Александр Чупров: Две статьи. Публикация Оскара Шейнина0

 

Две статьи
Публикация Оскара Шейнина

 

1. Мировой рынок после войны

Современные записки № 13, 1922, с. 191-213

1. Мировой рынок, мировое хозяйство! Сложившиеся до войны понятия прочно держатся в нашем обиходе. Но многие ли из тех, кто продолжает пользоваться ими, дают себе ясный отчет, в какой мере изменились за эти недолгие годы те реальные явления, которые ими покрываются? Перед войной можно было вести речь о мировом рынке, как о чем-то существующем в жизни, а не только в воображении умствующих о жизни экономистов. Можно было говорить о мировом производстве и о мировом потреблении не как об арифметических суммах, подсчитываемых на бумаге досужими статистиками, а как о подлинных итогах, подводимых “мировым хозяйством”.

Пшеница, собираемая в Соед. Штатах и на русском черноземе, в Аргентине и в Канаде составляла запас, из которого невозбранно черпали и свои и чужие, из которого продовольствовалось население и Англии, и Германии, и Италии, и других стран. Хлопок, выращиваемый в Соед. Штатах, распределялся между прядильнями Ланкашира и текстильными районами Германии на условиях, мало отличных от тех, на каких он поставлялся отечественным мануфактуристам. Малейшие колебания в цене хлопка или пшеницы в Нью-Йорке сказывались тотчас в Ливерпуле и в Бремене, на лондонской и на берлинской биржах. Даже для таких товаров, которые находились в исключительном обладании одной какой либо страны, но требовались повсюду, мировое хозяйственное общение устанавливало единство рынка. Германия имела естественную монополию на калийные соли; Германия располагала культурными монополиями в области производства красок и лекарств. Это ощутительно сказывалось на образовании цен, на уровне и на колебаниях их, но сказывалось на ценах и вне и внутри Германии.

Правда, и до войны мировой рынок в том смысле, в каком может о нем идти речь для пшеницы, для хлопка, для меди и т. д., существовал далеко не для всех товаров. Не все были в такой мере вовлечены в мировой товарооборот; между национальными рынками многих товаров не было такого постоянного и свободного от трений сообщения. Если уровень цен на хлопок в Ливерпуле и в Нью-Йорке выравнивался с той же легкостью, с какой устанавливается общий уровень воды в двух хорошо сообщающихся сосудах, то для иных товаров ближе подходящим образом была бы сильно вязкая жидкость в сосудах, сообщающихся узким каналом. Связь между ценами была для них не такая тесная и не столь мгновенная: сравнительно подолгу могли держаться, не выравниваясь, довольно значительные различия уровней.

Таким образом, и перед войной о мировом рынке можно было, собственно, говорить лишь с некоторой оглядкой, – оговариваясь, что, поскольку речь идет не о таких товарах, как пшеница, хлопок и им подобные, следует брать термин в несколько условном смысле, – разуметь не столько достигнутое уже состояние мирового хозяйства, сколько тот предел, к которому устремлено развитие.

Война разбила мировой рынок: нарушилась связь между ценами в отдельных странах; прервался свободный перелив товаров из страны в страну. Мировой рынок распался; на его место стали национальные рынки, оторвавшиеся друг от друга так, что в некоторых отношениях разобщенность их стала мало уступать временам до парового транспорта. Замерла не только торговля между враждующими державами. Изменил свой характер и товарообмен с нейтральными, даже с союзными странами. Забота о том, чтоб внутренний рынок не остался без товара, выдвинулась повсюду на первое место. Внешний товарообмен был поставлен под присмотр государства, а то так даже стал осуществляться самим государством.

До войны государственная власть оказывала воздействие лишь на общее направление внешней торговли посредством ставок таможенного тарифа, самое же осуществление торговых сделок всецело предоставлялось усмотрению импортеров и экспортеров. Теперь круг ее полномочий существенно расширился и начал охватывать чисто коммерческие задачи. Сколько какого товара сбыть заграницу, куда и по каким ценам; сколько чего ввезти из заграницы, откуда и на каких условиях, – попечение об этом лежало до войны на отдельных торговцах, действовавших на свой личный страх и руководствовавшихся одним расчетом: закупать, где дешевле, – продавать, где цены выше. Благодаря этому цены и выравнивались повсеместно, устанавливался на мировом рынке общий их уровень, уклонения от которого, как правило, не превышали существенно издержек перевозки и ввозных пошлин (вывозных пошлин двадцатый век до войны, можно сказать, не знал). За годы войны строй внешней торговли подвергся коренной перемене. Быстро обострявшееся безтоварье заставляло держать запасы на учете, расходовать их бережно, следить, чтоб товар не уходил из страны иначе, как в обмен на то, что являлось еще более нужным. Даже золото некоторые страны уклонялись принимать в обмен на свои товары, – Швеция признала, например, необходимым изменить свой Монетный Устав, дабы затруднить оплату заграничным золотом вывозимых из Швеции товаров. Сплошь и рядом правительства начали вступать в прямые соглашения касательно того, сколько какого товара будет дозволено вывезти из одной страны в другую, – Германия соглашалась, например, разрешить вывоз определенного количества угля в Швейцарию под условием, что из Швейцарии поступят в Германию договоренные количества нужных для Германии швейцарских товаров.

За соблюдением таких соглашений был установлен строгий надзор, созданы были ради этого сложные организации. И независимо от межгосударственных соглашений ввоз и вывоз подвергались нередко “контигентировке”, – т. е. допускались лишь в намеченных наперед количествах: как только вывоз доходил до установленного предела и “контингент исчерпывался”, экспорт на время приостанавливался. Вообще вся внешняя торговля была взята под государственную опеку. На вывоз, на ввоз стало обязательным испрашивать правительственные разрешения,– выправлять ввозные и вывозные “лицензии”. Самыеусловия, на которых товар покупался и продавался, начали при этом подвергаться рассмотрению в выдававших лицензии учреждениях и даже прямо предписываться ими в соответствии с общей линией правительственной политики.

В направлении политики обнаруживались немалые различия между разными странами и по отношениюк разным товарам, а нередко и для одного и того же товара в одной и той же стране. Это вносило сильнейшую неуверенность в торговый оборот. Объяснялась же неустойчивость политики тем, что здесь сложно переплетались противоречивые интересы, – общенародные и частные. Из-за направления политики шла все время напряженная борьба.

Стремление поднять ввоз ради лучшего снабжения внутреннего рынка сталкивалось с заботами о валюте, побуждавшими урезывать всемерно заграничные платежи. Усиливать же вывоз в интересах валюты и ради поддержания отечественной промышленности мешали опасения обострить безтоварье на внутреннем рынке: пожелания экспортной промышленности и занятых в ней рабочих сталкивались с требованиями широких кругов потребителей. Явственный расчет побуждал вводить в границы взаимную конкуренцию отечественных экспортеров и импортеров на внешних рынках, поскольку не сдерживали ее частные между ними соглашения. В этих видах воспрещалось, например, продавать за границу по ценам, ниже указанных властью; из валютных соображений предписывалось иногда назначать цены не в отечественной валюте, а в деньгах страны сбыта. С другой стороны, ради того, чтоб воспрепятствовать импортерам набивать друг перед другом цены, устанавливался предел, выше которого не разрешалось расценивать привозной товар, выпускаемый на внутренний рынок. К этому, помимо прочего, побуждало стремление ввести привозной товар в рамки общего плана снабжения страны в связи с постепенным переходом европейских стран к принудительному выравниванию потребления путем выдачи пайков и к государственной регулировке цен внутреннего рынка, – к широкой замене “вольных” цен на нем “указными”.

Здесь не место всматриваться в те причудливые узоры, в которые сплетались эти пестрые нити в сложной ткани правительственных распоряжений в разных странах за годы войны. Для наших целей существенно лишь отметить, что под действием совокупности этих мотивов повсеместно – где в большей, где в меньшей мере, где раньше, где несколько позже – исчезла былая свобода внешней торговли. Пресекся беспрепятственный ток товаров через границы. А вместе с тем перестал существовать мировой рынок: он рассыпался на почти не связанные между собой национальные рынки, цены на которых начали определяться своими условиями, – местным спросом и местным предложением и характером правительственных мероприятий. Цены даже пограничных государств перестали давить друг на друга так непосредственно, как в довоенную пору; они начали расходиться вне всякого соответствия со стоимостью транспорта. Стали в широких размерах независимыми друг от друга и колебания цен. От единого уровня цен мирового рынка не осталось и подобия.

По окончании войны преграды, воздвигнутые на границах, начали понемногу сниматься. Начал намечаться постепенный возврат к былому строю мировой торговли. Но движение на этом пути идет не быстро. Некоторые из видных участников мирового товарообмена, – например, Германия, – и посейчас не считают возможным обойтись без мер самого придирчивого государственного контроля над ввозом и вывозом. Да и там, где имелись возможность и охота порвать решительнее с порядками “военного хозяйства”, отказались от них все же не сразу, – не без борьбы и не без колебаний. Пережитки окрепшей за войну привычки к государственной опеке над хозяйственной жизнью продолжают держаться почти повсюду – где в более, где в менее ярко выраженных формах, – и до восстановления свободного мирового рынка даже в конце 1922 г. – через четыре года по прекращении военных действий – все еще далеко.

2. К действию стеснений свободы внешнего товарообмена, тормозящих развитие мировой торговли, присоединяется валютный развал, донельзя осложняющий хозяйственное общение между странами с разными денежными единицами, делающий его порой почти невозможным. До войны различие денежных единиц не сказывалось заметным усложнением торгового оборота: необходимость пересчитывать марки в рубли или фунты в доллары затрудняла хозяйственное общение не многим более, нежели переход от пудов к килограммам или от метров к аршинам и ярдам.

В странах, являвшихся руководящими участниками мирового хозяйственного общения, денежные единицы были прислонены к золоту, и этим обеспечивалось устойчивое соотношение между ними: колебания в их взаимных расценках, за редкими исключениями, не выходили из пределов так наз. “золотых точек”, – из тех границ, при уклонении за которые появлялся расчет перевозить золото из одной страны в другую. Для важнейшего из рынков, державшихся за серебро, – для Британской Индии с ее 300-миллионным населением, – удалось, после ряда попыток, установить в более сложном порядке денежную систему, которая с почти той же степенью точности обеспечивала от резких колебаний курс рупии в Лондоне и курс фунта стерлингов в Индии. Таким образом, при построении расчетов в хозяйственном обороте – в частности, при калькуляции цен – можно было почти не заботиться о том, что покупатель считает в иных денежных единицах, нежели продавец.

Так было до войны. Не то сейчас. Ни одной из стран, где денежное обращение оторвалось за годы войны от золотой основы, не удалось еще восстановить его нормального строя. В Швейцарии золотая монета появилась фактически в обращении, но юридически размен бумажек на золото не сделан еще обязательным. Высокий курс шведской кроны почти позволял бы вернуться к золотому обращению; однако, и Швеция не решается на этот шаг и с месяца на месяц откладывает введение в силу обязательного для Государственного банка размена на золото выпускаемых им в обращение бумажек. Повсюду бездействуют, таким образом, те сдержки, которые в былые времена вводили автоматически колебания валют в пределы “золотых точек”. Нигде не создано им и замены в форме систематических забот государственной власти об удержании курса на более или менее устойчивой высоте. Техническая возможность добиться валютного равновесия без восстановления золотого обращения не только допускается теоретической мыслью, но и доказуется жизненным опытом.

