Чем явственнее и внятней современный русский писатель наследует той русской традиции, которую Томас Манн высоко поименовал святой, тем менее у него шансов попасть в фокус современных российских СМИ (особенно ТВ), и уж тем более – спонсоров и издателей. Разместить свои сочинения в Интернете автор, конечно, может. Но – снова-таки: нынешнему слегка-влёт-почитывающему человеку челом напрягаться – «сильно в лом», как выражаются наши телевизорно-компьютерные дети. Потому-то нынешние русские писатели, которых в предбывшие времена, быть может, поименовали бы без всякой иронии властителями дум, живут, как правило, почти катакомбной жизнью, их книги, если изредка издаются, то катастрофически малыми тиражами, и попадают к коллегам эти почти уж раритетные издания при посредстве нашей терпеливой и неспешной почты (или дарятся друзьям-соратникам на редких «творческих встречах»). В масштабах большой страны и всего Русского Мира эти писатели «запросто» существуют без всевозможных внешних эффектов и кликов, привлекающих внимание публики. Тем более, если таковой писатель живёт на «самом краю географии», как, например, поэт и сполна православный мыслитель Юрий Кабанков. Тем более если он, почти как тот, старцем родившийся Лао-цзы, «светел, и не желает блестеть». Близость русского града Владивостока к Китаю, Корее, Японии, бросает особый отсвет на возможное любомудрие здешних читателей и возможных писателей, которое (любомудрие) Кабанков как уроженец града сего (закончивший когда-то в Москве известный Литературный институт) нам и представляет.
Что – из внешнего – мы могли бы знать о писателе Юрии Николаевиче Кабанкове? Поэт, критик, публицист, филолог, богослов. Родился во Владивостоке в 1954 году. Член Союза писателей СССР и России (1988), Всемирной писательской ассоциации International PEN Club (1998), участник всевозможных и международных, православных и филологических конгрессов и симпозиумов, доцент кафедры теологии и религиоведения Дальневосточного федерального университета, кандидат филологических наук…
Кабанков памятен некоторым пристальным читателям как поэт «кузнецовского призыва», ярко стартовавший в середине 1980-х поэтическими книгами в издательствах «Молодая гвардия» и «Современник», много тогда публиковавшийся в столичных журналах и альманахах. Потом, уже во Владивостоке, вышла его мощная поэтическая книга «Камни преткновенные», включившая в себя, помимо стихов, – в качестве некоего стержня – цикл так называемых «Псалмов», то есть «Отреченную псалтырь Епифания Пустынника», написанную им еще в тульской Черни десятилетием ранее. Уже тогда в этой книге «Камней преткновенных» мы столкнулись с некоторыми текстами, которые сам автор впоследствии поименует как трактаты.
Скажем, что после выхода в 2004-м году книги переводов с белорусского стихотворений Леонида Дранько-Мойсюка «Белая Вежа» кумулятивным зарядом этой своеобразной, сложной, неповторимой эссеистики стали последующие книги Ю Кабанкова: «Исход. Эпистолярный роман со временем», «Одухотворение текста. Литература в контексте религиозного сознания», «Последний византиец русской книжности. Преподобный Максим Грек», выходившие скромными университетскими тиражами по 200–300 экз. Прочитать критику, размышления о сочинениях Кабанкова, некие «пояснения» к ним можно было бы в «био-библиографической» книге «Энхиридион», где составителем (Людмила Качанюк) собраны статьи весьма разных исследователей творчества Ю. Кабанкова (ширь – от Владивостока до Варшавы), но кто ж на просторах России ту книгу видел или мог бы увидеть? (тираж 350 экз.), даром что Кабанков – лауреат всяческих – каких-никаких – литературных премий и человек не только в Приморье достаточно заметный. Воистину, «велика Россия, да отступать некуда».
«Поэзия – страстно поднятый перст», – сказал некогда Достоевский. Поднятый перст (или два их) весьма памятен нам хотя бы по полотну Сурикова «Боярыня Морозова». В сущности, троеперстный Кабанков отчётливо несёт в себе черты духовной несгибаемости протопопа Аввакума. Это ведь он, Кабанков, еще в 1983-м году смиренно-уничижительно воскликнул в стихотворении «Перед грозой»:
Не стихи нам писать – а лудить самовары!
