Детектив
Пусть это будет детективный рассказ, успешный коммерческий жанр, где справедливость торжествует, и преступник окажется наказанным по законам нашего конкретного времени.
Итак… Это случилось в кафе «Айзерикебаб», на Лиговке, где за заляпанной стойкой вяло жевал шалу сонный джигит, заросший щетиной прямо от глаз. Его высвобожденный зельем дух витал далеко отсюда: на горбатом каменистом утесе возле вожделенного белого, как снег, ишака.
Маленький, слабо освещенный зал был почти пуст. В самом темном углу проглядывались неясные очертания напряженно сидящего человека, нависающего над дюжиной пустых кофейных чашек и переполненной пепельницей. По центру же расположилась странная пара: молодая женщина в меховой шубе, меховой шапке, с меховым телефоном и отделанной мехом сумочке (так одеваются быстро разбогатевшие люди), и немолодой уже человек, изнуренный палочкой Коха и тягой к познанию непознаваемого. Он был одет в серое на две трети пальто фабрики Володарского и застегнутую под самое горло белую рубаху с вероятно заменяющим запонку на правом манжете чернильным пятном. Между его ступней был зажат чемодан со впалыми боками голодной дворняги.
– Господи! Милая, любимая Нора, как же долго я вас искал в этом огромном городе. Я так рад…
Сильно волнуясь и от этого пошатнув колченогий стол, он неловко привстал поцеловать даме руку, но та отстранилась с вялой улыбкой и сказала:
– Не здесь, Ванечка. Не здесь и не так. У нас не принято на людях руки всякие целовать. Это, выражаясь по-вашему, пошло.
– Извините, – смутился Ванечка и опять задел колченогий стол.
– Какой же вы неловкий, Иван. Так нельзя, – сказала женщина и закурила тонкую сигарету, посаженную в длинный мундштук. – Мы так и будем сидеть, или вы чем-нибудь все-таки угостите меня? Вы вообще ухаживать за мной собираетесь?
– Конечно, конечно. Как же я так! – вконец смутился немолодой человек, хватаясь за чемодан. – Самогоночка ваша любимая, на калгане настоянная, божья слеза.
– Ну что вы, – замахав руками, словно отгоняя надоедливых мух, проговорила Нора. – Здесь так нельзя. Здесь вторая столица. С собой приносить и распивать напитки нельзя. Заказывать надо у стойки, вон у того господина. И потом, самогон! Этот самогон… от него болит голова. Закажите мне сухой «мартини» и побольше льда. Да есть ли у вас на это деньги, Иван?
– Не беспокойтесь, пожалуйста, я сейчас.
Ванечка поспешил к стойке, на ходу перетряхивая потертый бумажник.
Когда он вернулся с подносом, его дама как будто уже спала. Он тихо сел напротив, осторожно поставил на стол бокал с «мартини», рюмочку водочки для себя и стал смотреть на нее немигающим взглядом.
– Что вы там рассматриваете, Ванечка? Ухаживать-то кто будет за дамой? – притопнула каблучком Нора. – Или будем так сидеть и молчать? А впрочем, давайте пить.
Ванечка покорно кивнул и, опрокинув рюмку, снова нырнул к чемодану.
– Опять самогон, – Нора брезгливо насупилась. – Я же говорю вам, что здесь не принято.
– Нет, что вы! – вылезая из-под стола, отвечал Ванечка. – Здесь письма.
Он положил перед ней аккуратно перевязанную бечевкой стопку конвертов:
– Собственно, поэтому я и решился найти вас.
– Это же теперь ваши письма. Письма вам, – поправила его Нора, чуть прикасаясь к бокалу.
– Но это же вы писали, – снова смутился немолодой человек, хватаясь за рюмку. – Вы там писали, как любите меня, как хорошо нам было под Саратовом этим летом.
Третий посетитель кафе задавил в пепельнице недокуренную сигарету и встревоженно заерзал на стуле, явно собираясь подобраться поближе.
– Ну да, конечно, – улыбнулась на сторону Нора. – Вы имеете в виду сеновал. Вам ведь только это нужно. Вы хоть любите меня? Вы хоть знаете, что это такое?
– Да-да. То есть не нужно, но знаю.