За примерами недалеко ходить: в течение ряда лет державы согласия [Антанта] удерживали на твердо устойчивых уровнях расценку своих валют на доллары, а вместе с тем и взаимные между ними соотношения. Это требовало, однако, такого напряжения, которое оправдывалось, пока стоял на карте исход войны, но стало не под силу, когда война пришла к концу. В средине марта 1919 г. правительственная поддержка курсов в Нью-Йорке была прекращена, и тотчас же валюты пошли вразброд: фунт стерлингов, который перед тем поддерживался в Нью-Йорке на высоте примерно в 4,76 долларов (при паритете в 4,86 2/3 долл.), спускается сразу до 4,56, затем оправляется до 4,66 и довольно устойчиво держится некоторое время около этого уровня. Но с лета 1919 г. начинает неудержимо скользить вниз, спускаясь к средине декабря до расценки в 3,67 долл. После некоторого повышения к концу года, курс фунта стерлингов в 1920году еще стремительнее падает: 4 февраля достигается низшая точка, – отмечаются сделки по 3,20 и даже на 3/4 цента ниже. Затем наступает перелом, и в течение немногих недель курс оправляется почти до 4 долларов за фунт. Сходные, но еще более резкие колебания обнаруживает французский франк после того, как отпадает искусственная поддержка его курса.

Английский фунт и даже французский франк принадлежат, однако, к числу сравнительно “благородных” валют; степень их обесценения и размах их колебаний даже в наихудшие периоды – ничто по сравнению с действительно разбитыми валютами. Рекордное для фунта понижение по сравнению с долларом, – 1/3; рекордное обесценение французского франка по сравнению с долларом несколько превышает 2/3, по сравнению с фунтом не достигает 2/3. Германская же марка, при паритете в 20,43 марок за фунт стерлингов, спускается в начале июля 1922 г. ниже 2000 марок за фунт, а в начале ноября 1922 г. падает ниже 3000 марок за фунт. Австрийская крона (паритет 24,02 кроны за фунт) переходит в конце августа 1922 г. расценку в четыреста тысяч крон за фунт. О советском рубле нечего и говорить.

Резкие скачки валют вверх и вниз делают невозможным правильный расчет в международной торговле, тем более что ни размера, ни хотя бы направления их часто не предусмотришь даже для недалекого будущего. Промышленник и торговец не в состоянии спокойно назначать свои цены; колебания курса сбивают самую осторожную калькуляцию. Против воли всякий, кто принимает участие в международном торговом обороте, становится спекулянтом на валюте. Спекуляция же на валюте, – дело, всегда рискованное, – сопряжена с несообразными рисками для тех, кто вынужден заниматься ей попутно, не имея к ней ни влечения, ни навыка. Обычная торговая прибыль не идет ни в какое сравнение с тем, как сказываются на результатах сделок колебания курсов. При продаже и при покупке в чужой валюте не учтешь в таких условиях наперед, останешься ли в накладе или получишь ни с чем не соразмерный барыш: скачок валюты вверх, движение ее вниз могут озолотить, могут и разорить, – равно неожиданно, равно без вины и без заслуги. А так как при каждой сделке в международном товарообмене одна, по крайности, сторона заключает ее в чужой валюте, то международный товарообмен и приобретает в послевоенное время характер азартной игры.

Это отпугивает от участия в нем солидных представителей промышленности и торговли и поддерживает разобщенность рынков, не давая утвердиться прочной связи между ними. Недаром установление золотого обращения в странах, стоящих в тесном хозяйственном общении, уподобляют перешивке их железнодорожной сети на общую колею. Мы видим ныне яснее, чем когда-либо, до чего затрудняется переход товаров через границы отрывом денежных единиц от общей “золотой колеи”.

Биржевая техника знает, правда, возможность освободить от несения спекулятивных рисков тех участников оборота, которые предпочитают небольшую солидную прибыль неверному шансу крупного выигрыша. Механизм сделок на срок позволяет перекладывать спекулятивные риски на специалистов-любителей, которые делают из биржевой игры, построенной на учете будущих цен, свою профессию. Поскольку ланкаширский мануфактурист, запродающий свои изделия в Индию, располагает возможностью продать немедля на бирже рупии, причитающиеся со временем к получению по известному ему курсу дня, риск понижения рупии снимается с него, и для него отпадают те препятствия к правильной калькуляции цен и к солидному ведению дела, которые сопряжены с работой на внешний рынок в современной обстановке валютного хаоса. Однако, организация торговли валютами на срок представляет, в свою очередь, чрезвычайную трудность в современных условиях: колебания так причудливы и так велики, что трудно подыскать плечи, достаточно мощные, чтоб принять на себя и выдержать риск. В связи с этим биржевой механизм валютных сделок на срок плохо налаживается: он начал воссоздаваться в сколько-нибудь серьезных размерах лишь в самое последнее время и, как ни существенно вносимое им облегчение международных торговых сношений, решить задачу в корне он пока не в состоянии.

При изучении характерных особенностей современного мирового рынка приходится считаться с неустойчивостью валюты и в другом отношении: ей не только тормозится товарообмен, но также нарушается согласованность в движениях цен в разных странах. Колебания валюты определяются в каждой стране своими причинами и не совпадают для разных стран ни по темпу, ни даже часто по направлению, – германская марка падает, в то время как английский фунт идет вверх; норвежская крона понижается, тогда как шведская крона дорожает.

В силу этого даже для таких товаров, как пшеница, хлопок, каучук и т. д. движение цен в разных странах может складываться по-своему, несмотря на то, что для них восстановилось былое единство мирового запаса, из которого черпают все страны-потребительницы: хлопок может дешеветь в Нью-Йорке или в Ливерпуле и в то же время дорожать в Бремене вследствие того, что за доллар или за английский фунт приходится платить больше германских марок. Каучук сильно подешевел в Лондоне против довоенного времени: в январе 1914 г. фунт каучука стоил там 2 шилл. 3 пенса, а в июне 1922 г. за фунт каучука платили лишь 8 пенсов, – почти в три с половиной раза меньше. В Гамбурге же цена каучука поднялась за это время с 5 марок за килограмм до 88 марок. С марта 1922 г. к апрелю цена в Гамбурге скакнула вверх более чем на одну треть, – с 75 марок до 102; в Лондоне же цена держалась без изменения на 8 пенсах. С декабря 1921 г. по январь 1922 г. цена в Гамбурге понизилась со 100 марок до 88 марок, а цена в Лондоне поднялась с 11 пенсов до 11 1/4 пенса.

Такие отраженные колебания товарных цен, обусловленные сдвигами валютных котировок, необходимо тщательно учитывать при попытках составить представление о ценах современного мирового рынка и об их колебаниях.

3. Одно время многие были склонны ожидать больших трудностей для возобновления мирового товарообмена со стороны морского транспорта. Боялись, что гибель судов за годы войны скажется острой нехваткой тоннажа. Думали, что не обойтись без строжайшей регулировки морских перевозок в течение ряда лет, пока не восстановится равновесие между количеством грузов, ожидающих доставки, и вместимостью судов, имеющихся в распоряжении. Вырабатывали заранее планы распределения очередей между грузами в соответствии с остротой нужды в них. Готовились к напряжённейшему соперничеству между всеми странами, ко всеобщей погоне за тем, чтоб получить в свои руки возможно большую долю мирового коммерческого флота, к попыткам перехватить друг у друга и готовые и еще только строящиеся суда и даже очереди на постройку. На рынке судов и фрахтов предвидели небывало благоприятную конъюнктуру на неопределенное множество лет вперед.

Все эти страхи и надежды оказались сильно преувеличенными. Период напряженного спроса на морские перевозки, очень высоких фрахтов и безумно высоких цен на суда длился недолго. Высшая точка была достигнута уже к лету, к осени 1919 г. В начале 1920 г. явственно наметился перелом. Падение фрахтов продолжалось до весны 1921 г. И сменилось тянущимся более года застоем: фрахты колеблются неправильно на крайне пониженном уровне, который опустился бы и еще ниже, если бы на сжавшийся спрос судовладельцы не ответили массовым сжатием предложения, – снятием тоннажа с рынка в небывалых размерах. Миллионы тонн были поставлены в портах на покой.

Своей высшей точки количество судов, временно изъятых из коммерческого оборота, достигает к началу 1922 г., когда вместимость их оценивается более чем в десяток миллионов тонн. К весне 1922 г. оно осязательно сокращается, но все же продолжает исчисляться в цифрах, превышающих все, что когда-либо наблюдалось в годы кризисов до войны. Стоят без движения суда, сидит без работы и обслуживавший их персонал: в три десятка тысяч оценивалось в начале 1922 г. число безработных моряков коммерческого флота в Соед. Королевстве (речь Фр. Льюиса на годичном собрании Chamber of Shipping of the United Kingdom).

Столь резкое расхождение действительного хода конъюнктуры с ожиданиями, складывавшимися к концу войны, обусловлено ошибками в оценке предложения тоннажа, с одной стороны, и спроса на него, с другой. Ущерб, нанесенный подводными лодками, был громаден. Общая убыль тоннажа за годы войны оценивается в добрых полтора десятка миллионов тонн, – в треть, примерно, всего количества, имевшегося перед войной. Но размах, с которым развивалось судостроение, был еще более грандиозным. Уже к середине 1919 г. убыль мирового тоннажа за годы войны была восполнена, и грузоподъемность мирового торгового флота начала превышать наивысший уровень, достигавшийся до войны. Со средины 1921 г. в распоряжении мирового хозяйства имеется на 12 – 13 миллионов тонн более, нежели имелось к началу войны, в средине 1914 г.

Правда, к высоким цифрам послевоенного тоннажа необходимо внести ряд существенных поправок, заметно понижающих оценку его работоспособности. Но все же не подлежит сомнению, что мировой коммерческий флот быстро восстановил свою мощь настолько, чтобы быть в состоянии справиться с очень высокими запросами. Между тем запросы на морские перевозки оказались несравненно ниже, чем ожидалось. Казалось, наголодавшаяся и обтрепавшаяся Европа с жадностью набросится на запасы продовольствия и сырья, накопившиеся в дальних заокеанских странах. Казалось, массами потекут оттуда, засыпая все доступные средства перевозки, и хлеб, и шерсть, и хлопок и т. д. Так поначалу и было.

Но быстро картина переменилась. Вместо того чтобы держаться на небывалой высоте, мировой товарообмен упал ниже довоенного своего уровня. Денежные обороты внешней торговли достигли, действительно, рекордных цифр, но не вследствие того, что оборачивалось и перевозилось много товара, а исключительно из-за чрезвычайной высоты цен. В весовых же и в объемных единицах мировой товарообмен не только не ставит рекордов, но, напротив, далеко отстает от былого. Вывоз из Соед. Королевства превышал, например, в 1913 г. 91 млн. тонн, а в 1920 г. измерялся лишь 29,5 миллионами тонн, в 1921 г. достигал лишь 33 млн. тонн. Ввоз в Соед. Королевство с 56 млн. тонн в 1913 г. упал до 45,6 млн. тонн в 1920 г. и до 39 млн. тонн в 1921 г. Общее количество обмениваемых в мировой торговле товаров не превышает в начале 1922 года половины довоенного оборота (оценка Fr. Goodenough в речи на годичном собрании акционеров Barclays Bank 25 января 1922 г.) Размеры морских перевозок в средине 1922 года оценивается в 70 проц. довоенного (речь Фр. Льюиса на годичном собрании акционеров The Prince Line 17 октября 1922 г.). Мировой рынок восстанавливается так слабо, что не в состоянии предъявить спроса на морские перевозки даже в размерах довоенного времени. Стеснения хозяйственного общения, валютный развал слишком затрудняли эти годы переброску грузов оттуда, где имеются избытки, туда, где население изнывает от бестоварья.