Злую цену ломить за шальные товары,
шапку лихо ломать перед каждым кустом –
пустоцветом родившись на поле пустом!
А заканчивалось стихотворение двумя весьма знаменательными строчками:
Что там слово – когда и дела не сберечь?!
Вот когда пробуждается русская речь…
Взыскательный к себе, он потом, в золотой перспективе, стихи писать практически перестал, однако мощь его самовзыскания и самонепримирения вылилась в его «прозу», он, как говорится, «пересел на другого коня». Жанр его писаний я затрудняюсь определить, ибо она, проза Кабанкова, соединяет в себе признаки поэзии, духовного письма, публицистики, критики, эпистолярности, философических античных диалогов.
Назовём это для начала «страстные письмена Юрия Кабанкова». И не следует заблуждаться: если Кабанков направляет их пафос по какому-то определённому адресу, всё равно он тем самым взыскивает с самого себя, виня во всех бедах мира, «себя любимого», прежде всего.
Стихотворение «Иосиф и его братья», отразившее и – в какой-то степени – вобравшее в себя тягучую горечь судьбы и творчества столь ценимого им О. Мандельштама, который, по слову Ахматовой, «всех победил», Кабанков завершает таким горестным выдохом:
...и лишь за мною как публичная проказа
влачила тень свою бессмысленная фраза,
дичком возросшая из падшего зерна:
«Зачем свеча Твоя, о Боже, так черна?!»
Потому-то и свои, по-державински тяжелоступные, давно ставшие знаменитыми «Камни преткновенные» (их и в Варшавском университете изучают – с лёгкой руки профессора Людмилы Луцевич), он включает в свои и не-стихотворные книги, как включил и ныне в первый том издания, о котором у нас речь.
…Черна в стенах души мирская копоть:
вдруг вскинется в ночи крылами хлопать
иль запоёт, как молодой петух…
Или паче того:
6. Беспутный сын, гордынею томимый,
я отвернулся от родного дыма,
скитаясь – легче пустоты – по городам.
7. И всюду тьмы людские шумно ликовали
покуда ангелы ключи для них ковали –
во имя счастия и вечного труда;
8. и, как дитя с фонариком бумажным,
я всюду вопрошал неутомимых граждан:
Куда грядут сии плачевные стада,
9. не ведая ни пастыря, ни броду?
И никли долу возмущённые народы,
и слёзы их струились – как вода.
«При огромной сегодняшней христианской литературе, которая числом уже почти не уступает светской (загляните в хорошую церковную лавку – только вздохнёшь: за жизнь не прочитаешь), книга Юрия Кабанкова всё-таки явление редкое. Может быть, тем, что путь, истина и жизнь соединены в ней с живой личной напряженностью», – пишет в послесловии к двухтомнику Юрия Кабанкова В.Я. Курбатов.
Валентин Яковлевич весомо цитирует Кабанкова периода его сельского учительствования – и на станции Чернь Тульской области, что в нескольких километрах от знаменитого тургеневского Бежина луга, и – впоследствии – в дальневосточном селе Вострецово.
Цитата: «С первых шагов “на ниве просвещения” я оказался в тупике. Подлинную историю России можно было с лёгкостью перечеркнуть, а классическая литература представала набором эстетически-обличительных сюжетов, направленных против “воинствующих угнетателей и мракобесов”. Мне пришлось в рамках школьной программы ввести некий курс религиозного ликбеза. История и литература тут соприкасались. Ну, действительно: для чего равноапостольные братья Кирилл и Мефодий одарили нас (славян) возможностью читать? Для того, чтобы мы читали Священное Писание. Что это за концепция “Москва – Третий Рим”? Изъять этот стержневой вопрос – рушится вся наша история. А с Пушкиным? Почему он для выпускного лицейского экзамена пишет стихотворение “Безверие”, а в одном из последних своих стихотворений перелагает на поэтический язык Великопостную молитву преподобного Ефрема Сирина “Господи и Владыко живота моего...”? Почему Раскольников заставляет Сонечку Мармеладову читать вслух евангельскую главу о воскрешении Лазаря Иисусом Христом, а Лев Толстой изымает из своего переложения Евангельской истории всё, что касается феномена чуда?»