Чувствуя, что запутался, Иван не выдержал, щелкнул замками чемодана и выхватил оттуда два предмета: небольшую бутылку и выточенную из липы шкатулку.
– Так и спиться недолго, – пожурила его знакомая, но шкатулку открыла.
Там лежали два потемневших от времени кольца из полу-драгметалла.
– Я чтоб не дрожала рука: я собираюсь предложить вам свою руку. – Ванечка сделал глоток из горлышка и зажмурился. – Будьте моей женой.
Нора допила свой бокал и удивленно пожала плечами:
– А сердце? Да и что же вы будете делать здесь, я имею в виду, чем зарабатывать, где жить?
– Я пишу, точнее, я написал два романа и буду писать дальше. Помните, как вам нравилось, когда я читал вам?
Нора рассмеялась:
– Книжки – это сейчас неактуально, вам надо пойти учиться, Ванечка, тогда сможете что-нибудь продавать, например металл. Это серьезное статусное занятие, и оно приносит хорошие деньги. Жить нужно достойно, Ванечка. Иначе не будет будущего.
Иван наклонил голову и запустил пятерню в прямые рыжеватые, неровно подстриженные волосы. Какое-то время он сидел неподвижно, но потом нашел силы возразить:
– А я разве не живу достойно? И кто может знать, будет это будущее или нет? И каким оно будет? Этого никто не может знать!
– Может, может, – хихикнула Нора. – Чем витать в облаках, посмотрите лучше на себя. Вы так похудели, Иван. Нужно кушать, Иван, чтобы щечки были круглые и животик. У вас же совершенно нет живота.
– Зачем мне живот? У меня – пресс.
– Ха-ха-ха, пресс! По животику можно хлопать, а чтобы был животик, нужно продавать металл. Все очень просто, Ванечка.
– Хорошо, – Иван покорно кивнул. – Я буду продавать металл. Главное – я люблю вас!
– Вы не сможете продавать металл, Ванечка.
– Ну, буду писать, буду преподавать. Главное – вы любите меня! Или, хотите, уедем ко мне под Саратов, у нас расцветает весна. Или вы уже не любите меня?
Третий посетитель глубоко задышал, словно перед началом оргазма, и рука его, оставив в пепельнице очередную тлеющую сигарету, полезла в карман пиджака.
– Наверное, люблю, оттого и советую. Впрочем, вам этого не понять. Поезжайте к себе под Саратов, учитесь, торгуйте металлом, в общем, живите достойно. И все у вас будет хорошо. А мне, пожалуй, пора, – закончила Нора, поеживаясь в монгольских мехах и поднимаясь.
– А как же письма, как же все, что произошло этим летом?! – надрывно крикнул Иван.
– Опять вы про сеновал, – отмахнулась Нора, – учитесь жить для себя, а главное – кушайте, кушайте. И прощайте.
Она стремительно вышла на улицу, оставив после себя пустой бокал с красными отпечатками, горстку пепла, окурок и мужественный аромат «Hugo Boss».
Третий посетитель презрительно хмыкнул и выключил не нужный более диктофон. Впервые за вечер он расслабился, позволив себе закурить вместо сигареты сигару – дело было сделано – и набрал на мобильнике номер:
– Палыч, это я… Хто-хто, детектив твой пикантный. Я их снял. У тебя все в порядке. Без рогов. Это просто алеша, по-вашему будет – лошок. Безответная любовь оборванца. Никаких шансов-шманцов. Что-что? А, ты про бабу. Он сидит, а она ушла.
Нора действительно ушла. За угол. Там ее поджидал красный «майбах». Красный, как помидор. Она села в приоткрытую дверь рядом с крупным мужчиной. Тот изобразил на лице улыбку, отчего пунцовые щеки его затряслись. Нора похлопала его булькающее брюхо ладонью и захохотала:
– Едем! Мой идиот не туда следит. У нас четыре часа, мой толстячок!
Невидимка
Далеко не каждому дано высшее право постичь себя. Часто человек проживает жизнь не собой, а случайной комбинацией персонифицированных понятий и штампов. Каждый раз, перечитывая некролог какого-нибудь общественно полезного Ивана Ивановича и не находя в нем ничего кроме постного набора общепринятых слов, задаешься справедливым вопросом: а был ли Иван Иваныч? Ну а если и был, то зачем, по какому поводу появлялся?
