Подходила к концу учебка. Полгода проползли, изматывая морально и физически. На прошлой неделе всему личному составу присвоили звания. Все, кроме Синицына, получили нашивки сержанта, кому-то повезло – дали старшего сержанта. Только Синицын, сквозь слезы, укалывая пальцы, пришивал нашивки младшего сержанта. Командир части так и сказал:
– Присваиваю тебе, Синицын, младшего сержанта только за то, что в армию сам дошел.
Строй загоготал на всю округу. Даже вороны испуганно сорвались с деревьев у мусорных баков и закружили над плацем, каркая в унисон строю и гадя сверху на плац.
Все полгода над Синицыным подтрунивали. Ну, не удался он физически крепким. Ничего у него не получалось. Ни подтянуться на турнике, ни пробежать положенную дистанцию. Так и рухнул во всем обмундировании под ноги сослуживцам, а те, перескакивая, еще и поддавали ему тумаков. Так, не сильно и не зло, а по-девчачьи – легонько, но это самое обидное.
Вот и сейчас, когда Мишка Синицын сидел на ступеньках и вертел веником, чертя какие-то волны на земле, мимо шла повариха армейской столовой. Она остановилась, с сожалением покачала головой, погладила его по голове и пошла дальше. У Мишки на глаза накатились слезы, и он тихо заплакал.
В то самое время к воротам части, в которой служил Синицын, подошла женщина. Ее согбенная фигура не смогла полностью разогнуться даже тогда, когда она опустила сумки на землю. Женщина постояла в нерешительности у ворот КПП, на которых краснели звезды, и, увидев показавшегося из дежурки военного, окликнула его:
– Сынок! А, сынок!
Это был молоденький лейтенант Литовкин. Он недавно пришел из училища и выглядел как мальчик. Даже солдаты посматривали на него с иронией. В лейтенанте для солдат было единственно грозным – его офицерские погоны. Литовкину не хотелось оборачиваться на «сынка». Он даже покраснел от неловкости, которую усилил вышедший следом дежурный солдат: ехидно покосился на «сынка». Лейтенант поправил ремень, лихо заправив все складки назад, и все-таки повернулся к женщине.
– Слушаю вас, – собрав все мужественные нотки своего голоса, произнес Литовкин.
Мать вспомнила их нового участкового, который по утрам вышагивал по селу, – такой же, со звездочками на погонах, вспомнила, как строго и деловито разговаривал он с сельчанами, как зорко осматривал дворы и утварь, и испугалась своих слов: «А вдруг это и есть Мишкин командир?» И сразу же поспешила поправиться:
– Вы извините, если что не так, я к Синицыну. Мама его.
– Проходите. Сейчас позову, – опередив лейтенанта, улыбнулся дежурный солдат.
Мать перекинула лямки тяжелых сумок через плечо и, сторонкой обходя военного со звездочками, поспешила за солдатиком, который скрылся на КПП. У порога женщина остановилась, тщательно обтрусила ноги и вошла в темный коридор.
– Прими-ка, сынок, а то сил не осталось, – обратилась она к солдату, который уже освободился и разглядывал мать Синицына.
– Сюда заходите, – солдат лихо подхватил сумки и указал на другую дверь, ведущую из коридорчика.
– У вас тут чисто, – удовлетворенно заметила женщина, рассматривая небольшую светлую комнату со связкой деревянных кресел и обычным диваном.
– Это у нас комната для гостей, для родителей, – пояснил солдат, расположив сумки на кресла. – Здесь подождите. Сейчас придет Мишка.
– Сейчас уже и придет? – всполошилась женщина. – Надо же! – Но тут же успокоилась и, взяв солдата за руку и глядя ему в глаза, спросила: – Как он тут?
– Нормально, – ответил солдат, но его смутил взгляд матери Синицына, и он тихо добавил: – Как все – служит.
– Ну да, служит, – спокойно согласилась женщина и как-то тяжело села на краешек дивана.