Но в еще большей мере препятствует росту внешней торговли упавшая покупательная способность населения значительной части земного шара. Со всеми стеснениями оборота мировая торговля сумела бы в конце концов справиться, – устранить их или обойти их. Но раз предъявляющему спрос населению нечем платить за нужные ему товары, торговля становится невозможной, и зерно сжигается по одну сторону океана в то время как по другую его сторону люди умирают от голода. Те, кто, правильно оценивая остроту бестоварья, усматривали в ней источник напряженного спроса, недоучитывали, до какой степени это бестоварье равнозначно малой платежеспособности обнищавших потребителей. Об это препятствие и разбиваются усилия оживить мировой товарообмен. Не в технике перевозок, не в слабосилии транспорта причина той медлительности, с какой восстанавливается мировое хозяйственное общение. Корни лежат глубже: во всеобщем оскудении, в резком понижении трудовой энергии изможденного войной человечества, в сокращении рабочего дня и – быть может, более всего – в нелепых условиях так называемого мира, не дающих взяться за починку подточенных основ материального благосостояния со спокойной уверенностью в том, что завтрашний день не принесет новых катастроф и не лишит трудящегося плодов его трудового напряжения.

4. Разобщенность национальных рынков за годы войны оставила следы на строе хозяйства, которые не изгладятся без остатка и после того, как отпадут все преходящие тормозы мирового хозяйственного общения и восстановится мировой рынок в его былой довоенной свободе. Для ряда товаров условия мирового снабжения и образования цен на мировом рынке будут складываться по-новому, вследствие глубоких сдвигов в спросе на них и в их предложении.

Разъединенные войной страны были отрезаны от притока заграничных товаров, к которым население привыкло до войны. Приходилось налаживать отечественное производство их или искать замены. Пошли в ход всяческие суррогаты. Спрос направился в новую сторону. Во множестве случаев замена оказалась настолько низкокачественной, что при первой возможности потребитель стремится вернуться к былым источникам снабжения: так, например, замена недостававших текстильных материалов в Германии крапивой, как ни похвалялись ей в свое время изобретатели, не явилась прочным приобретением народного хозяйства, и сейчас крапивные ткани не играют на рынке видной роли. Нередко, однако, новые способы покрытия потребностей оказываются живучими; у населения успели сложиться новые привычки и новые вкусы, с которыми придется считаться и бороться поставщикам товаров, покрывавших те же потребности до войны.

Одним из наиболее ярких примеров является оттеснение сливочного масла маргарином. Производство маргарина повсеместно возросло за войну, потребление его чрезвычайно поднялось. Даже в Англии маргарин успел пустить глубокие корни: с 1913 г. по 1918 г. потребление маргарина в Англии выросло вдвое; производство же маргарина поднялось в три с половиной раза, так как сжался, а затем и прекратился, ввоз. Вместе с тем сильно усовершенствовались способы производства, очень улучшилось качество маргарина. Против хорошего сливочного масла маргарин все же, конечно, не выстоит и теперь, но в лучших своих сортах он так мало уже уступает маслу, что при сравнительно не очень большой разнице в цене способен ныне вытеснять масло с рынка. Маслу же не первосортному придется еще более страдать от конкуренции маргарина. Таким образом, на послевоенном мировом рынке движение цен на сливочное масло будет в значительной мере определяться факторами, с которыми до войны не было необходимости считаться в такой степени: ценой маргарина, настроением рынков сырья, из которого вырабатывается маргарин, и т. п.

Другой пример: рост спроса на нефть в связи с широким переходом морского военного и коммерческого флота с угля на мазут. На мировом рынке горючих веществ наблюдаются сдвиги, делающие его, можно сказать, неузнаваемым для того, кто вздумал бы примеряться на недавние, довоенные представления о нем. А тех косвенных отражений, которыми чреваты эти сдвиги, с ясностью и не окинешь пока взором: они налагают печать не только на строй мирового хозяйства, но и на ход мировой политики держав, распоряжающихся судьбами земного шара.

Сходным образом те усилия, которые повсеместно были прилагаемы к тому, чтоб в большей мере покрывать внутренний спрос внутренним производством и сделать внутренний рынок возможно независимым от подвоза из-за границы, далеко не во всех случаях увенчались прочным успехом, но в некоторых областях привели к результатам, существенно меняющим картину мирового рынка против довоенной поры. Взять хотя бы производство красок: позиция Германии на мировом рынке красок будет теперь во многом иная, нежели до войны; сфера ее монополии значительно сузилась, а вместе с тем испытали существенные перемены и условия образования цен на краски на мировом рынке.

Другой пример: калийные соли. Хотя по части добывания их почти нигде, несмотря на крайние усилия, не достигнуто больших успехов, но вследствие отхода Эльзасских залежей к Франции былая монополия Германии все же разбита. В 1913 г. Германия поставила на мировой рынок почти 99% поступившего на него количества калийных солей; в 1921 г. более 1/7, в 1920 г. почти 1/4 приходились на Францию, Соед. Штаты и Брит. Индию. Если не последует тесного соглашения между французскими и германскими предприятиями,то строй мирового рынка калийных солей, уровень и характер колебаний их цен будут складываться ныне совсем по иному, чем в первом десятилетии двадцатого века.

Еще более глубокие перемены испытал рынок азотистых соединений. Монополия Чили начала колебаться уже до войны; теперь она окончательно разбита: добыча чилийской селитры в 1921 г. не достигает и половины добычи 1913 года, вывоз сократился с 1913 г. к 1921 г. в два с половиной раза; Германия поставляет ныне на мировой рынок почти такие же количества, как Чили; сильно возросло также производство в Соед. Штатах, в Японии. Изменился в корне и самый характер снабжения мирового рынка: человечество становится независимым от залежей, обнаруженных, к счастью предшествовавших поколений, в одном из дальних углов земного шара; благодаря успехам химической технологии оно получает возможность черпать азот в любых количествах из неистощимого запаса его в воздушной атмосфере в порядке фабрично-заводского производства: чем больше будет спрос, тем дешевле будет обходиться продукт.

К переменам в условиях спроса и предложения отдельных товаров следует добавить общее перераспределение хозяйственной мощи между странами, – в первую очередь, сказочный рост веса Соед. Штатов в мировом хозяйственном общении. Да и в хозяйственной структуре отдельных стран произошли перемены, существенно затрагивающие строй мирового рынка: сосредоточение производительных сил в руках немногих распорядителей – концентрация банков, слияние промышленных предприятий в грандиозные концерны – сделали поистине ошеломляющие успехи за истекшие годы. Все это, вместе взятое, так меняет облик начинающего восстанавливаться мирового рынка по сравнению с тем, как он выглядел до войны, что на былые представления становится почти невозможным опираться. Требуется тщательный пересмотр всех условий образования цен для каждой группы товаров, чуть что не для каждого сорта товара. Лишь на такой основе можно разобраться в движении цен, можно сколько-нибудь уверенно предучитывать их грядущие колебания. Самое надежное знание былых путей мировой торговли, былых распорядков мирового рынка теперь обманчиво: без внимательной сверки сложившихся некогда представлений с новыми условиями старый жизненный опыт способен ныне вести к опасным ошибкам, к расчетам, которые жизнь будет опрокидывать самым бедственным образом. Никогда, быть может, не ощущалась так остро, как ныне, потребность в углубленном осмыслении той жизненной среды, в которой торговцу и промышленнику приходится действовать, – заказывать, принимать заказы, продавать, платить. Никогда не были так наглядны преимущества систематического научного знания перед полуинстинктивным здравым смыслом, опирающимся на устарелый жизненный опыт: в обстановке, близкой к той, в которой жизненный опыт сложился, он способен давать надежные указания, но он лишен способности сразу применяться к быстрой смене условий, легко вырождается тут в рутину и начинает предательски обманывать оказываемое ему доверие.

5. Если, вдумавшись в отличия послевоенного мирового рынка от довоенного, мы начнем всматриваться в картину колебаний товарных цен за протекшие с окончания войны годы, то нас не удивит ее пестрота. Скорее покажется удивительным то обстоятельство, что в движении цен в разных странах все же замечается немало сходных черт. За первые месяцы по окончании военных действий цены, сильно поднявшиеся за войну, идут вниз. К весне 1919 г. падение останавливается и – где раньше, где несколько позже – сменяется новым ростом цен, тянущимся около года и круто вздымающим их уровень за этот недолгий срок гораздо выше, чем подняла его повышательная волна четырех лет войны.

С весны, с лета 1920 года намечается новый перелом: цены катятся вниз. Понижательное движение длится в общем около двух лет. Кривая идет вниз почти без перебоев, порой с очень крутым уклоном. Уровень цен падает более чем вдвое, против наивысшей точки. Движение идет по-разному для разных товаров; цены некоторых приближаются к довоенным, даже спускаются ниже их; цены других, несмотря на сильное понижение, все же остаются выше довоенных. В Англии, например, американский хлопок уже в начале 1921 г. достигает для некоторых сортов довоенного уровня; джут падает ниже довоенных цен, но лен продолжает держаться сравнительно очень крепко; медь спускается ниже довоенной расценки, на железо же цены стоят сравнительно высокие. К 1922 г. темп движения замедляется, падение приостанавливается, затем цены начинают крепнуть. В средине 1922 г. для ряда руководящих стран мирового хозяйства можно уже с уверенностью утверждать, что волна цен вступила в новую повышательную фазу.

Так складывается картина в Англии, в прочих европейских государствах с не слишком расстроенным денежным обращением, в Соед. Штатах: в подробностях наблюдаются некоторые различия, но общие черты везде те же. В Соед. Штатах, например, первая понижательная волна сказывается позднее и слабее, – 1918 год стоит до конца под знаком не спадающих цен, и лишь январь, февраль 1919 г. обнаруживают вполне явственный уклон цен вниз, быстро сменяющийся, как и в Европе, новым повышением. К весне 1920 г. цены круто вздымаются до высоты, невиданной в Соед. Штатах с 1864 года, – для пищевых продуктов превышают даже уровень 1864 г. Высшая точка достигается в мае 1920 г. Затем цены начинают падать. В июле, в августе 1921 г. намечается как будто перелом, но оживление оказывается непрочным, и в сентябре, в октябре цены снова дают уклон вниз. Низшая точка приходится на начало 1922 г. Оправляться цены начинают ранее, чем в Европе; крепнут они вяло и нерешительно, но в целом все же достаточно отчетливо, и к средине 1922 г. первоначальные сомнения в прочности перемены, можно сказать, рассеиваются.

