Стихотворение, будучи должным образом опубликовано, навсегда отчуждается от своего создателя. К игре его смыслов уже ничего не прибавить, от его просчетов ничего не отнять, выйдя в свет, оно отбивается от рук, подобно событиям, которые освобождаются от нас по мере вскрытья, отдаления. Все это, однако, не касается переводчиков, терпеливых перевозчиков литературы в границы другой языковой культуры, а часто и эпохи. Пушкин называл переводчиков "почтовыми лошадьми просвещения", хотя и весьма скептически ограничивал пределы "всемирной отзывчивости" на собственное творчество. Вирджиния Вулф обобщала опыт английских переводов с русского следующим образом: "В живых остается только грубый, опошленный, приниженный вариант смысла. После этого русские классики выглядят людьми, потерявшими одежду в результате землетрясения или крушения поезда". Философ Жорж Нива замечает: "Пушкин пострадал от такого обращения больше, чем кто бы то ни было. Во Франции Ефим Эткинд с группой энтузиастов перевел основные пушкинские произведения, сопоставил и разобрал двадцать шесть переводов стихотворения "Пророк" – и все тщетно. Пушкин остается неизвестным". Владимир Вейдле в книге "Задача России" писал: "Европа изменилась настолько, что уже не может узнать себя в Пушкине".
Мир, однако, остался неизменным.
Ещё в 2004 году в Российской государственной библиотеке состоялась презентация первого полного собрания сочинений А.С.Пушкина в переводе на английский язык. Стал ли поэт, таким образом, "выездным"? По истечении более чем полутора веков со дня смерти Пушкина Жорж Нива отмечает, что "воспитаннику Арины Родионовны и Бенжамена Констана присуща парадоксальная простота, которую пока не удается перенести в чужую культуру".
В наше время рассуждения о том, что перевод практически не способен перенести поэзию Пушкина, да и вообще поэзию, из одного языка в другой, стали общим местом. Это приводит к тому, что мы ожидаем от переводчика воплощенного чуда. То есть, не столько разумеющихся у профессионала скрупулезности и точности, сколько истинной удачи. Прежде всего мы ждем, что перевод из Пушкина, наконец, выразит саму прелесть его поэзии, и читатель полюбит творчество, предназначенное не столько иноязычному знатоку, воспитанному в другой культуре, сколько человеку того же духовного строя, этого, по выражению Набокова, "особого состояния, при котором чувствуешь себя – как-то, где-то, чем-то – связанным с другими формами бытия, где искусство (т. е. любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг) есть норма".
Таковой нормой, на мой взгляд, явился 700-страничный труд американского писателя, поэта и переводчика Джулиана Генри Лоуэнфэлда (Julian Henry Lowenfeld), озаглавленный "Мой талисман. Избранная лирика Александра Пушкина", выпущенный нью-йоркским издательством "Зеленая лампа" ("New York Green Lamp Press") в 2010 году. Двуязычное издание, щедро иллюстрированное рисунками самого Пушкина, содержит примерно 150 стихотворений, избранное из "Евгения Онегина", комментарии, а также биографию поэта.
Перевод повсюду достаточно строго следует пушкинскому ритму. Сохранен порядок чередования рифм (за исключением, в большинстве случаев, 1-й и 3-й строк в онегинской строфе, что, принимая во внимание ее сложность, должно бы добавить переводчику свободы в выборе изобразительных средств).
Во глубине сибирских руд
Несчастью верная сестра
Я думал, сердце позабыло
Роняет лес багряный свой убор
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою
Deep in your dark Siberian mine
Misfortune's loyal sister, Hope
I thought my heart had long forgotten
The forest casts its scarlet garments off
And only I, mysterious bard,
Was cast ashore by storm and lighting
Я отобрал примеры, где не только ритм, смысловые оттенки буквально соответствуют оригиналу, не только количество слогов и расстановка сильных ударений, что, в общем, не характерно для английского перевода, но сохранена сама тональность стиха, в немалой степени за счет экономии на предлогах, междометиях и словах-связках, свойственной энергоемкости пушкинского стиля. Конечно, хотелось бы добавить сюда пару блестящих образцов поэзии непереводимой из "Онегина", как то "Лесов таинственная сень..." или "Стоит Истомина...". Эти строфы не вошли в книгу. Из романа выбрана сюжетная часть, и перевод этой части, возможно, не лучший в книге. В качестве иллюстрации можно привести следующий, похоже, оставшийся неразвязанным узел:
Дни мчались; в воздухе нагретом
уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Time raced, and soon the air was thawing
And melting sullen wintertime.
And he did not become a poet,
Or die, and didn't lose his mind.