Вернёмся, однако, к тексту В. Я. Курбатова: «Я почему и говорю о единичности этой книги в потоке христианской литературы. Это только со стороны может почудиться, что поэт (а тут, повторю, подлинно в каждом и самом прозаическом, и академическом слове – первичен поэт) учит, делится «готовым», утверждает «систему», «читает курс», а по беспокойству сердца при чтении легко увидеть, что это – борьба с собой, с собой, Иакова с Богом. Так страстно заговаривают свое колебание, свою бездну. <…> Тогда станет понятен и горячий тон книги, её проповеднический пламень, её ильинский огонь, когда попадает не одним лишь современникам, но не дается спуску ни Горькому, ни Толстому. <…> Книга неуклонна, как стрела, – от первого тома, посвящённого во многом современной поэзии, впервые последовательно прочитанной православным сердцем, ко второму, где так же, православным сердцем читаются история, политическая ситуация, богословие и философия, где в десяти строках могут сойтись для полноты доказательств Аристотель и Паскаль, Ориген и о. Георгий Флоровский, Дэвид Бом и о. Павел Флоренский, Стивен Хокинг и Боэций».
Аннотация рассказывает нам, что в книге представлены религиозно-философские исследования русской словесности в рамках истории христианства от Кирилла и Мефодия до наших дней, слагавшиеся автором на протяжении последних двадцати пяти лет, «и это позволяет в определённой степени проследить процесс возрождения религиозного сознания (и противление сему) в наши дни. Много места автор оставляет для исследования религиозно-философического феномена поэзии – как классической, так и современной. Автор проведёт читателя через анфиладу истории литературы и религиозной мысли, где мы встретимся с такими именами как Максим Грек, Пушкин, Тургенев; узнаем о первой русской песне в Японии, о ключевой теме – судьбы – в русском фольклоре, о свободе греха и грехе свободы как апологии зла в современном мире…»
Добавим, что движение Кабанкова через многие его alter ego – Гарика Надеждинского, Егора Беломаза, Епифания Пустынника, богослова Халяву (нужное – подчеркнуть) – к собственно Юрию Кабанкову, но уже на новом витке, представляется путём нелёгким, а потому достойнейшим. Обратим внимание, что на этом пути писатель не только и не столько занимался самоуглублением и «самосовершенствованием». Он обращал свой взор на близ- и даль-лежащее пространство, прежде всего, духовное. А сердцу, как некая философическая заноза, не давала покоя тютчевская фраза, которую он и поместил эпиграфом к каждой из книг двухтомника, взяв последнюю строку названием книги, памятуя вслед за Тютчевым горькое паскалевское определение человека как «мыслящий тростник»:
…Невозмутимый строй во всём,
Согласье полное в природе, –
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаём.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поёт, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
Ведь писательство для Кабанкова не есть привычная читателю художественно-интеллектуальная игра, но, прежде всего, некое духовное делание – огненным кустом вспыхивающее и разрастающееся из традиционно пушкинских «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». И в этом он наследует самому трудному, то есть подлинному в русском писательстве. Снова вспомню «упёртого» протопопа Аввакума, а потом и Николая Гоголя, нетривиально (для обыденного сознания) поступившего со вторым томом «Мёртвых душ» и написавшего «под занавес» своё «Размышление о Божественной Литургии». А следом назову и Льва Толстого, также устыдившегося, в конце концов, своего пристрастия к художественному сочинительству. К чему клоню? А к тому, что каждый нормальный сочинитель (по Кабанкову, а я его ох как поддержу!), осознав греховность художественного пустословия, должен в пределе замолчать. И разлеплять уста лишь по очень важному поводу.