Совсем по-иному складывается движение цен в странах с продолжающей обесцениваться денежной единицей. Здесь колебаниям в расценке валюты принадлежит господствующая роль; ими и определяются ближайшим образом извивы кривой цен. Общий же уклон кривой вверх обусловливается совокупным действием прогрессирующего обесценения денежной единицы и постепенного сближения цен внутреннего рынка с мировыми. Действие последнего момента с большой отчетливостью проступает, например, вГермании, где уровень цен на внутреннем рынке, сдерживаемый нажимом государственной власти, далеко отстает от мирового и даже в средине 1922 г. лишь для немногих продуктов отечественного труда – важнейший из них сталь – достигает этого предела.

На совершенно своеобразной картине движения цен в России я не останавливаюсь, – отчасти за неимением достаточно точных материалов, главнейше же потому, что Советская Россия оставалась эти годы почти наглухо замкнутой для подвоза товаров извне, и русский рынок для мирового хозяйства как бы не существовал. Отмечу лишь одну характерную черту, резко отличающую взаимоотношения между ценами внутреннего рынка и мировыми ценами в России, от того, как обстоит хотя бы в Германии. Германская марка сильнее обесценена на внешних валютных рынках, нежели во внутреннем торговом обороте; товарным цены в Германии, по переводе на золото или в благородные валюты, оказываются ниже цен мирового рынка.

Напротив, советский рубль так обесценился внутри России, что русские товарные цены по пересчете хотя бы в германские марки оказываются по большей части выше германских. В силу этого равнение цен внутреннего рынка по мировым, удорожающее жизнь в Германии, было бы сопряжено в России с удешевлением товаров, – в маловероятном, впрочем, предположении, что оно не сопровождалось бы дальнейшим обесценением рубля в обмене на иностранные валюты.

Если оставить в стороне государства с вполне расстроенным денежным обращением, то при беглом взгляде на кривые цен может составиться, таким образом, впечатление, будто связь между национальными рынками и теперь недалека по силе от былой. Впечатление это, однако, обманчиво. Сходство в движении цен в разных странах обусловливается ныне не столько тем, что цены одной страны давят на цены в других странах и, своим уклоном вниз или вверх, непосредственно тянут в ту же сторону уровень цен повсеместно, сколько сходством в общих условиях существования повсюду в послевоенной обстановке.

В годы войны цены, за немногими исключениями, везде возрастали, но не потому, чтоб подъем в Англии вызывал повышение в Германии или наоборот, а потому, что и в Англии, и в Германии, и в прочих странах на ценах сказывалось сходным образом действие войны, – затруднение подвоза, оскудение запасов, обесценение денежной единицы и т. д. Так и в послевоенную пору цены обнаруживают сходные движения, главнейше, потому, что в каждой стране, независимо от других, условия образования цен складываются и изменяются по-сходному.

 Углубленное выяснение картины движения цен за послевоенные годы требовало бы подробного рассмотрения отдельных товаров. Средний уровень цен, движения которого очерчены выше, сглаживает весьма существенные различия при более нормальных условиях хозяйственной жизни. Для рынка же послевоенного чрезвычайная пестрота в движении цен различных товаров является одной из отличительных черт. Средний уровень цен приобретает, в силу этого, еще более условный характер, нежели обычно. Об этом явственно свидетельствует то обстоятельство, что самое представление о движении среднего уровня складывается для любой страны далеко не по-одинаковому в зависимости от того, как мы выводим среднюю, какие группы товаров берем и с каким весом.

Для Англии, например, известные показатели Statist и не менее известные показатели журналаЕсоnomist дают для конца 1918 г. и начала 1919 г. картину явственного понижения, тогда как показатели Воard of Trade с января по март 1919 г. идут слегка вверх, но обнаруживают уклон книзу в апреле, мае 1919 г., когда индексы Стэтиста и Экономиста говорят уже о начавшемся повышении. Сходным образом для Соед. Штатов сводный показатель Вradstreet непрерывно нарастает, начиная с июля 1921 г., тогда как все прочие показатели отмечают осенью 1921 г. новый спад волны.

Этот характерный разнобой в движении цен разных товаров является ясным свидетельством того, что волны кривой общего уровня цен в меньшей, нежели обычно, мере отражают на себе влияние тех общих факторов, к действию которых экономическая теория пытается свести наблюдающуюся в хозяйственной жизни смену периодов оживления и застоя. Конъюнктура послевоенного мирового рынка характеризуется не только сравнительной разобщенностью национальных рынков, но и сравнительной оторванностью друг от друга цен на разные товары на внутреннем рынке одного и того же государства.

Всматриваться в колебания цен отдельных товаров и их причины не может входить в задачи настоящей статьи, я позволю себе лишь остановиться на важнейших из тех общих моментов, которым обязан своим происхождением замечающийся все же и после войны параллелизм в движении уровня цен на разных, столь плохо сообщающихся между собой, рынках.

О том, чем вызывалась повышательная волна, почти нет надобности распространяться. Европа вышла из войны материально разоренной. Истощены были запасы всего, что могло идти на потребу. Во множестве разрушен и повсеместно изношен мертвый инвентарь народного хозяйства, почти не знавший ремонта в течение четырех лет: пути сообщения, здания, машины и прочее оборудование фабрик и заводов, – вплоть до угольных и иных копей, разработка которых велась без заботы о завтрашнем дне с единственным помыслом извлечь возможно больше сегодня, – вплоть до плодородия почвы, хуже обычного обрабатывавшейся и много хуже обычного удобрявшейся. Расточен и измотан живой инвентарь, – рабочая сила: миллионы трудоспособных мужчин положили жизнь в боях; миллионы вернулись с фронта калеками и полукалеками. Да и те, кому посчастливилось уцелеть на фронте и выдержать, не надорвав здоровья, тяжелые условия существования в тылу, не были способны к полному трудовому напряженно.

Производительность труда потерпела сильный и длительный урон. А в то же время был сокращен рабочий день. Чрезвычайно возросшим потребностям противостояла чрезвычайно повсюду сократившаяся производительная мощь населения. К этому присоединялось вздорожание перевозок, – рост морских фрахтов и железнодорожных тарифов. Продолжавшаяся же инфляция обесценивала денежную единицу. В таких условиях, естественно, приходилось ожидать крутого роста цен.

Почему же, несмотря на все это, цены в конце 1918 г., в начале 1919 г. несколько понижаются? Причины лежат как на стороне предложения, так и на стороне спроса. Внезапное окончание войны облегчило подвоз товаров и освободило значительные их запасы. Правительственными и иными организациями, предусмотрительно принимавшими меры к обеспечению снабжения на случай затяжки войны, произведены были повсюду большие заготовки. Массы товаров выдерживались' владельцами на складах в расчете на дальнейший рост цен под давлением военного спроса. Прекращение военных действий внесло неуверенность в расчеты. Явились охотники спешно реализовать барыши, которые можно было взять при державшихся о ту пору ценах.

В населении же проснулась надежда, что теперь, с переходом на мирное положение, хлынут товары на рынок и цены начнут приближаться к мирным. Поэтому, когда товар, действительно, показался на рынке, но по ценам далеко не мирным, от покупок воздерживались, как ни была настоятельна потребность: думалось, что, если повременить еще немного, то купишь значительно дешевле. Поскольку так рассуждает единичный покупатель, – воздержание его от покупки не опасно для торговца. Но в конце 1918 г. так рассуждали массы. И владельцы выпущенных на рынок товаров увидали, к своему ужасу, что товар, который перед тем брали нарасхват чуть не по любой цене, теперь не идет с рук.

Наметилась своеобразная забастовка покупателей – забастовка, никем не организованная и никем не руководимая, без взаимного сговора, покоящаяся исключительно на том, что у всех одновременно явилась общая мысль: лучше потерпеть с покупками, – в скором времени достанешь, что нужно, на более выгодныхусловиях. Рассуждение это было по существу ошибочным, исходило из неверных предпосылок. Но в выводы из этих неверных предпосылок дружно уверовали массы, и покоившиеся на нем расчеты, хотя и не находили достаточного оправдания в действительной конъюнктуре, все же в известной мере оправдались.

Забастовка потребителей произвела такой нажим на товаровладельцев, что цены, действительно, дрогнули. Это подлило масла в огонь. Забастовщики, видя, что расчет оправдывается, укрепились в вере в правильность своих соображений и продолжали бастовать, а цены продолжали опускаться. Однако, это тянулось недолго: объективные условия скоро взяли верх. Товаровладельцы изменили линию политики, перестали понижать цены, а затем начали снова поднимать их. И те же потребители, которые перед тем воздерживались от закупок по пониженным ценам, набросились на дорожавшие товары, расхватывая не только то, что было необходимо, но закупая излишки впрок из страха, что, прозевав, будешь потом платить втридорога. Массовая психология переломилась. Спешный спрос погнал цены форсированным темпом в гору и дал возможность вздуть их до высот, которые, в свою очередь, не находили оправдания в объективных условиях снабжения рынка. Картина эта – воздержание публики от покупок в период понижения цен и расхватывание наперебой всего, что ни попало, при начавшемся повышении – наблюдалась за последние годы неоднократно в разных странах при разных местных переломах конъюнктуры. И всякий раз с новой ясностью обнаруживала способность массовых настроений определяюще влиять на цены даже в тех случаях, когда они в основе своей сводятся к иллюзии.

Это свидетельство о чрезвычайной мощи даже неорганизованного потребителя, поскольку индивидуальные решения, складываясь по сходному, не погашают друг друга, а дружно суммируются в общую равнодействующую, является одним из поучительнейших выводов из наблюдения над судорожными движениями товарных рынков в послевоенную пору.

Таким образом, первая понижательная волна конца 1918 г., начала 1919 г. обязана своим происхождением – почти можно сказать – недоразумению: цены идут вниз, если и не вопреки рассудку, то все же наперекор стихиям. Отсюда краткосрочность понижения и сравнительно небольшая глубина падения. Иной характер носит вторая понижательная волна, надвинувшаяся в начале 1920 года. Два основных момента создают ее. Непомерно вздувшиеся цены подрезают сбыт; дорогим товарам не противостоит платежеспособного спроса; для обнищавшего за войну человечества они оказываются не по карману. Потребность в них необъятна, но нечем за них платить.

Товара не покупают не потому, чтоб выжидали более выгодных цен, а за неимением средств. Рынок, казавшийся безгранично емким, сжимается. А в то же время энергичная политика дефляции в Соед. Штатах и в Англии и более или менее решительная задержка инфляции в других странах не только останавливают обесценение денежной единицы, но с явственным успехом поднимают ее ценность. Прекращается болезненное подбадривание народно-хозяйственного организма путем впрыскивания искусственно создаваемой покупательной силы, – в виде бумажных денег, легко открываемых банковских кредитов и т. п. Для хозяйственной жизни намечается возврат к более нормальным условиям. Это позволяет начать вновь сильнее проявлять свою мощь тем общим причинам, которые и перед войной вызывали непрерывную смену периодов подъема и упадка пульса хозяйственной деятельности. Безумно высокий уровень цен 1919 – 20 гг. сменяется угнетенно-понижательным настроением, которое держится почти два года.

6. В интересной статье С.А. Первушина о конъюнктуре современного хозяйства в московском журналеВестник Статистики[1] ставится вопрос об общем характере переживаемой ныне полосы хозяйственной жизни. Из приводимых автором ссылок видно, что вопрос этот подвергается в России оживленному обсуждению. Высказываются самые противоречивые взгляды. Некоторые полагают, что кризис, “постигший в средине 1920 г. мировое хозяйство, – это в сущности обычный капиталистический кризис, запоздалый очередной кризис, появление которого специалисты на основании ряда симптомов предсказывали еще на 1912, на 1914 гг. Мировая война … отодвинула этот кризис ... но ничуть не изменила его существа, как нормального кризиса, как определенной фазы капиталистического цикла”. “По мнению других, современный кризис ... наиболее сходен с кризисом 1815 г., с кризисом стихийной хозяйственной ликвидации наполеоновских войн”.