Впрочем, среди принимаемого за жизнь суетливого, шумного и бессмысленного маскарада иногда попадаются люди, вдумчиво и упрямо заточенные не наружу, а внутрь. В коллективных социальных системах их обычно считают больными, а больные принимают их за посланцев. Если кому-то вдруг захочется ляпнуть, что истина лежит где-то посередине, то этот кто-то явно не ведает ни середины, ни истины…
Одним из таких посланцев был Эдуард Эдуардович Пивчиков, шестидесятидвухлетний обладатель вытянутого, похожего на готовальню, морщинистого лица, с неожиданными пучками растительности в носу и под носом, и двух двадцатичетырёхметровых комнат в осыпающемся старом фонде на Малой Морской. В том самом фонде, на той самой Морской, которая хоть и не имела никакого отношения к морю, даже самому маленькому, тем не менее представляла собой как бы образную запруду, преграждающую продвинутому «девелопменту» путь в кишащий денежный омут. Только утопая, захлебываясь в деньгах, истинный девелопер способен по-настоящему развернуться, надо полагать, развернуться так, чтобы прочие слегли навсегда...
Всю свою сознательную жизнь – бессознательную, впрочем, тоже – Эдуард Эдуардович чувствовал, что является обладателем какого-то особого, только ему присущего свойства, если не сказать дара, но сформулировать суть дара не мог и, наверное, потому не знал, как им воспользоваться…
За надувшейся бензиновым ветром шторой стоял шестьдесят третий апрель, время от времени напоминая о себе Пивчикову грохотом съезжающих по трубам сосулек. Эдуард сидел в комнате за столом, заваленным кучей просроченных документов, справок и предписаний, перебирал их, сминал, затем опять разминал. Его пальцы работали механически, а взгляд был направлен, как это часто бывало, внутрь самого себя – в данном случае через свое отражение, проявившееся и раскатанное в лепёшку на остывшем боку никелированного электрочайника. Взгляд его был насторожен. Скоро должны были появиться «они». И спасти Пивчикова мог только тайный, но недопроявленный и недооформленный дар. Эдуард пытался найти ключ к его пониманию в тёмных извилистых и частично обрушившихся недрах памяти. Пивчиков вспоминал…
В первый раз Эдуард обнаружил странные свойства себя, лёжа в детской кроватке. Ему было два с половиной года. Его комната сообщалась с родительской через дверной проём. Дверь однажды сняли с петель и забыли поставить обратно. Эдуард лежал, свернувшись в подобие ушной раковины, и смотрел, как в родительскую комнату внесли большой стол, застелили стол скатертью, заставили скатерть едой. Затем в комнату, принеся с собой шум и холод, набилось множество посторонних – крупных, неуклюжих, пахучих. Эдуард захотел сказать им, что их набралось чересчур, но, во-первых, он не знал, как общаться с чужими взрослыми, во-вторых, рот ему закупорили толокняной «дудолькой», а кровать занавесили бязевой тканью, устроив локальные вечерние сумерки. Так обычно усыпляют канареек и попугаев. Но Эдуард не принадлежал к отряду пернатых, поэтому не уснул.
Он посасывал лактозу и слушал.
Люди, собравшиеся в родительской комнате, звенели посудой, бубнили. Когда кто-нибудь из гостей вскрикивал особенно громко, остальные заходились неестественным смехом (сейчас Эдуард назвал бы его гомерически-опереточным). Чем больше взрослые ели, тем громче становился их смех, и маленькому Пивчикову хотелось узнать, что же там происходит. Не выпуская изо рта соски, Эдуард встал, сбросил бязевую накидку на пол и попытался проникнуть во взрослый мир между деревянных прутьев кроватки. Однако тело маленького Пивчикова оказалось слишком большим, а прутья кроватки – недостаточно гибкими, чтобы состоялось бегство к свободе. Эдуарда заклинило.
В этот миг загремела музыка, гости поднялись шумно и возбужденно. Передвинули стол от центра к стене (несколько предметов при этом скатилось со скатерти на пол) и принялись топать, прыгать, махать руками. Эдуард тоже задёргался, освобождаясь от прутьев. Взрослые танцевали друг с другом, маленький Пивчиков боролся с собой.