– Вы не волнуйтесь, – солдат прикоснулся к плечу женщины и почувствовал легкую дрожь в ее теле. Женщину трясло от внезапного волнения. – Вы не переживайте. Он служит хорошо. Вот недавно звание получил. Скоро распределят нас в часть, – солдат что-то еще говорил, но женщина не слушала его. Ее мысли витали где-то там, далеко в казарме, откуда должен прийти ее Мишка.
– У-у-у, вон как наследила, – неожиданно спохватившись, она стала осматривать пол вокруг себя.
Женщина резво поднялась и, едва дежурный успел понять, подошла к половой тряпке, постеленной у входа на КПП, и принялась протирать обувь ее краешком.
– Что вы, зачем? – растерялся солдат. – Не надо. Мы убираем. У нас есть дежурство, и мы по очереди… – Солдат то ли сам осекся, то ли женщина оборвала его своим вопросом.
– Мишка тоже убирает? – так же неожиданно прервав свое занятие, поинтересовалась женщина.
– Тоже, – как можно спокойней согласился солдат, но отвел взгляд. Он знал, что ее Мишка убирает больше всех. Чего греха таить, в основном он и убирает. Все навешивают на Синицына дежурство – и по справедливости и нет! Но женщина не заметила смущения молоденького солдата-дежурного. Еще сильнее засуетилась:
– Неси ведро, тряпку, я тут быстренько уберу.
– Нет-нет, что вы. Не положено, – замялся солдат. – Вам только отдыхать в этой комнате можно. – От усиливающегося стыда солдат ушел, бросив на прощание: – Ждите. Сейчас Мишка придет, а мне на пост надо.
Часть, где служил ее Мишка, была сравнительно недалеко от их села – всего каких-то триста километров. Но добраться до нее было не так-то просто. До трассы идти километров двенадцать, потом надо попутку поймать. Повезет – так до самого города доедешь, а обычно – куда довезут, а потом опять ловишь попутку. До города доберёшься, и потом от города еще восемь километров через лес. Это пешком надо идти. Ездят только военные машины, но они не подбирают – запрещено.
Раньше поездка в город весело проходила. Кто-то из колхозных мужиков на тракторе или на бригадной машине подкинет до трассы. Подождешь рейсовый автобус, он тогда по расписанию ходил. Опаздывал, но обязательно приходил. Ругали его за такое расписание на чем свет стоит, но не опаздывали, спешили к назначенному часу. А главное, моложе была Нинка Синицына.
Из колхоза ушла. Уже сил не было. Все жилы вытянул колхоз из Нинки. Вот теперь работает санитаркой в сельском медпункте. Медпункт на ней и держится. Фельдшер заезжает раз в неделю, а то и в две, а все остальное время бабка Синицына и фельдшер, и медсестра, и санитарка. Все бегут к ней лечиться, роды принять, а то и просто поболтать. Все легче болячки переносить. Проводив в армию младшенького Мишку, бабка Синицына и вовсе перебралась жить в медпункт. Домой ходит только проведывать. После смерти мужа хозяйства нет. Без детей и внуков сиротливо в пяти комнатах. Вот и решила – помру от скуки и не дождусь Мишки. А люди как зовут, так сначала бежишь в медпункт. А чего бегать туда-сюда? Вот она и поселилась в медпункте. Много ли бабке надо?
Соскучившись по сыну, устав от домашнего одиночества и больных сельчан, отработала три дня подряд и собралась к сыну. Мишка самый младший. Хиленький родился. Даже и не поверила когда это произошло – Нинке было уже под сорок пять…
Наконец-то пришел Мишка с товарищем. Она шагнула к сыну.
– Не надо, мам, – легонько отстранил мать Мишка, покосившись на товарища. А мать никак не могла наглядеться на сына, нарадоваться и все норовила снова поцеловать, приголубить, прижать его стриженую голову к груди.
– Не надо, мам, – повторял Мишка, стыдясь взглядов товарища.
– А чего ж не надо. Полгода не виделись. Ты даже карточку не прислал. Сонькин далеко служит и то прислал. А ты не мог, что ли? Да ты садись. Я тут тебе домашненького привезла. И курочку, и пирожков твоих любимых. Вместе садитесь. Товарища-то как зовут? – радовалась мать.