Наконец, третья точка зрения видит в нем “кризис совершенно особого порядка, за которым возврата к прошлому нет, который таит в себе начало коренной перестройки всего социального, хозяйственного и культурного уклада Европы”, причем, “в этой третьей точке зрения сошлись два различных течения, – оптимистическое и пессимистическое. Для первых выход на высшую хозяйственную ступень возможен, но лишь ценой полной перестройки социальных отношений. Последнее течение этого выхода не представляет: в современном длительном кризисе оно видит начало подлинного краха Европы … возврат к хозяйственному и культурному средневековью и разложение высших хозяйственных форм, – пользуясь термином Шпенглера: Untergang des Abendlandes”[2].

Сам автор сосредоточивается, главнейше, на статистическом анализе цифрового материала, приглашая констатировать, прежде всего, факты. Путь к выяснению вопроса, если и не самый легкий, то в конечном счете все же самый краткий! Ибо факты складываются в отчетливую картину, вводящую умозрение в твердые и сравнительно весьма тесные рамки. Начало нового оживления хозяйственной жизни с конца 1921 г., уловляемое Первушиным не на движении цен, – на ценах тогда еще не сказывалось явственного перелома, – а посредством искусного сопоставления иных рядов показателей конъюнктуры, наглядно обнаруживает несостоятельность той третьей группы взглядов, которая усматривала в кризисе 1920-21 гг. начало конца Европы, – крах, за которым нет возврата к прошлому. С другой стороны, факты рассеивают и представление о перескочившей каким-то чудом через годы войны очередной фазе нормального кризиса, надвигавшегося в начале второго десятилетия двадцатого века. Первушин правильно подчеркивает, что “мировой хозяйственный организм после войны еще не совсем выздоровел”, что начавшееся оживление происходит “в условиях продолжающегося разрыва хозяйственных связей”, в обстановке “денежно-валютного хаоса” и перебивается все время “действием фактора политического”. Он заключает: “Температура мирового хозяйства, быть может, уже близка к нормальной, но все еще ненормальная: это все еще те 37 и три, 37 и два по медицинскому термометру, которые хорошо знает врач и которыми он обычно не обольщается”. Эта осторожная характеристика делает честь трезвой логике автора, как делает честь его статистической проницательности, что он со своего далеко не благоприятного наблюдательного поста сумел подметить новый перелом конъюнктуры на самых зачаточных его стадиях.

В ней следует, однако, переставить ударения, дабы освободить ее от налета слегка окрашивающей ее полемики. Температура мирового хозяйства, бесспорно, еще не вполне нормальна, но явственно приближается к норме. Разорванные хозяйственные связи восстановлены далеко еще не в полной мере, но некоторое подобие мирового рынка уже успело сложиться и мировое хозяйственное общение быстро крепнет, не взирая на все помехи, которые “политический фактор” нагромождает на пути хозяйственного возрождения. Вместе с тем и колебания в темпе хозяйственной жизни с все большей силой подпадают под действие тех моментов, которыми обусловливается чередование подъема и депрессии в нормальных условиях современного хозяйственного строя. Полоса депрессии 1920-21 гг. носила на себе уже более явственные следы их, нежели предшествовавший ей подъем и совершенно аномальная понижательная волна конца 1918 г., начала 1919 г. Надвигающаяся ныне полоса оживления выявляет с еще большей отчетливостью знакомые от прежних времен черты этой “фазы капиталистического цикла”. Мировой послевоенный рынок имеет – и во многом удержит – своеобразный облик, отличный от былого; пути мировой торговли лежат – и будут лежать – в иных, кое в чем, направлениях, нежели прежде. Но общий строй мирового хозяйства остается – и долго еще будет оставаться – тем же в основе своей, как до войны. Никакого перехода к неизведанным хозяйственным порядкам переживаемая ныне полоса не несет с собой, никакого переустройства всего уклада жизни Европы не таит в себе. Об этом можно проливать слезы, можно этому радоваться, – смотря по общему мировоззрению. Но трудно оспаривать это, если глядеть фактам в глаза. Капиталистический хозяйственный строй обнаружил способность вынести военное напряжение, равное которому мир доселе не знал. Способен он вынести и то, что государственной мудрости наших дней угодно именовать миром. Внутренние противоречия капитализма велики и глубоки. Но способность справляться с ними пока что еще больше. Нет более пагубной ошибки, как недооценивать приспособляемость и мощь, проявленные капитализмом – неожиданно даже для большинства его апологетов – в пережитую миром годину небывало тяжких хозяйственных испытаний.

2. Уничтожение сельской общины в России

The break-up of the village community in Russia.

Economic Journal, vol. 22, 1912, pp. 173 – 197

В сокращённом виде перевод опубликован: Вопросы экономики, № 10, 2010, с. 135-146

Предисловие переводчика

Все стороны жизни деревенской общины занимали Чупрова на протяжении многих лет. Еще в 1902 г. он опубликовал книгу на эту тему, за один раздел которой в 1901 г. ему была в Страсбурге присуждена степень доктора государствоведения. Успешно рекомендуя Чупрова в члены-корреспонденты Российской академии наук, Струве и др. (1917/1996) высоко оценили ее и специально отметили, что Чупров не ограничился изучением общины в России. Русскую деревню и, в частности, противоречия точек зрения народников и марксистов по аграрному вопросу изучали и студенты Чупрова (Борткевич и Чупров 2005, Письмо № 71 1903 г.; Шейнин 1990, с. 12). Сам он в 1905 – 1906 гг. опубликовал четыре статьи по этой же теме (Шейнин 1990, с. 128), в 1906 – 1911 гг. – не менее 22 статей, и еще несколько – позже 1912 г. в московской газете Русские ведомости (там же, с. 131 – 134); без ссылки на нашу брошюру названия этих статей привел Орлов (1996, с. 39), хотя найти их он нигде больше не смог бы. И, заметив в переводимой ниже статье (конец п. 4), что в 1912 г. “жестокость и несправедливость” по отношению к общинам были “сразу же разоблачены в прессе”, Чупров вполне мог бы сослаться на самого себя.

В своем выступлении, посвященном памяти Чупрова, Розенберг (1926, с. 12 – 13) привел выдержки из его позднейших газетных статей. Точных ссылок он не привел, но по контексту следует, что они были опубликованы в 1913 г. И настроен Чупров был уже не так, как раньше: “Сломить сопротивление тех 130 тысяч, что держат в своих руках судьбы 150-миллионного народа, мы не умеем”.

Мы полагаем, что статья Чупрова интересна и сейчас, в частности потому, что он аккуратно осветил историю русской общины в юридическом плане и насколько возможно использовал в ней статистические материалы. И один из выводов, который напрашивается из его соображений, быть может недостаточно обсуждался. Именно, столыпинская реформа 1912 г., будь она проведена и раньше, не помешала бы успеху революции 1917 г.

В конце своего исследования Чупров обсуждает выходы из общины, число которых резко возросло в результате реформы. По этому поводу см. позднейшую статью Кочаровского (1925).

В 1909 г. Эджуорт, редактор журнала Economic Journal, по поручению Королевского экономического общества предложил Чупрову стать корреспондентом общества по России. Чупров согласился лишь представить рукопись статьи об общинах в России, но всё же стал корреспондентом (Шейнин 1990, с. 18). Рукопись (на немецком языке) Чупров действительно послал, но редактором к тому времени стал Кейнс. И вот отрывок из письма Кейнса 1912 г. Чупрову (там же, с. 13, в переводе; с. 125, в оригинале):

В письме, которое я послал Вам несколько раньше в этом году, я предположил, что статья может оказаться [после перевода с немецкого] длинноватой, но, прочтя ее еще раз, я полагаю, что она столь интересна и сжата, что буду рад опубликовать ее в точности в ее нынешнем виде.

На смерть Чупрова Кейнс откликнулся кратким некрологом (1926).

В тексте статьи немало уточняющих вставок в квадратных скобках, либо наших собственных, либо, в основном, Л. Б. Шейнина. Он же приложил отдельный комментарий.

О.Б. Шейнин

1. Недавние события в структуре сельского хозяйства в России не привлекли большого внимания за пределами страны, а между тем они очень интересны и для государственных деятелей, и для экономистов. Действительно, никто из тех, кто желает понять борьбу, которая происходит сейчас на территории под владычеством царя, не может позволить себе пренебрегать ими.

Россия – крестьянская страна, и ее крестьянство образует основу ее экономического положения в мире и на него же опирается военная мощь империи. Фабрики, несмотря на их быстрое развитие в течение последних десятилетий, всё еще сравнительно малозначимы. Во время переписи 1897 г. в торговле и промышленности было занято не более шестой части населения и вряд ли восьмая его часть проживала тогда в городах. Крупное землевладение, которые 50 лет назад играли ведущую роль в экономической жизни нации, так и не оправились после потрясения, нанесенного им освобождением крепостных.

Приученная к сонным методам патриархальной системы, основанной на труде крепостных, землевладельческая знать (nobility) не смогла приспособиться к новым условиям. Выкупные, уплаченные освобожденными крестьянами [за отошедшую им землю], были истрачены непродуктивно, а не инвестированы. Мало кто попытался изменить свои методы управления разумным образом, приспособленным к новому юридическому и коммерческому положению, а большинство тех, кто всё-таки попробовал сделать это, испытали неудачу, потому что у них не было умственных качеств, необходимых для успешной работы в современных промышленных условиях. Большинство землевладельческой знати предпочло доверить пользование оставшейся у нее земли крестьянам. Земля либо использовалась в прежнем обычном порядке окрестными крестьянами которые обрабатывали ее своими лошадьми и своим инвентарем [отработки], либо отдавалась в аренду крестьянам, которые были полны желанием получить ее, потому что при освобождении большинство из них не получило достаточного надела и они рады были платить за нее несоразмерно своей выгоде.

Поместья использовались почти только как источник получения арендной платы, и связи, соединявшие землевладельческую знать с ними, поэтому ослабели во всех своих звеньях и неудивительно, что их легко было разорвать. Чтобы позволить знати после освобождения, когда иссякли капитализированные выкупные платежи, вести прежний образ жизни в соответствии со своим рангом, потребовалось больше, чем земля, остававшаяся у них, могла приносить при традиционных методах возделывания.

Но знать не была в состоянии поднять арендную стоимость своей земли ни разумным изменением управления, ни притоком свежего капитала и лучшим знанием дела. Не оставалось ничего другого, кроме как урезать еще больше стоимость своей собственности. Леса вырубались на обширных площадях, кредит за заложенную землю безответственно расходовался, и тем более свободно, потому что специальный банк, учрежденный правительством к выгоде землевладельческой знати, выдавал деньги под имения дворян на исключительно благоприятных условиях. Но получаемые деньги тратились так же непроизводительно, как раньше выкупные платежи. Разорение представлялось неизбежным, и русское дворянство начало беспримерно быстро распродавать свои земли. Уже в конце 1870-х годов пятая часть земель, удержанных знатью после освобождения [крепостных] в 1861 г., перешла в руки общинников (commoners). Налоговое обложение (levy) 1887 г. выявило дальнейший серьезный упадок, а последующие 20 лет не изменили этой тенденции: сельскохозяйственная статистика за 1905 г. показывает, что за 45 лет дворянство передало половину своих поместий простонародью.