Вдруг свет погас, словно кто-то накрыл накидкой из бязи весь дом, голоса взрослых стихли, но топот и музыка сделались громче, и в детскую вбежали двое – мужчина и женщина (главные признаки, отличающие одних людей от других, Эдуард уже подмечал). Парочка повалилась на его, маленького Пивчикова, палас, прямо на расставленные игрушки, и принялась кататься по полу, издавая вздохи, охи и стоны. Именно эти истошные звуки вскоре привлекли в детскую ещё одного взрослого – мужчину с круглым красным лицом. Действуя с невероятной лёгкостью и упорством, круглолицый разомкнул пару, оттащил женщину за волосы в угол, куда иногда ставили Эдуарда, после чего возвратился к мужчине, уселся на него, как усаживаются на лошадь, и вцепился руками в горло. Точно так поступал Эдуард, если хотел узнать, что находится внутри его мягких и порядком надоевших кроликов и медвежат. В отличие от игрушек, мужчина сопротивлялся, боролся за голову, пытаясь дотянуться до носа и ушей краснолицего руками и даже ногами, обутыми в блестящие остроносые туфли. Женщина в углу размазывала на лице краску и выла – тихо, но жутко.
Её страх передался Эдуарду. Маленький Пивчиков выплюнул соску и заорал так громко, как только мог. Он гремел во все лёгкие, но никто не спешил на помощь: его рёв был неотличим от рёва музыки. Что касается людей в его детской, то каждый из них занимался своими делами, игнорируя вопиющие реплики Эдуарда: женщина выла, краснолицый всадник скакал, «лошадь» под ним размахивала лакированными туфлями.
Мистерия продолжалась до тех пор, пока плёнка не слетела с магнитофонной катушки, и в родительской комнате не послышался звон посуды. Мужчины поднялись, поправили рубашки и брюки, затем обнялись, словно после долгой разлуки. И также в обнимку покинули комнату. Когда мужчины ушли, женщина достала из сумочки помаду, зеркальце и гребешок. Расчесав волосы и нарисовав на лице большой красный рот, она тоже ушла к столу.
К Эдуарду так никто и не подошёл…
Следующее переживание вынырнуло из глубины школьных лет. Пивчиков в классе, в такой же, как у других мальчиков, мешковатой мышиной форме. Его место за первой партой, приставленной вплотную к учительскому столу. Эдуард знает урок – готовился дома, поэтому он уверенно тянет руку, пытается поймать на себе взгляд полногрудой, завитой барашком учительницы неорганической химии. Химичка в очках с неправдоподобно толстыми линзами, которые увеличивают физиономию Пивчикова до астрономически неприличных размеров. Окуляры направлены прямо на Эдика, но зрачки под очками бешено и хаотично вращаются, словно взгляду не за что зацепиться на лице Эдуарда. Вероятно, для того чтобы дать передышку глазам, учитель переводит взгляд на окно и вызывает Пашу Лавровского с далекой «камчатки». Того самого Пашу, у которого изо рта выпадает половина согласных. Учителям нравится выводить к доске идиотов.
«У-ау-оф-кий» – вот как он себя называет. И Пивчиков с однокашниками в течение следующих двадцати минут слушают, как тезка святого мученика коверкает, зажимает и пережёвывает в манную кашу параграф, посвященный серной и соляной кислотам.
Химичка обнаруживает Эдика только в самом конце урока, и то не физическим человеком, а строчкой в журнале. Вызывает к доске, но Пивчиков уже перегорел, отдав волю разрисованной промокашке. Учительница вызывает его еще раз, затем берет ручку и выводит в журнале буковку «Н», означающую отсутствие.
Следующую остановку память делает в поле. Эдурад – студент «промокашки», благодаря/ вопреки неопрошенным знаниям. После трехнедельного лекционного курса все группы потока отправляются на сельскохозяйственные работы.
Конец сентября, с позапрошлого вечера сечёт мелкий дождь. От горизонта до горизонта тянутся бесконечные гряды, скользкие и одновременно твёрдые, в них, словно солдаты в окопах, прячутся уродливые кормовые гибриды – турнепсы.