– Да ладно, мам, чего тут раскладываешься?
– Так можно, дежурный сказал – комната для гостей, а я и есть гость, – улыбалась разомлевшая от счастья женщина. – Только садись напротив. Чтобы я на тебя смотреть могла. Ага, вот так. Что-то ты похудел, Мишаня, – не утихала она. – Служба, поди, нелегкая. Ну, ничего. Чего делали сегодня? Стреляли, небось?
– Скажем – не поверите, – улыбнулся Мишкин товарищ. – Полы драили.
– Так, может, пойду помогу? Я мигом помою, пока вы кушаете. А?
Сын в который раз покраснел. Его смущали и мамина плюшевая тужурка, и старенькие сапоги, и старомодный черный платок с красными цветами, и её суетливая речь.
– Мама, ну что ты. Перестань, – сердито сказал он.
– А чего? Я быстро. Привычная. Сколько в медпункте перемыла. И ни одного замечания. А у нашей бабки Мелании полгода вымывала полы во всем доме. Ну, ладно, ладно, не буду.
– Отслужишь – будет тебе на мотоцикл, – перешла мать на другую тему. – Давно ведь хотел. Отец твой, когда жив был, все мечтал: «Вырастет Мишка – мотоцикл ему куплю».
– Ленка тебе пишет? Хорошая девчонка. Веселая, обходительная. Все спрашивала, не приедешь ли в отпуск. Оно и понятно – соскучилась, – улыбнулась мать. А Мишка все краснел и сердился.
– Мишаня, а в город тебя не отпустят?
– Нет, – буркнул он, вытирая засаленные руки обрывком газеты.
– Я сейчас, – мать вышла из комнаты. Вернулась через пять минут раскрасневшаяся.
– Не отпускает. Я уж с ним и так и этак. Не хочет. Гостинец предлагала. Рассердился.
– Чего? – Мишка побагровел от злости. – Езжай-ка ты, мать, домой. Срамишь только. Потом надо мной до конца службы смеяться будут. Кто тебя просил? Езжай, езжай. Какая ты... – Мишка не договорил, стал заворачивать остатки еды в газету. – Деревенщина, – добавил он и взглянул на часы: – У нас скоро построение.
– Да уж какая есть, – тихо ответила мать. – Хотела как лучше. Ведь полгода не виделись.
– Да уж лучше не приезжала бы, чем так, – упрямо огрызнулся Мишка.
– Прости меня, глупую, – она протянула сверток.– Вот возьми еще, товарищей угостишь, – и, обессилев, ткнулась в сыновью гимнастерку, заплакала горькими материнскими слезами. Мишка хотел отстраниться, но мать прихватилась рукой и целовала, целовала гимнастерку.
– Все, мама, все, ну, все. Попрощались, – Мишка стоял, как рак, красный.
– Ну, до свидания, сынок. Пиши, не забывай.
Мать вышла и, виновато улыбаясь всем, долго оглядывалась на чернеющий коридор КПП. Ей не хотелось уходить. Когда Мишка дошел до казармы, его догнал дежурный:
– Держи. Лейтенант выбил у командира! – И сунул ему в руки увольнительную.
– Не пойду, – сказал Мишка товарищу. – Холодно, сыро. Лучше в воскресенье. А то с матерью в городе смеху не оберешься. Я год назад с ней... – он не успел договорить.
– Гад ты, и больше никто, – бросил ему товарищ и побежал на пост.
Больше Мишка не видел матери. Нашли селяне бабку Нину, мирно почивавшую на кушетке в медпункте. Она так и застыла, как положено покойнице, – сложив руки на груди, словно извиняясь перед всеми за прожитую жизнь. Телеграмма пришла, когда Мишку уже распределили в другую часть, а пока ее переслали, похороны состоялись...
Часто вспоминается Мишке мамкин приезд, ее певучий говор, красные от холода, натруженные руки, изрезанное морщинами лицо. И каждый раз он выходит на крыльцо, долго и жадно курит, краснея от этих воспоминаний. Когда же вспомнится мать после отбоя, то долго не может уснуть.