Затем подоспели годы революции и крестьянских волнений. В чисто русских губерниях насилия над личностью землевладельцев были редкими, но многие дома и сельскохозяйственные постройки сносились бунтующими крестьянами, скот забивался и инвентарь портился. Жизнь в деревне оказалась настолько расстроенной, что многим землевладельцам не хватало мужества вернуться в свои разрушенные дома, чтобы отстроить их заново.

В течение 1906-1907 гг. более 10 миллионов десятин, – добрая пятая часть земель, еще принадлежавшая знати, – была выставлена на продажу в Крестьянский банк. Казалось, что для землевладельцев пробил последний час. Правительство, обеспокоенное судьбой знати, приняло теперь решительные меры. Чтобы ослабить панику, Сельскохозяйственному банку было предложено покупать выставляемую на продажу землю за высокую цену, особенно в районах, наиболее затронутых крестьянскими волнениями. Более трех миллионов десятин, – столько же, сколько сельскохозяйственных земель находится в Саксонии, Вюртемберге и Бадене вместе взятых, – было куплено государством в течение трех лет.

Цель была достигнута: возобладало какое-то спокойствие. Вера, что правительство защитит, восстановилась. Исчезло опасение, что цены сильно снизятся и прекратилась продажа имений в спешке, для предотвращения потери ими всей своей цены. Темп ухода знати от земли постепенно снизился до своего прежнего уровня в несколько сот тысяч десятин ежегодно.

Но знать, экономическая неспособность которой угрожала основам ее собственного существования, удерживала в своих руках реальную власть. Нигде в мире не существует такого выраженного противоположения между политическим верховенством и экономической слабостью класса. И поэтому очевидно, что до тех пор, пока аппарат правительства находится под надзором [помещиков], попытки использовать его с целью продвинуть классовые интересы для достижения какой-то меры их экономической мощи будут продолжаться.

Многое в русском экономическом законодательстве можно понять только в свете этой борьбы политическими средствами за экономическое существование знати. Представление о том, что реально способствует ее интересам, часто изменялось с годами и соответственно менялась государственная политика. Так, длительное время землевладельцы, нуждающиеся в рабочей силе, считали противным своим интересам отток крестьян из Европейской России в Сибирь и соответственно правительство пыталось препятствовать этому процессу. Но затем начались крестьянские волнения и испуг привел к тому, что показалось желательным вытеснить неспокойных, тем более, что ввиду быстрого роста населения в плодородных [в черноземных] губерниях внутренней России стал заметен не недостаток рабочей силы, а ее избыток.

Мнение в правительственных кругах о значении переселения сразу же изменилось. Не только были отменены прежние к тому препятствия, но его стали непосредственно поощрять всеми способами, особенно в районах, затронутых волнениями. Отсутствие условий для приема столь возрастающей волны переселенцев в тех местах, куда она стремилась, не учитывалось [плохо учитывалось].

Подобным же образом изменения в отношении законодательства к сельской общине могут быть поняты только в связи с преобладающим мнением об интересах знати. До тех пор, пока землевладельцы считали деревенскую общину полезной, ей покровительствовали и поддерживали ее вопреки тенденциям, проявлявшимся в ней самой. Но крестьянские волнения в начале нового века привели к мысли, что община представляет собой благодатный психологический рассадник свойственной лишь русским крестьянам идеи о том, что вся сельскохозяйственная земля должна быть поделена между ними. И, чтобы с корнем выкорчевать эти зловещие понятия, Императорский указ 9 (22) ноября 1906 г. немедленно принял решительные меры по уничтожению общины.

2. Характерные черты русской общины хорошо известны. За исключением дома и полоски прилегающей земли, которые остаются в семье в качестве собственности, переходящей по наследству, общинник не может заявлять права собственности ни на какую землю. Пахотная земля и луг, лес и пустошь, – всё принадлежит общине и отдается каждому крестьянину лишь во временное пользование. Он получает землю не по наследству, а потому, что ее выделяет община, и он владеет землей лишь до тех пор, пока община считает это уместным. Луга, как правило, делятся ежегодно между ее членами непосредственно перед косьбой.

Пахотная земля обычно передается на более длительный срок, – в соответствии с законом 8 июня 1893 г. не менее, чем на 12 лет, – в многочисленных случайно разбросанных полосках1. По окончании этого срока земля перераспределяется. Все участки забираются от своих фактических владельцев и каждому отцу семейства возвращают такую часть общего фонда, на которую он имеет право в соответствии с методом раздела, принятым общиной.

Раздел происходит либо по числу лиц мужского пола в семье, либо по их числу работоспособного возраста в семье, но часто по числу членов семьи без различия пола и возраста. В принципе вся эта система приводит, следовательно, к тому, что семьи, число членов которой за годы, прошедшие с последнего раздела земли, возросло больше, чем в среднем, получат землю за счет тех семей, которые размножились не так быстро.

Это странное взаимное страхование от ущерба, наносимого слишком быстрым ростом семьи, до последнего времени преобладало в большинстве губерний Европейской России. Ему было юридически подвластно около десяти миллионов крестьянских семей со ста миллионами десятин земли, т. е. более чем с 4/5 земли, выделенной крестьянам при освобождении. Фактически, однако, не все общины применяли данные им по закону права одним и тем же образом. Были такие, в которых земля не перераспределялась так давно, что представляется, будто крестьяне там отказались от всех своих прав на подобные переделы. Были и другие общины, в которых право на получение земли ограничивалось членами старых семей, проживавших в деревне во время освобождения, так что их система приобрела своеобразный характер, напоминающий тонтину2. Но даже там в соответствии с существующим законом требовалось лишь согласие 2/3 глав семейств для перехода к перераспределению земли по обычным для иных общин принципам.

И поэтому ни длительное пренебрежение переделом, ни выбор для него метода, отличного от обычного, нельзя считать достоверным свидетельством того, что крестьяне отказались от этой странной системы страхования. Часто после многих лет видимого спокойствия в общине появлялось всё растущее недовольство, сохранявшееся до тех пор, пока не удовлетворенные существовавшим распределением земли не побеждали и не добивались более справедливого, по их мнению, раздела. Так, вторая половина 1870-х годов была отмечена многочисленными переделами в тех общинах, в которых подобного исправления не производилось с тех пор. когда они получили землю при освобождении крепостных.

Вместе с этой классической формой общины, которая сохраняет за собой право определять размер наделов ее членов, мы часто видим в России сельскохозяйственные объединения, в которых власть общины менее обширна. К примеру, в уездах (districts) военного заселения, которое в XVI веке шло от Москвы на юг, преобладает так называемое долевое владение (Anteilsbesitz [этот термин в немецкой рукописи Чупрова был сохранен в ее английском переводе])3. Часть собственности [пашня], которая принадлежит здесь каждой семье, не зависит от решений общины, а определяется по наследству. С другой стороны, расположение [пахотных полос в составе] наделов не закреплено, поскольку община может изменять его по своему усмотрению, например, с целью их объединения.

А в некоторых уездах, особенно ближе к западной границе, в возделывании земли часто имеет место принуждение в той же форме, в которой оно так часто встречается вне России, а именно в форме взаимной зависимости методов культивации и выполнения сельскохозяйственных работ у отдельных хозяйств (cultivators), которая определяется расположением их земель4.

На Дальнем Востоке, в редконаселенных степях Сибири и Центральной Азии сельские общины существуют в их самой ранней стадии. Там, где свободной земли сколько угодно, никто не думает о своих соседях или об их наделах и нет никаких общих предписаний для условий владения землей или ее возделывания. Какая-то форма устройства общины постепенно развивается лишь с ростом населения, обычно посредством долгих и часто упорных споров между теми, кто заполучил больше земли и притом лучшего качества, и менее счастливыми остальными. Начиная с уступок, вначале совсем незначительных, со стороны первых, постепенно происходит более серьезное ущемление прав личности, пока, наконец, полномочия общины предписывать условия владения землей и ее возделывания не оказываются общепризнанными5. Затем должно пройти еще какое-то время, пока покушения со стороны общины не примут формы обычного периодического перераспределения земли, с которой мы знакомы по Европейской России.

Более тщательное наблюдение за нынешним состоянием общины в России таким образом представляет нам многокрасочную картину. Здесь видны все ее формы, от зародышевой до высшей, некоторые же общины даже находятся в достаточно продвинутых стадиях распада. В одном месте община процветает при всеобщем ее признании довольными крестьянами; в другом, она учреждается лишь после жестоких схваток; в третьих местах вверх берут причины, неблагоприятные для общины и постепенно ослабеваемый коммунизм переходит к основательному установлению частной собственности [на землю].

3. Ясно, как трудна и насколько ответственна задача законодательного упорядочения таких разнообразных условий с учетом необъятных просторов Российской Империи, существенных различий в образе жизни и методах возделывания земли у населения и возникающих вследствие всего этого различий в структурах общины. Чтобы законодатель достиг цели, но не слишком задел за живое, его меры должны быть тщательно взвешены и точно приспособлены к существующим условиям. Предписание, вполне подходящее определенным условиям жизни и воспринятое теми, кто подпадает под него, как благоприятное, в других случаях не достигнет цели и будет сочтено тягостным. При таких обстоятельствах единообразные и жесткие правила малополезны; те, же, которые определяют жизнь в общине, должны быть так же гибки, как основные установления самого этого объекта.

Трудности, уязвляющие законодателя, усугубляются страстью, с которой общественное мнение в России наблюдает за судьбой общины. Вряд ли есть какая-либо иная проблема экономической политики, которая обсуждается здесь столь упорно и пылко, как выбор между ее упразднением и сохранением. Обладает ли община жизненной силой или нет? Благотворно или вредно ее влияние на жизнь крестьянина? Эти вопросы горячо обсуждались даже при подготовке к освобождению крепостных и сегодня о них всё еще спорят вряд ли с меньшим жаром. В то время общину поддерживали, с одной стороны, славянофилы, которые отстаивали наделение землей общин, потому что видели в них институт, возникающий из глубочайших корней русского национального духа, равно как и могущественную защиту от распространения прогнившей “западной” цивилизации. С другой стороны, общину защищали “интеллигенты”, сгруппировавшиеся вокруг Чернышевского, влиятельного вождя молодых русских социалистов и видевшие в общине трамплин для своего перехода в царствие социализма.

Что касается противников общины, которые полагали, что благополучие освобожденных крестьян будет обеспечено наделением землей отдельных семей, то они восприняли веру манчестерского либерализма и ненавидели общину как одно из отвратительных ограничений свободы отдельного человека в экономической деятельности. Они, однако, не смогли вполне успешно провести свое мнение в жизнь: у правительства не хватило мужества на коренные меры, как, например, на запрещение общины, что усилило бы технические трудности реформы [освобождения]. Земля была передана общинам, на которые была возложена дальнейшая задача ее раздела по семьям. Но считалось, что признание общины являлось временной уступкой и что выгоды частной собственности вскоре станут явными и крестьяне стихийно покинут общинную систему.