Алгоритм поведения на полях предельно простой: обнаружить в борозде корнеплод, выудить на свет божий с новорожденным чмоканьем, счистить глину с боков и отправить в темный холщовый мешок.
Поначалу занятие показалось тяжелым и скучным, но затем Эдуард (только один) приспособился. Чтобы сапоги необратимо не затянуло в глинистый грунт, он придумал чаще переступать ногами (в моду как раз входила ламбада). Чтобы не нагибаться в чересчур недостойную позу, наловчился подковыривать турнепс раздвоенной на конце палкой-копалкой, как когда-то поступал кроманьонец. Оптимизация вкупе с механизацией помогла Эдуарду оставить далеко позади самых быстрых и ловких студентов потока. От незнакомого прежде чувства азарта и обилия кислорода лицо его разгорелось, грудь трепетала. Лучший результат сбора обеспечивал грамоту от профкома, однодневный отгул и большое общечеловеческое признание.
Мир предстал набором естественных цветов и форм. Серое небо, черное поле, раскрасневшийся Пивчиков и... собственно, все.
«Я есть мир, мир есть я, – определил Эдуард. – Я король».
С видом победителя он обернулся на преследователей и испытал экзистенциальный шок: король умер.
Открывшееся взгляду пространство казалось необитаемым. Единственным живым объектом в хмурой панораме являлся крошечный грузовик, тяжело взбирающийся на марсианского вида холм, под которым пряталась железнодорожная станция. Грузовик увозил от Пивчикова однокурсников, друзей и товарищей…
Король умер! Да здравствует… Кто? Кто он такой?
Потом была девочка. Девушка. Женщина. Одна из тех немногочисленных женщин, вниманием которых он когда-либо хотел и рассчитывал располагать. Эдуарду было семнадцать. Ей на полмесяца больше. И он ходил за ней по пятам, по глубоким следам ее вышитых красным орнаментом валенок. Устойчиво стоял снежный февраль, и этот факт можно было засвидетельствовать буквально. Эдуарду чудилось, что сквозь полиуретановые подошвы и толстые войлочные стельки к нему переходит тепло отпечатков ее ступней.
Обычно он провожал девушку от института до дома (шел за ней на расстоянии метров трех-четырех), впившись взглядом в помпон ее вязаной шапочки, который раскачивался из стороны в сторону в такт ее веселой прыгучей походке. Сокращать расстояние он не собирался, ему и без этого было радостно и легко.
Но однажды все кончилось. Однажды его девушка остановилась и обернулась.
– Почему ты ходишь за мной? – спросила она. – Почему не поцелуешь меня, Николай?
"Николай?"
Эдуард успел среагировать на ее неожиданную остановку: чтобы не сбить девушку с ног, он увел тело в сторону. Маневр оказался сложным для исполнения в скользких зимних условиях, ноги Пивчикова заплелись, он упал и на треть погрузился в сугроб. Положение не располагало отвечать на чьи-либо вопросы. Да и как объяснить человеку то, чего он (она) никогда у себя не видел. А она не могла видеть движение помпона физически, потому что помпон был закреплен у нее на затылке.
– Ну, что ты молчишь? – повторила девушка.
«Ничего ей сейчас не скажу, – решил Пивчиков, – я оставлю ответ на потом, надо все хорошенько обдумать».
И вероятно, он ошибся с решением, потому что за Эдуарда заговорил кто-то другой.
– А чего говорить? Ну, давай поцелую.
Возле девушки Эдуарда возник крепкий румяный парень в длиннополой искусственной шубе. И не просто возник, а закрыл, заслонил от Пивчикова помпон своей широкой прокуренной шубой.
«Николай – это он, – сообразил Эдуард, – и он целует ее»...
«Я оставлю свой ответ на потом», – повторял он себе, чувствуя, как уши его наливаются кровью, а ладони прилипают к перчаткам.
Но потом была только работа. В неброском учреждении, связанном с регистрацией и учетом различных печатных форм. Своего кабинета Эдуарду не полагалось, зато был собственный кластер – отгороженный куском пластика угол, оборудованный деревянными счетами, архиваторами, писчей бумагой и парой угловых штампов. Затем к столовым предметам прибавилась (но вовсе не заменила их) массивная ЭВМ.