Дабы помочь читателю (и, быть может, самому себе) прояснить то, что называется «творческий метод», которым Кабанков пользуется «почти не задумываясь», он, автор (ещё и как редактор книги) – в качестве некоего «Приложения» – завершает свой «двустворчатый складень» статьей хабаровского филолога Олега Копытова «Глазами лингвиста» (что, собственно, является фрагментом его, Копытова, докторской диссертации), где исследователь так размышляет «О возможностях лингвистического обоснования кредо автора»: «Публицистику Юрия Кабанкова зачастую называют «мирской проповедью» <…> И всё-таки, на наш взгляд, “мирская проповедь” – это не совсем точное определение <…> публицистика его это, скорее, метапублицистика, критика – скорее, метакритика. <…> Одна из главных составляющих и метода, и кредо Юрия Кабанкова в любого типа писательстве – собирание целостности, в том числе своей собственной».
Каков же этот «научный метод» Кабанкова? Олег Копытов делает, на наш взгляд, весьма точное замечание: «…одним из главных составляющих метода как в публицистических, так и в научных текстах Ю.Н. Кабанкова является попытка описывать объект, становясь этим объектом, точнее – попытка проникнуть в объект так, чтобы самому стать субъектом, хотя бы “сыграть роль” описываемого объекта как субъекта. <…> Лаконично Ю.Н. Кабанков, наверное, мог бы записать свою творческую и научную программу так: “Выразить самого себя – это значит сделать себя объектом для другого и для самого себя”, – если бы это задолго до него не сказал М.М. Бахтин…»
Вот-вот, именно обвиняя прежде всего самого себя, именно с болевой всемирной русской отзывчивостью – Кабанков сам становится частью осмысляемого-очувствованного им объекта, словно растворяясь в нём. И это – больно.
Попробуем согласиться с лингвистом Копытовым: «Кабанков относится к тому типу авторов, которые не навязывают своё кредо, что бывает слишком часто в современном дискурсе, особенно в публицистической и научной сфере, и даже не убеждает, – он всё время стремится к Истине».
Полнота же правоты, на наш взгляд, состоит в том, что Кабанков, «не навязывая своего кредо», – теперь и впредь – стоит на своём: насмерть, как скала, несгибаемо и несдвигаемо, словно на последнем рубеже. Как и не скрывает нигде имя этого «рубежа» – Иисус Христос. И, словно пылающую хоругвь, воздвигает Юрий Кабанков в страстном эссе «Живые мощи и мёртвые души православного атеизма. (Об отрицании религии как о религии отрицания, сюда же о мельничном жернове)», приводя слова Н. Гоголя из его «Духовного завещания»: «Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник!»
Остановимся на тексте «Живые мощи» чуть подробней, поскольку это, на наш взгляд, сочинение показательное и неминуемое. Ю. Кабанков напоминает нам о ростках нигилизма и диссидентства «в неокрепших, но ищущих правды» умах XIX в., горько разумея, к чему, в конце концов, они привели Россию в начале XX столетия. Кабанков говорит о ереси – «в широком понимании – “как рассудочной односторонности, утверждающей себя как всё” (П. Флоренский), то есть идеологии, неистово отстаивающей некие преимущественные права индивида в пику долженствованию трезвого сознания ответственности и обязанностей части перед Целым (см., например, статью А. С. Пушкина “Об обязанностях человека”)». И мы вслед за Кабанковым с ужасом вглядываемся мыслью своею в ход и результаты русской истории последних полутораста лет – страшной, жестокой, всё более и более норовившей, как и ныне норовящей отвратить наши сердца от Бога.