Соответственно, юридические установления, относящиеся к общине, оказались (частично, правда, ввиду несколько ограниченных сведений) неприспособленными ни в каких отношениях к ее сути и сложности. Сбудься ожидания скорого распада общинной структуры, эти меры могли бы тем не менее облегчить дело. Но община выказала гораздо больше, чем было предвидено, жизненной силы, что привело к усилению борьбы между сторонниками создания благоприятных для нее юридических положений и приверженцами окончательной отмены общинной системы. Эта борьба с переменным успехом и без существенного изменения приводимых доводов продолжается до сегодняшнего дня и даже самая недавняя радикальная реформа, направленная на полное уничтожение общины, оказалась неспособной достичь своей цели.

Полный отчет о доводах, которые каждая сторона уточняла в течение нескольких поколений, увела бы меня слишком далеко. При существующем состоянии наших знаний спокойный обзор причин за и против общинной системы вряд ли приведет к каким-либо выводам кроме как к заключению о том, что и надежды, и страхи, с которыми рассматривалась община, были значительно преувеличены.

Община, говорят ее противники, является почти непреодолимым препятствием техническому прогрессу в сельском хозяйстве, и именно в этом направлении, когда неограниченная частная собственность предоставляет свободный простор творческой предприимчивости отдельного человека, возможен прогресс. Четверть века назад подобных мнений можно было придерживаться с чистой совестью, хотя уже тогда не было недостатка в критиках, которые в подробностях указывали на их пристрастность. Теперь же, когда у нас перед глазами так много примеров необычно быстрых технических усовершенствований, как принятие общинно-принудительного возделывания крестьянами почвоулучшающих культур, и притом именно в тех уездах, в которых наиболее твердо укоренилась общинная система, указанного мнения может придерживаться только тот, кто не понимает или не хочет понять те условия, про которые он судит. Община несомненно может при определенных обстоятельствах оказываться тормозом технического прогресса, но это не обязательно так. Напротив, если люди [члены общины] понимают, как управлять ей, она может фактически служить рычагом, способствующим прогрессу.

В 1892 г. две общины Волоколамского уезда Московской губернии заменили традиционную трехполку, которая, ввиду недостатка лугов и пастбищ, очень заметного в Центральной России, не смогла обеспечить достаточно земли для выпаса скота, восьмипольной системой и возделыванием лугового клевера. Этот пример оказался удачным и его вскоре переняли в соседних уездах. В 1893 г. семь других уездов начали возделывать клевер, в 1894 г. – еще 14, а за следующие пять лет это же нововведение восприняли 127 общин.

Таким образом, благодаря помощи специалистов на службе местных властей, которые понимали, как действенно приспособиться к особенностям общинной структуры, в течение шести или семи лет на половине крестьянских земель уезда была проведена далеко идущая замена методов возделывания земли. Также и в других уездах, если власти обращали достаточно внимания на нужды крестьян (cultivators), дело продвигалось столь же быстро. В Верейском уезде аналогичное движение началось в 1897 г. и за десять лет замена уже произошла более чем на 3/5 крестьянских земель. В настоящее время в пяти уездах Московской губернии клевер постоянно возделывают не менее половины крестьян; в четырех уездах он вошел в севооборот у 1/4 – 1/2 крестьян и лишь в четырех других, относящихся к более индустриализированным, в которых перемены начались всего позже, это отношение менее 1/4. Всего в 1910 г. клевер возделывали 1660 общин, владеющих 522 тысячами десятин пахотной земли, что составляло 32% крестьянских земель губернии. Во многих других губерниях (в Вятской, Тверской, Смоленской, Владимирской, Калужской и др.) достигались столь же хорошие успехи как только техническое обучение (без которого крестьянин, принадлежи он к общине или нет, обойтись не может) было устроено должным образом.

Этот прогресс следует сравнить с распространением возделывания клевера крестьянами в тех странах, в которых нет общин, после чего можно будет судить о приписываемом им неизбежном отсутствии такого продвижения.

Факты таким образом полностью обманули надежды противников общинной системы, однако и ее доброжелатели также не избежали разочарования. Считалось, что община явится достаточным препятствием росту неимущего пролетариата. При сельскохозяйственной системе, которая обеспечивает каждому одни и те же права на получение земельного надела от общины, каждый работоспособный всегда сможет заработать на жизнь своим собственным трудом (husbandry), потому что средства производства никогда не подведут его. Такова была картина, которую люди были рады нарисовать, но действительность оказалась иной.

С одной стороны, не все общины тем же самым образом используют свои права по распределению земли среди своих членов в соответствии с 2/3 их голосов. Во многих случаях, например, женщин при этом не учитывают, так что семьи, дети которых только девочки, почти ничего не получают. Далее, переделы часто надолго откладываются, а в некоторых случаях принята система распределения, при которой нет и стремления к равенству и, наконец, получение земли еще недостаточно. Крестьянин должен иметь в своем распоряжении достаточное поголовье домашнего скота (livestock)6 и инвентаря, которые не принадлежат общине и не делятся поровну время от времени. Таким образом, если член общины потеряет свою скотину ввиду какого-либо несчастья, получение земли, выделенной ему общиной, мало ему поможет. Поскольку он не сможет засеять свою землю, он приходит в состояние, в котором его вряд ли отличишь от пролетария.

Наконец, нельзя забывать, что при традиционных методах возделывания земля, переданная крестьянам при их освобождении, была чаще всего недостаточна для прокорма их семей и крестьяне вынуждены арендовать землю у землевладельцев. Легко понять, что при таких условиях даже самый справедливый раздел общинной земли не спасет всех ее членов от сельскохозяйственного разорения. И статистика показывает, что даже в тех уездах, где общинная система особенно крепка, процент лиц, которых следует фактически причислить к пролетариату, не мал и не убывает.

Представление о том, что община является первым шагом к социализму, основано на таких смутных психологических рассуждениях в умах и восторженных сторонников этой цели, и тех, кому она ненавистна, что оно скорее относится к разряду впечатлений (которые в этом случае, как и в столь многих других, тем не менее имеют большой вес), чем к доводам, которые можно учитывать.

Тот факт, что столь значительная доля народной собственности не переходит по наследству, действительно мог способствовать предотвращению расцвета индивидуализма в России во всех классах до такой же степени, как в других развитых странах. В этом смысле общину можно, пожалуй, с какой-то долей справедливости назвать благоприятной почвой для социалистических мнений. Но поскольку так много других причин действовало и действует в том же самом [социалистическом] направлении, результат вряд ли изменился бы, не будь даже содействия этого конкретного фактора.

Еще в меньшей степени поддается расчету непосредственное воспитывающее влияние, которое приписывается практике перераспределения земли. В тех случаях, когда передел происходит спокойно и мирно, при общем признании его справедливости, можно вполне предполагать, что эта практика оставляет необходимые следы в образовании определенного чувства солидарности и более глубокого взаимного понимания и доверия. Но большинство в 2/3 голосов, необходимое для осуществления нового раздела, часто основано на самом сложном объединении различающихся друг от друга интересов и навязывается активно сопротивляющемуся меньшинству, что иногда заканчивается драками и даже кровопролитием. И, кроме того, чувство солидарности как правило распространяется лишь на узкий круг членов общины. К посторонним, даже жителям той же деревни, отношение обычно такое же, какое было бы без всякого общинного воспитания. И подобный образ мышления поэтому обеспечивает вряд ли лучшую основу для социалистического государства, чем обычное семейное чувство с присущим ему семейным эгоизмом.

Я не собираюсь рассматривать по порядку все доводы за и против общины, которые были выдвинуты в подробностях при этой литературной вражде на протяжении жизни целого поколения. Подобное исследование мало повлияет на непредвзятый анализ. Нет никаких свидетельств такого осязаемого ущерба, которые, видимо, оправдали бы политику принуждения крестьян к выходу из общины. Но, с другой стороны, преимущества этой системы слишком неопределенны, что не позволяет с достаточной уверенностью придти к решению в ее пользу, даже если рассматривать ее с точки зрения социалистического идеала. И таким образом в качестве правила поведения государства по отношению к общине явно предписывается нейтральность.

Общинная система не должна навязываться тем, кого она больше не устраивает, но она и не должна насильно уничтожаться в тех местах, где она всё еще приспособлена к склонностям крестьян, которые до сих пор придерживаются ее. Предпочтительно установить такое юридическое положение, при котором те, кого общинная система больше не устраивает, могли беспрепятственно покинуть ее, но без ущерба для остальных; а те, кто желает придерживаться общины, могли оставаться в ней таким образом, чтобы быть как можно более действенно защищенными от возможных недостатков общественного сельскохозяйственного объединения. Такова проблема законодателя, который отнесся бы к ней без гнева и пристрастия.

4. Как же решить эту проблему? Рассмотрим вначале ее главное звено, перераспределение земли. Пусть член общины не желает больше участвовать в этой особой форме страхования и подвергаться риску уступить часть своего надела, если его семья не будет расти достаточно быстро. В соответствии со сказанным выше, нет надлежащих причин для запрещения или затруднения его выхода из общины. Но как тогда можно будет упорядочить его притязания, чтобы не пострадал ни он сам, ни те члены общины, которые остаются в ней?

Если понимать общину как периодически возобновляемое соглашение о [земельном] страховании, то представляется, что от него удобнее всего отказаться при очередном перераспределении, потому что это тот момент, на который прекращается расчет за предшествующий период, после чего соглашение и может быть возобновлено. К этому моменту взаимные обязательства вполне ясны. Если, например, землю по обычаю делят по числу членов семей, то семьи, которые за указанный период удачливо выросли быстрее, чем в среднем, получат землю за счет тех семей, чьи надежды на рост не сбылись. После такого мысленного расчета все, будь то выигравшие или оказавшиеся в убытке, могут спокойно считаться свободными либо заключить подобное же соглашение на будущее, либо отказаться от этого.

Дело не так просто, если из общины выходят в период между двумя переделами. И вообще сомнительно, следует ли предоставлять членам общины право выхода из нее в любое время, или же предпочтительнее установить некоторые ограничения. Но если выход разрешен, то и в этом случае легко определить наибольший размер надела, на который имеет право покидающий общину. Ясно, что этот размер не может превышать причитающегося, производись перераспределение в тот же момент. После установления его прав, возникает новая проблема: как их удовлетворить? Если оставить в стороне спорный вопрос об условиях, при которых наделение землей следует заменить денежной выплатой, узы общины могут быть разорваны двумя способами. Либо покидающий ее получает определенные участки, либо его доля в общей собственности только устанавливается раз навсегда, но община сохраняет при этом право определять действительное положение его участков так же, как и для тех своих членов, которые участвуют в переделе.

Можно несомненно сказать многое в пользу первого решения, если земля передается в едином наделе, который притом расположен удобно и для покидающего общину, и для остальных. Но если он получит свои прежние, случайным образом разбросанные участки, то лишение общины права в случае необходимости обменивать участки вполне может привести к невыгодной системе возделывания. Сохранилась бы нынешняя система взаимозависимости управления сельскохозяйственными работами [принудительный севооборот], а ныне имеющиеся средства для смягчения ощущаемых недостатков случайного распределения земли не смогли бы более применяться.

