Мы провожали старый год. До традиционных курантов ждать оставалось пять минут, и я поймал себя на странной мысли - Миша всегда звонил в это время, поздравлял, долго болтал по телефону. Казалось, вот-вот звонок раздастся вновь... Не любил он писать письма, говорил - писанины и на работе хватает.
Не позвонит, и не приедет, но его редкие появления во Владике запомнились друзьям надолго. Бывало, появится в дверях и смотрит на всю родню с таким видом, словно и не уезжал в далекий Арсеньев, а вышел на минутку покурить, и вернулся за стол. Так уж повелось - окажись Михал Михалыч, а для друзей - Мих Мих, в любой, даже малознакомой компании - умел он стать «душой стола». Летела пробка в потолок, наполненные фужеры звучали хрустальным звоном, и вдогонку им раздавался Мишин тост, сдержанно веселый и доброжелательный. Не занеси его жизнь в журналистику, легко стал бы классным тамадой. Отдыхая в кругу родных, много не выпивал. Поднимет пару стопок, закусит рыжим грибочком, замаринованным вместе с ножкой под чесночком, - и начинает травить журналистские байки, каждый раз, под настроение, обраставшие новыми забавными деталями. Выпив не торопясь, шепнет на ухо: «Вообще, Андрюха, я под овсяную кашу могу за выходной и две бутылки "уговорить" на голодный желудок... Но заметил за собой, когда сытый - водки уже не хочется. Да и беседа после первых ста грамм живее идет, пока мозги не "нараскорячку". Ты, главное, старина, когда делом занят, - не употребляй. Русский человек так устроен - или пьет, или работает».
В последний год Миха появлялся у нас усталый и трезвый, а после первого инфаркта лишь держал рюмку в руке, не поднося к губам. Провожая его на поезд, каждые сто метров останавливались, отдыхали, любовались невысокими дореволюционными зданиями. Михалыч просто боготворил старый Владивосток. Про каждый древний дом у него имелась за душой колоритная история. Помнится, в один прекрасный солнечный день у моря двенадцатилетний Мишин сынишка захотел мороженого. Сына Михалыч любил как-то болезненно остро, не отказывая ему ни в чем. Найти мороженное на августовском пляже - это утопия, и мы побрели босиком вдоль по Фокина, обжигая пятки на раскаленном асфальте. Опаленные солнечным светом, мы были, как доморощенные негры, уподобляясь в своих панамах из газеты и линялых трусах натуральным дикарям. Возле бывшего здания японского консульства сынишка спросил Мих Миха о торчащих над входом гипсовых химерах. Миша оживился и прочел нам, «коротенько, на полчаса» лекцию о здании и окрестностях. Собрались зеваки из прохожих, и слушали «развесив уши» Мишин трёп, в котором было много никому неизвестных подробностей, и естественно, юмора. Сцена походила на историческую поэму в прозе, здание стояло в реальности, а Мишины истории возникали откуда-то из прошлого и уходили в вечность. И не столь уж важно, какие детали Миша помнил со студенческих времен, а какие досочинил на ходу - слушать эту импровизированную лекцию было безумно интересно. Да и сами мы, видимо, смотрелись в толпе чиновников и работяг чертовски колоритно. А после пляжа не спеша ехали на еще ходившем в ту пору в центре Владика троллейбусе, непременно стоя на задней площадке. Садиться на свободные места Михалыч нам не позволял, зычно так говорил: «Все равно ведь сейчас зайдет женщина, и придется ей место уступать». С женщинами Мих Мих вел себя по-джентльменски, и пару раз чуть не погиб в страшных драках, заступаясь за знакомых женского пола. По поводу мужских разборок он лишь шутил: «Примерно раз в пятилетку меня убивают. Я к этому уже привык». Ко всем представительницам прекрасного пола без исключения Миша относился уважительно-восторженно, и женщины платили ему тем же. Но это уже совсем другая история.
