не часто и не подолгу. С балкона третьего этажа раздавался певучий голос: «Михаил Константинович, вы не могли бы подняться. Мне нужна ваша помощь». Мужики, обычно, в этом месте глубокомысленно переглядывались, пряча усмешки, а Миха, опустив глаза, суетливо и неестественно подскакивал со скамейки и трусцой бежал в подъезд. Он прекрасно знал, что никакая его помощь не нужна Анастасии Николаевне. Сейчас она сердито начнёт урок воспитания, что, мол, не по статусу он себя ведёт. Не пристало интеллигентному человеку общаться с такими грубыми мужланами и алкашами. Если так будет продолжаться, Михаил Константинович потеряет всякое уважение у соседей и как тогда ей, Анастасии Николаевне, жить в этом доме, где с ней никто не будет считаться, и так далее и тому подобное. Михаил Константинович обычно отмалчивался, потому что по семейному своему опыту знал – любое его оправдание вызывало ещё большее расстройство, вплоть до слёз. Но проходило какое-то время и он под предлогом вынести мусор в контейнер или выбить коврик, в котором и так не было ни пылинки, опять усаживался на скамейке под липой.
Пришло воскресенье – чудесный, тёплый, солнечный день конца сентября. Люди с утра потянулись на улицу. По заведённой давно традиции, как рачительные хозяева усадеб, начали убираться во дворе, готовясь к зиме. Сгребли и сожгли пожелтевшие и побуревшие цветы на клумбах, подправили оградки, обрезали засохшие ветки. Да мало ли работы найдут для рук беспокойные глаза. А управившись, расселись на лавочках. Кто-то принёс табуретки из дома. Нашлась закуска, а за бутылочкой дело не стало. Молодёжь даже музыку погромче включила, которая, правда, старшим не очень понравилась, и вскоре зазвучали ритмы ретро. Миха суетился вместе с народом. Его супруга время от времени выходила на балкон, наблюдала, но присоединиться не пожелала. К вечеру многие разошлись по квартирам, но самые стойкие продолжали праздновать за столом под липой. Миху немного развезло от небольшой дозы водочки, и он сидел, глядя на мужиков счастливым, радостным взглядом, смеялся откровенно, ни капельки не стесняясь, когда кто-нибудь рассказывал смешную историю или очередной анекдот. Он и сам пытался что-то рассказать, но получалось невнятно, и мужики, деликатно его прервав, говорили: «Ну, ничего, ничего». И, как всегда внезапно, с балкона третьего этажа послышался знакомый голос: «Михаил Константинович, поднимитесь домой». Сегодня этот голос не был певучим, а, наоборот, в нём слышались металлические нотки. Миха сразу, вроде, подскочил, потом снова сел, но посидел немного и, ничего не сказав, встал и пошёл, опустив голову.
Прошло минут десять или пятнадцать. Вдруг он снова появился из подъезда, бледный и взъерошенный. Подошёл к мужикам и чуть слышно прошептал: «Я её прибил». Вначале послышался какой-то не то стон, не то вздох, затем наступила тишина, как в театре – театральная пауза. Придя немного в себя, мужики наперебой заговорили:
– Да, как же так, Миха?
– Ты что, с ума сошёл?
– Вот стерва, до чего мужика довела!
– Не боись, Миха. Мы все за тебя в свидетели пойдём.
– Чего же теперь делать?
Самый старший их них, Фомич сказал: «Надо в милицию заявить». Миха поднял глаза и заискивающе заскулил: «Зачем в милицию? Не надо в милицию, сами разберёмся».
– Как это сами разберёмся? Ты что, хочешь нас в сообщники взять? Мы на убийство не подписывались.
Миха, ещё больше побледнев, прошептал: « Какое убийство? Не было никакого убийства».
– Ты же сам сказал.
– Ничего такого я не говорил. Я её прибил к дверному косяку гвоздями за платье, – и он сбивчиво начал рассказывать:
– Я когда пришёл, она начала пилить меня, что дома ничего не делаю, а во дворе целый день возился. Вот, мол, у двери косяк оторвался. Сама, наверное, специально оторвала. И суёт мне молоток и гвозди. Мол, прибивай сейчас же. Такая злость меня взяла. Я схватил её за подол, да и прибил вместе с косяком на три гвоздя.
– А она, что, молчала?
– Молчала. А я сразу ушёл, не знаю, что там теперь. Плачет, наверное. И стоит там прибитая.
– Ээ! Миха, Миха! Да как же ты нас напугал! Это всё ерунда. Ничего с ней не будет. Бабы, они из любой ситуации выкрутятся. Она уже или подол оторвала, или разделась, извернувшись, как змея кожу снимает. Ты выдержи характер. Мужик ты, в конце концов, или нет. Их же время от времени учить надо. А ты завёл: «плачет», «прибитая».
Мужики наперебой стали учить Миху, как воспитывать жену. У каждого находился особый подход к своей половине. Хорохорились, представляли себя в его глазах чуть ли не домостроевцами, хотя все давно знали про своих соседей всю подноготную, и все эти разговоры иначе как мечтаниями не назовёшь. Засиделись допоздна. Ночи уже стояли прохладные, поэтому начали по одному расходиться. Миха и ещё несколько человек продолжали беседовать, как вдруг из подъезда вышла Анастасия Николаевна. Подошла к Михе, положила руки на его плечи и прошептала: «Мишенька, пойдём домой, поздно уже». Миха медленно поднялся и медленно пошёл впереди. Она засеменила, догнала его, пристроилась рядышком, положив голову на его плечо. Миха не удержался, обнял её за талию и они скрылись в подъезде. Фомич, усмехнувшись, покачал головой: «Удивительная штука – жизнь!»