Оригинал и перевод бесстрашно располагаются бок о бок на смежных страницах, искушая двуязычного читателя простотой анализа и сопоставления текстов и сосуществуя подобно сообщающимся сосудам, где последний, как правило, – результат преодоления наработанности языкового материала, действие самого усилия перевода на обогащение словарных связей в английском. Простота эта, разумеется, во многом – кажущаяся. Чтение пушкинских переводов, вообще-то, является нешуточным испытанием для русского читателя. Английский ямб – более вольная птица, нежели ямб русский. Здесь в ходу и перемещения интонационных ударений, и бедные мужские рифмы. После известного спора-ссоры Набокова с Уилсоном не так легко, надо полагать, решиться на новый фундаментальный перевод.
Книга эта примечательна не только своей адресованностью образованному американскому читателю от лица американского же переводчика, изучавшего русскую литературу в Гарварде и ЛГУ, и является событием не только как произведение оригинального писателя-полиглота, владеющего восемью языками и основательно разбирающегося в смысловых оттенках и генеалогии слова. Предпринятая "на свой страх и риск", без содействия общественных фондов, вне университетских и спонсорских программ (о чьих новаторах Иосиф Бродский писал как о людях, "одержимых идеей, что программы слишком евроцентричны"), эта работа соответствует нашему подспудному ощущению пушкинского перевода как подвижничества, ведомого подлинной любовью к оригиналу.
Не в последнюю очередь требование дерзновения как внутренней свободы от всяческого спонсорства есть остаточная наша реакция на бюрократический культ "пушкинизма", выстроенный и отлаженный в свое время для обслуживания идеологической составляющей советской тоталитарной машины. Назначенный "нашим всем", Пушкин был выставлен на вершину национальной культуры в качестве прецедента, обналичивания идеи безоговорочной правоты, столь необходимой в агрументации тоталитарной власти. Пушкинские строки раздергивались на лозунги, образ поэта цинично тиражировался в бесчисленных "кабинетных" изображениях борца с ненавистным самодержавием, жертвы политической цензуры и властного произвола. Через двадцать лет после Маяковского, призывавшего "сбросить" Пушкина "с корабля современности", Пушкина "перевели в номенклатуру". Никто не мог позволить себе публичного признания в критическом отношении к пушкинскому творчеству – это могло расцениваться не иначе как самодеятельное диссидентство. Кто из нас не продирался в открытую простоту пушкинского стиха сквозь "вторую свежесть" школьного учебника, через литературоведа-швейцара, вопреки бесстыдству официозных славословий. По сути, этот путь состоялся одной из личных возможностей подлинной свободы, возвысившейся не только над бюджетной синекурой политической пушкинистики, но и самой иерархией тоталитаризма. Благодаря этой возможности многие из нас сохранили в себе живой конкорданс пушкинской поэзии (кстати, славист Томас Шоу посвятил этой теме свою книгу "Поэт и герой. Пушкинский культ в советской России", похоже, уже переведенную на русский).
Идеологическая ангажированность есть интернациональный бич, чума и холера подлинной литературы. Ведь, по сути, Пушкин ничего не требует от читателя. Ни пассионарности, ни того или иного особого состава личности, ни даже самой так называемой "любви к поэзии". Пушкинская поэзия дает читателю свою степень свободы, но свобода эта заключена в языке, в его способности порождать и удерживать уникальную энергетику, интонацию. Такая способность, помимо прочего, означает, что коэффициент усталости человека, его цивилизации и языка, не достиг критической отметки. Все это тем более интересно, что зрелый Пушкин практически не привлекает и не использует апелляций к наработанным стереотипам. Можно сказать, что поэзия в России, где поэт состоит из судьбы, деидеологизирована масштабом поэтического дара. Судьба поэта делает его не большим и не меньшим, чем просто поэт, конечным человеком в своей уникальной природе, на которого не наслюнить бумажку с определением сравнительной стоимости.
Человеческая вселенная стремительно расширяется. Поэт – прежде всего видовой собиратель, возвращающий миру исходную целостность. Если сегодняшняя физика оперирует понятиями, выходящими далеко за рамки обыденных представлений о мироздании, то большая поэзия, исходя из своей сути, наоборот, собирает и связывает неочевидные, на первый взгляд, отдаленные смыслы. Глубина, серьезность и "неизбежность" (И.Бродский) сообщаемого поэтом становятся все более необходимы.
И все же, все же... Вышеупомянутая ссора Набокова с Уилсоном не только положила конец многолетней дружбе и обнажила скрытые причины изначальной обреченности этой дружбы на разрыв, но и вывела предел стойкости подобных кострукций. Известно, что американский критик Эдмунд Уилсон, исчерпав аргументы, не нашел ничего лучшего, как объявить набоковский перевод "Онегина" сочинением "перемещенного лица", пытающегося всеми средствами соединить в себе русского и англичанина. Квази-полицейские филиппики Уилсона вызваны были тем, что Набоков якобы не отдал должного пушкинским познаниям в английском языке, тем самым принизив прямое влияние, оказанное на Пушкина английской поэзией.
Цитируя другого русского классика, заметим: все это было бы смешно, если бы не было так грустно.