Вся карьера Пивчикова прошла за этой невзрачной перегородкой. Фиксация и архивация документов требовали от оператора тишины и сосредоточенности. И Пивчиков был таковым.
И также сосредоточенно, тихо и незаметно шло время. Пивчиков определял его ход по стенам учреждения: каждые десять лет они освежались светло-зеленой масляной краской.
Вскоре после четвертой покраски Эдуард Эдуардович был отправлен на пенсию. За четыре полоски службы он не пересекся ни с одним сослуживцем, ни по касательной, ни по наклонной.
Вне работы и дома Эдуард себя помнил плохо. В основном стоящим в очередях. Очереди змеились, ползли вверх и вниз по этажам и бесконечным коридорам разного рода государственных учреждений. По причинам, казавшимся Пивчикову незначительными, он провел там многие часы, иногда целые дни своей жизни. Очереди обычно оканчивались неприметными и часто непоименованными филенчатыми дверьми, преграждающими путь в кабинеты. В кабинетах выдавали необходимые справки, подтверждающие факт жизнедеятельности. Пивчиков не часто бывал внутри. То перед ним начиналось санитарное кварцевание, то ответственная «летучка», то заканчивалось время приема. То какая-нибудь толстая секретарша, вперив в Пивчикова томно-гуашевый взгляд, говорила «входите» и пропускала кого-то другого. Именно в одной из таких ситуаций Эдуарду впервые пришла в голову мысль, что он человек-невидимка.
С одной стороны это предположение вступало в противоречие с известными законами оптики, с другой стороны, было вполне объяснимо с точки зрения социологии масс. «Массы». Пивчиков испытывал чувство стыда и гадливости, слыша это аморфное, приставучее слово. Смалодушничал он и на этот раз и решил поскорее забыть блеснувшую в глубинах мозга гипотезу. Тем более что подступила пенсия.
Явление пенсии в административно-хозяйственном плане обозначает полный разрыв связей с внешней системой, что обеспечивает абсолютную внешнюю и внутреннюю пустоту, если не брать в расчет мелкие и мельчайшие примеси в виде стирки носков, закупки молока и яиц, посещения стационаров и поликлиник. Состояние пустоты понравилось Пивчикову: можно было сидеть в своей детской (теперь более подходило бы название «старческой», но такого названия, кажется, нет) и часами разглядывать через дверной проем освещенную пыльным солнцем родительскую.
Однако идиллия продолжалась недолго: в образовавшуюся вокруг Пивчикова пустоту устремились девелоперы.
Девелопер – это разновидность термита, прогрызающегося к прибавочной ценности сквозь любые физические, ментальные и витальные стены. В глобальном смысле их действия неразумны, зато эффективны на локальных отрезках – например, у термитов отличный нюх на «лишних» людей, владеющих «лишними» квадратными метрами.
Так однажды унюхав Пивчикова, они больше его не отпустили, начав, как обычно с изящной дезинформации. В почтовый ящик Эдуарда подбрасывался то богатый глянцевитый буклет «достойное жилье за достойные похороны», то строгая открытка с призывом покинуть грязный порочный город и слиться с первозданной природой в окрестностях сто первого километра, то брошюра «Целебные свойства дикорастущих», вкупе с поэтическим сборником «Круглый год в одноместной палатке». Все предложения начинались с весьма редкого сочетания слов: «Уважаемый Эдуард Эдуардович!»
Чуть позже к средствам психического воздействия добавились методы экономической стимуляции. Они проявились в растущих счетах на квартплату. Цифры выглядят убедительней слов, особенно при сопоставлении, в нашем случае – начислений квартплаты и пенсии.
Эдуард Эдуардович без энтузиазма относился к еде, но не кушать совсем не умел. Он встал перед выбором: пить молоко с макаронами или платить за газ, воду и свет. Социальное государство, в котором Пивчиков имел честь быть гражданином, часто называло своих граждан – рантье. В сложных системах понятия многозначны, размыты, иногда нет понятий вообще, зато общая энергия таких систем есть величина постоянная. И когда один рантье покупает яхту, для сохранения равновесия системы, несколько прочих рантье необходимо выбросить за борт.