Кабанков в этом же трактате, датированном 27 (14) сентября 2008 г., днём Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, напоминает, что в неотправленном ответе Белинскому у Гоголя есть такие слова об «отважной самонадеянности» его оппонента: «Опомнитесь, куда вы зашли!.. Какое невежество!.. Нельзя, получа лёгкое журнальное образование, судить о таких предметах… Журнальные занятия выветривают душу… Вспомните, что вы учились кое-как… Начните учение…»
И этот гоголевский вскрик, метнувшись по странице кабанковского трактата, раскалывается вдруг «округлым рыком сверхзвукового истребителя», опадает сдавленным эхом на сегодняшние грады и веси пребывающего в рассеянии Государства Российского, вернее, всего того, что от него осталось после последнего разлома 1991-го года, и скачет, как мячик, по Тверскому бульвару, куда-то не то на Болотную площадь, не то к подножию памятника Абаю, где, как на пикнике, ночуя гуртом на газонах в спальных мешках и палатках, вполне комфортно «протестуют» наши нынешние «не согласные ни с чем». Не зря ведь в этом же трактате Кабанков утверждает, что «русская интеллигенция начала XX века оказалась той закваской, без которой невозможны были бы обе революции, как невозможно было бы “утверждение в бытии” носителей нового нигилизма – большевиков». И не случайно «сам» Антон Павлович Чехов, не очень-то жаловавший, скажем так, «иерархические структуры» и столь чтимый нашей «образованной» интеллигенцией (а ведь есть ещё – в большинстве своём – и не образованная!), писал в частном письме (И. Орлову): «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, лживую, не верю даже когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр…»
Но вернёмся, однако, к «Живым мощам и мёртвым душам…» Ю. Кабанкова и «озвучим» довольно пространную цитату: «В сопроводительном письме И.С. Тургенева к Я.П. Полонскому от 25 января 1874 г., напечатанном в “Складчине” в качестве предисловия и автокомментария к рассказу “Живые мощи”, говорится: “Всех их (рассказов – Ю.К.) напечатано двадцать два, но заготовлено было около тридцати. Иные очерки оказались недоконченными из опасения, что цензура их не пропустит; другие – потому, что показались мне не довольно интересными или не идущими к делу (? – Ю.К.). К числу последних принадлежит и набросок “Живые мощи”». (Где уже, заметим, содержалось то, что мы можем по праву назвать апологией Православия – Ю.К.).
– А то я молитвы читаю, – продолжала, отдохнув немного, Лукерья. – Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я Его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал Он мне крест – значит, меня Он любит. Так нам велено это понимать (подчеркнуто мною – Ю.К.). Прочту “Отче наш”, “Богородицу”, акафист “Всем скорбящим” – да и опять полёживаю себе безо всякой думочки. И ничего!
Замечательное русское восклицание “ничего”, – восклицает вслед за тургеневской Лукерьей Ю. Кабанков, – которое, по преданию, заставило Бисмарка сомневаться в целесообразности любого “Drang nach Osten”. Это когда после его визита в Петербург на его кибитку среди российских снегов напали волки, и русский возница, истово погоняя лошадей, приговаривал, повторяя это странное, ничего не означающее русское слово “nitchevo!”: “Ничего, барин, ничего!” Это восклицание, содержащее в себе надежду на заступничество Свыше, веру в Промысел Божий, в сознании православного человека означало, в конце концов, свою противоположность, то есть “всё”, «кафолон», некую полноту, целостность, Божественный Покров, Омофор; это слово, переосмысленное мёртвой душой, сиречь новым, прогрессистским сознанием стало означать в линейной своей парадигме именно то, что оно для нас, нынешних, и означает: “nihil”, “ничто”».
Конец цитаты, которую мы прерываем с немалым сожалением. Ибо всё здесь, как сказал бы известный русский демон, «архиважно».
Строго говоря, все тексты Кабанкова, стихи – это или статьи-трактаты-эссе, начиная с «любого первого», – есть свидетельства глубинного вглядывания в Космос, говорение с Создателем. Наличествует ли гордыня в полагании такой (какой угодно) собственной соотнесённости с Богом? Безусловно. За что писатель и расплачивается всю жизнь. Быть может, за то ещё, что дан ему крест труднейший из возможных – Слово. Логос, если уточнить греками.
А ведь именно греками и следует делать уточнение в случае с Юрием Кабанковым, соединяющим то, что пора бы уже человекам начать соединять: Восток (Дальний через Ближний) и Запад (античную культуру, оплодотворённую христианством). С географических-то мест они, по Киплингу, не сойдут, а вот в духовном претворении – воедино сплавятся. По крайней мере, творчество Кабанкова – значительная попытка такого претворения. Здесь становится понятным и появление в кабанковских текстах преподобного Максима Грека с его православной апологией искупления. О нём, преподобном Максиме Святогорце, Кабанков много размышлял, писал, защитил диссертацию, вот уже более десятка лет преподавая на кафедре теологии и религиоведения ДВГУ; и во втором томе «Тростника» найдём пять-шесть статей-трактатов, тематически связанных с этим его духовным – в веках – собеседником; Кабанков аргументировано и настоятельно именует Максима Грека и «первым русским филологом», и «последним византийцем русской книжности». И здесь-то необходимо вспомнить, что для недавно изданной и стремительно, на удивление, разошедшейся и уже переиздающейся огромной двухтомной антологии «Молитвы русских поэтов» (М., Вече, 2010, 2012, сост. В. Калугин), тексты молитв Иоанна Грозного и преподобного Максима Грека, так же, как и комментарии к ним, подготовил Юрий Кабанков.