Неизвестно, кто купил яхту на этот раз, но катапультироваться надлежало Эдуард Эдуардовичу. Прошу не жалеть и не жаловать.
Собственно, жалеть Пивчикова никто не собирался, напротив, начались угрозы, хитроумно выдаваемые за уведомления, предписания и штрафы. Так звучит переведенный на процессуальный жаргон уголовный мотив.
Оставалось попрошайничать и воровать (читай: адекватно реагировать на вызовы времени), только Пивчиков оказался другим. Будто позабыв о скором и неизбежном приходе девелоперов, он продолжал изучать свое отражение, словно пытаясь найти в нем дверцу, лазейку и уйти через нее в какой-то другой безопасный мир.
«Я невидим или меня нет совсем?» – задавался вопросом Пивчиков.
Воспоминания подводили к тому, что его, Эдуарда, никогда не было. Но бумаги – неоплаченные счета за квартиру, бланки рецептов, справка номер девять из ЖЭКа, мятая корочка паспорта, пожелтевшее свидетельство о рождении – заверяли его в том, что он все-таки есть.
Есть, решил он, но в такой незначительной степени, в такой малой погрешности, какой можно пренебрегать в любых, в том числе и высокоточных, расчетах.
«Я настолько незначителен, что невидим, – резюмировал он, – что ж, по крайней мере, обходимся без сверхестественного».
В этот миг в дверь его комнаты ударили так, что в шкафу задрожала посуда. Так уполномочен стучать только очень уполномоченный человек. Следующий удар сорвал дверь с петель. Во все стороны полетела щепа и щебенка. И в образовавшуюся дыру ворвались люди в черных масках и черных трико. Еще один влетел в комнату на веревке, но, запутавшись в занавеске, потерял координацию и распластался возле ног Эдуарда, да так и не смог подняться.
Это были девелоперы, разумеется, офицерский состав. Всего Эдуард насчитал семерых. Шестеро были вооружены укороченными автоматами, седьмой цепко держал у груди дипломат. Этот седьмой, устремив взгляд на люстру, пробубнил совсем как Паша Лавровский: «Во исполнение искового предписания … согласно пункту двадцать пять аш действующего законодательства … упорядочению объектов собственности, охраняемой государством, гражданин Пивчиков Эдуард Эдуардович подлежит выселению, … также полному имущественному взысканию, исключением носильных вещей … двухдневного пищевого пайка. Исполняющий обязанности пристава центрального территориального округа старший лейтенант Колбаса».
При упоминании о колбасе все девелоперы (кроме прилетевшего из окна) встрепенулись и принялись рыться в имуществе Эдуарда. Первым делом опечатали и упаковали холодильник и телевизор, затем перешли к содержимому книжных полок…
Ровно в эту минуту Пивчиков окончательно решил, кто он есть. Он был незначительный человек-невидимка. Невидимка, но все-таки человек!
В каждом доме имеется некий предмет, о наличии которого не вспоминаешь до последнего дня, до прихода настоящей угрозы. Этот предмет принадлежал отцу Эдуарда. И сейчас сын Эдуард решил им воспользоваться. Понимая, что его движений никто не заметит, он поднялся из-за стола, открыл платяной шкаф и нащупал под ворохом старых наматрасников и одеял охотничье ружье и коробку с патронами. Он взял ружье в руки, переломил пополам, уложил в каждый ствол по патрону, взвел курки и обвел глазами сограждан. Девелоперы были настолько увлечены грабежом, что, когда прогремел первый выстрел, они даже не вздрогнули. Тогда Эдуард выстрелил второй раз – и тот девелопер, что в поисках денег перетряхивал фамильные фотографии, с глухим стоном свернулся в калачик.
Эдуард Эдуардович взялся перезаряжать, а в среде девелоперов началась настоящая паника. Все шестеро схватились за автоматы и открыли стрельбу по врагам.
За каких-то пару минут они уложили друг друга, стало быть, они считали врагами себя. Странные они все-таки люди...
Пивчиков разрядил ружье, пересчитал патроны.
Он больше не видел своего отражения в чайнике, но он уже знал о себе все что нужно.
И он знал, как сделать невидимым дом.