О духовном векторе («стреле», как верно увидено В. Курбатовым) двухтомника Кабанкова красноречиво говорят сами названия статей – яркие, образные, развёрнутые, полемически заострённые. Даже в содержании-оглавлении книги некоторые из этих названий и поясняющих подзаголовков (всего шесть десятков сочинений на два тома) читаются как самодостаточные поэмы: «О поэтах и канарейках, или Новый Геродот», «О поэтическом камине и душевной мембране», «Возможность одухотворения и анимация стихотворного текста» – это в первом томе, где собраны статьи-тексты, в большинстве своём посвящённые творчеству русских поэтов – от Арсения Тарковского и Юрия Кузнецова до Вечеслава Казакевича (или «Новейшего homo simplicissimus’а» как повсеместно печального явления); и во втором – «”Не внидет мудрость в душу злохудожну”. (Пушкин: поэтический путь духовного служения)», «Нестяжательство и вопрос апологии Православия в русле концепции ”Москва – Третий Рим“», «О свободе греха и грехе свободы. (Вариации на тему апологии зла)» и т.д., и т.п.
Собирающим же в фокус всё наиценнейшее для писателя Юрия Кабанкова мне представляется длинное поименование кабанковского сочинения «Слово о Православии как причине единственно возможной живой целостности мира видимого, сказанное по случаю дня памяти первоучителей и просветителей славянства святых и равноапостольных братьев Кирилла и Мефодия», в коем все слова – значащие. Хоть начни перечислять их через запятую – от первого до последнего. Уместно и мощно сведенные воедино «Слово», «Православие», «единственно», «живой», «целостность», «мир», «память», «первоучители», «славянство». Перечень этот и составляет в единой сущностной совокупности ядро того духовного пространства, которое мы и назовём сочинениями Юрия Кабанкова. Одухотворяющего текст – как продолжение единого Писания.
Наблюдатели неизменно отмечают, что Кабанков многие свои сочинения завершает подробной православной датировкой, объясняющей – в какой именно день христианской истории автор отправляет своё детище в мир. Так Церковь празднует дни святых, по дате их кончины, то есть перехода в иной мир. Так у Кабанкова датировка является сущностнообразующей, значащей частью произведений, помещающей и автора, и текст, и читателя в живой хронос Всемирной Священной Истории.
Тенденциозно и концептуально каждую книгу двухтомника завершает Покаянная молитва, «юже чтоша в церквах России во дни смуты», в которой непреходящей болевой кульминацией для Юрия Кабанкова на протяжении всей его христианской, православной жизни остаются слова: «…Но премилостивый и Человеколюбивый Господи, вразуми, настави и помилуй нас недостойных, исправи жизнь нашу греховную, утоли раздоры и нестроения, собери разточенныя, соедини разсеянныя, подаждь мир стране нашей и благоденствие, избави ю от всяких бед и несчастий. Всесвятый Владыко, просвети разум наш светом учения Евангельского, возгрей сердца наша теплотою благодати Твоея и направи я к деланию заповедей Твоих».
Думается, что здесь-то и следует завершить нашу не вполне краткую реплику о писателе Юрии Кабанкове, чья новая книга представляется этаким двустворчатым складнем, довольно редким в нашем литературном обиходе, но весьма важным и сугубо значительным явлением в русле современной русской мысли.
17-18 июля 2012 г.,
Память святых страстотерпцев –
Царя Николая, Царицы Александры,
Царевича Алексия,
Царевен Ольги, Татианы, Марии, Анастасии,
Память преподобномученицы
Вел. кн. Елисаветы Романовой
и инокини Варвары (Яковлевой),
Празднование обретения мощей
преп. Сергия Радонежского