Назначение разъединенных участков лицу, покидающему общину, может даже немало воспрепятствовать объединению участков ее членов. Поэтому, если невозможно выделить ему его надел в едином участке, было бы намного лучше установить его долю земли. Но наделение землей в едином участке возможно лишь в исключительных случаях, поскольку другие крестьяне не будут участвовать в обмене наделов. А поскольку подобный обмен сопровождается расходами и нарушением производства, то очевидно, что отдельному члену общины не должно быть предоставлено право требовать его в любой момент по своему желанию. Таким образом, выход из общины, если он не совпадает по времени с общим перераспределением, должен, как правило, принимать форму перехода к долевому владению.

Таковы общие черты беспристрастного решения проблемы, основанного на рассмотрении фактов. Но эти черты никогда не были осуществлены в законодательстве, поскольку ни противники, ни сторонники общинной системы не хотят согласиться с таким решением. Действительно, в соответствии с тем, которая из этих сторон временно берет вверх, принимаемое решение всегда уклоняется то в одну, то в другую сторону. Во время освобождения крестьян думали, как это сказано выше, что община долго не удержится и что крестьянин вскоре перейдет в частные собственники, и было желание по возможности облегчить этот переход. Но обойтись без общины не смогли, потому что крепкие путы, наложенные на ее членов, обеспечивали [казне] получение выкупных платежей.

Облегчение для отдельных лиц (the way out) было достигнуто тем, что каждый получал право выхода из общины с выделенными ему на то время [пахотными участками его] надела, если только он уплатит долю выкупных, приходящуюся на них. Это условие оказалось в сильнейшей степени неблагоприятным для общины, однако длительное время практически никто не воспользовался преимуществом выхода. Выкупные платежи были очень высокими, и мало кто на таких условиях пожелал стать собственником удерживаемой им земли. Но положение постепенно изменилось. Цены на землю выросли, долг по выкупным платежам уменьшился и его остаток сокращался с каждым годом, и наконец пришло время, когда описанная статья закона стала практически значима. Выгода для тех, кто покидал общину, часто была существенной. Одна-единственная небольшая уплата избавляла крестьянина от обязанности отдать часть своей земли при ее перераспределении и позволяла удержать ее у себя. И поэтому число тех, кто в течение 1880 годов воспользовался этой статьей закона, начало быстро возрастать.

В 1892 г. сумма выкупных, выплаченных таким образом, достигла беспримерного размера 800 тысяч рублей. Не надо было быть горячим приверженцем общинной системы, чтобы признать несостоятельность [невыгодность для общины] подобного юридического положения. Его несправедливость была очевидна и в 1893 г. поклонники общины сумели видоизменить закон. Они, однако, не воспользовались возможностью перехода к устойчивому равновесию, при котором были бы в равной мере защищены интересы и покидающих общину, и остающихся в ней. Напротив, ввиду желания укрепить общину пожертвовали справедливыми притязаниями первых на не слишком обременительный выход из нее. По указу 14 декабря 1893 г. выход из общины допускался с ее разрешения, так что право выхода стало пустой мечтой. С тех пор членство в общине для тех, кто в ней родился, оказалось на деле почти обязательным. Это сразу же выявилось по числу выходов: в 1892 и 1893 гг. суммы, [ежегодно] уплачиваемые при выходе, достигли примерно миллиона рублей, но во второй половине 1890 годов они упали ниже 50 тысяч.

Итак, закон 14 декабря 1893 г. привел к такому же мало приемлемому положению, как и предыдущий. Ибо для мирного развития сельскохозяйственного объединения крестьян существенно, чтобы выход из общины [из него] был возможен желающему без потери права на собственность, в противном же случае община начинает подвергаться слишком сильным и полностью оправданным нападениям. Не прошло и десяти лет, как началась новая реформа. На этот раз дело было подготовлено с размахом. Все законы, затрагивающие положение крестьянства, должны были быть пересмотрены совместно и сведены в единое уложение.

В 1903 г. был подготовлен и опубликован законопроект с большим разделом, посвященным полному переустройству общинной системы. Выход из общины устанавливался следующим образом. Каждый мог покидать ее при очередном перераспределении, если только соглашался взять намеченную ему землю в едином наделе7. Наделение собственностью в виде случайно разбросанных полосок, равно как и переход к долевому владению явно считались нежелательными. С другой стороны, в период между переделами выход допускался только, если его пожелает одновременно 1/5 часть членов (или, в очень крупных общинах, 50 членов). Степень этого ограничения не проглядели, но она была признана необходимой, потому что, как указывалось в предисловии, право отдельного лица в любое время требовать выделения земли в едином наделе привело бы к невыносимой жизни для остальных ввиду непрестанных нарушений землепользования и заставило бы [также] и их покинуть общину. Принудительной отмены общинной системы законопроект не добивался.

Этому нововведению, разработанному в то время, когда министром [внутренних дел] был Плеве, была уготована печальная судьба. Отложенное ввиду смерти Плеве [убитому при террористическом акте] и последовавших событий, оно так и не было обсуждено, и вначале дела продолжались как шли по указу 14 декабря 1893 г., но затем Императорский указ 9 (22) ноября 1906 г., полностью покровительствующий покидающим общину, всё изменил. Он не только не предоставил никакой защиты интересам остававшихся, но умышленно вредил им, имея в виду нанести смертельный удар общинной системе.

Все общины делились на два разряда. К первому отнесли те, в которых за последние 24 года земля не перераспределялась. Без дальнейших церемоний их посчитали лишившимися жизненной силы, и каждому их члену было разрешено перевести назначенные ему общиной участки земли в свою собственность [одним лишь] прошением в правомочное на то учреждение, притом не заручаясь согласием общины и никак более не озабочиваясь интересами ее членов. Что касается общин второго разряда, правительство не посмело объявить их стихийно распустившимися. Но был найден косвенный путь, который привел бы почти к тому же результату. Каждому члену такой общины было разрешено выйти из нее в любое время и сохранить за собой в качестве собственности все участки земли, назначенные ему во временное пользование. Покидающий общину был лишь должен в определенных случаях уплатить ей небольшое денежное возмещение за часть своих участков, никак не соответствующее реальной цене земли.

Оплачиваемая часть определялась следующим образом. Покидающий общину безвозмездно сохранял за собой такую долю выделенной ему при последнем переделе земли, на которую он мог притязать, состоись новое перераспределение в момент его выхода. Если еще оставался остаток, он должен был уплатить за него ту цену, которая существовала на момент, когда община была наделена землей во время освобождения крепостных.

Ни одно из этих установлений не выдерживает обдуманной критики. По существу их ни в коей мере не следует рассматривать как попытку разумного решения проблемы; их можно понять лишь как выражение боевого духа, для которого желаемая цель оправдывает принимаемые средства. Утверждение, что общины, в которых в течение 24 лет земля не перераспределялась, не являются более жизненными, ожидалось обществом менее всего, поскольку до тех пор усилия законодателя были направлены на удлинение промежутков времени между переделами, а закон 8 июня 1893 г. даже запретил более частое перераспределение, чем через 12 лет.

Кроме того, предпосылка о том, что общины, в которых длительное время не было общего перераспределения, не обладают более никакой жизненной силой, вовсе не соответствует действительности. Во многих случаях общины считали более подходящим добиваться той цели, к которой были направлены переделы, иными средствами, например, частичным взаимным обменом, который касался не всех членов зараз, а происходил по группам. Подобные частичные перераспределения были, правда, запрещены в 1893 г., но до того времени юридически разрешались, – и часто продолжали происходить даже впоследствии. Итак, было избрано правило для отличия “мертвых” общин от “живых”, никак не соответствующее своей цели и многие общины, в которых жизнь была на самом деле столь же энергична, как и в остальных, были таким образом причислены к “мертвым”.

По отношению к общинам второго разряда следует прежде всего отметить, что цена земли в России очень сильно возросла со времени освобождения крепостных. И поэтому указ, позволявший приобретать излишнюю землю, на которую покидавший общину не имел никаких разумных притязаний, – как сам декрет и признавал, – по старой цене, делал ему подарок за счет его односельчан. Покидавшему общину было оказано благоволение еще и другим способом: количество земли, получаемое им безвозмездно, не было вычислено должным образом.

Размер надела, который он получил бы при новом переделе, зависел не только от числа паев [например, от числа едоков], на которое он мог притязать, но и от величины пая. Но эта величина, устанавливаемая по числу претендующих, между которыми должна быть поделена полная площадь земель, изменяется со временем и фактически, как правило, понижается с ростом населения. И поэтому, при определении размеров безвозмездно получаемой земли, следует учитывать изменение и знаменателя, и числителя дроби, которая определяла пай покидающего общину, на момент последнего перераспределения. И таким образом указ позволял ему при выходе из общины получать одну часть земельного излишка (one portion of the extra land)8, по существу не принадлежащего ему, по чрезвычайно низкой цене, а остальную землю – даром. И если даже быть склонным считать насильственное отчуждение имущества обязательным в тех случаях, когда оно благоприятствует более состоятельным членам общины за счет более бедных, эти установления нежелательны, потому что они столь несправедливо определяют оплату за отчуждаемую у общины землю.

Жесткость и несправедливость нового закона были сразу же разоблачены в прессе, но правительство отказалось внести в него исправления, – так много было поставлено на карту. Справедливость часто приносят в жертву политической целесообразности, которая начала настоятельно требовать быстрейшего разрушения общин, чего бы это ни стоило. Чтобы добиться этой цели было необходимо всеми способами благоволить покидающим общину членам и заставить придерживающихся общинной системы раскаяться в своем упрямстве. Ибо при беспристрастном обхождении с обеими сторонами следовало ожидать, что общины выдержат новую бурю подобно тому, как они раньше противостояли аналогичным нападениям.

5. Как объяснить неожиданное изменение мнения господствующих классов? Всего два года до того оно было склонно скорее поощрять общины, а не атаковать их. В 1893 г., как мы видели, общинам была дарована преувеличенная защита, чтобы спасти их от угрожавшего распада, а теперь всё сразу изменилось. Для разрушения общины используют все рычаги. Чтобы обойти обычный ход законодательного процесса, предписанный законом, издается императорский указ, направленный против общин, и чиновникам, выполняющим его, предписано принимать все меры к тому, чтобы новые положения не остались лишь на бумаге.

Административная машина работает под большим [политическим] давлением. Для чиновников, занятых этим, от губернаторов и ниже, отныне нет лучшей рекомендации, чем большое число семей, вышедших из общин. Применяя все законные, равно как и многие незаконные средства, всюду делаются усилия как можно быстрее увеличить эти числа. Что борьба против общин является осью, вокруг которой вращается наша внутренняя политика, открыто объявил Председатель Государственного Совета. Так что же произошло в указанном промежутке времени, вызвавшее эту лихорадочную реакцию? Произошли два события, из-за которых землевладельческая знать, в защиту которого выступило правительство, возненавидело общину и начало бояться ее, – крестьянское восстание 1905-1906 гг. и предложение аграрной реформы Первой Думой.

Крестьянские волнения не имели, правда, прямого отношения к общинам и происходили равным образом и в уездах, в которых их не знали. Но полагали, что существовала психологическая связь между общинной системой и требованиями к правительству, выставленными крестьянами, о наделении их достаточной землей за счет тех землевладельцев, которые не были крестьянами. Крестьяне, приученные к повторяющимся перераспределениям своей собственной земли в соответствии с нуждами различных семей, не могли составить себе никакого верного понятия о частной собственности и ее неприкосновенности. Они не могли усмотреть никакого различия между своими правами на землю, осуществляемыми в общине в ее пределах, и правами крупных землевладельцев на свои имения. То, чего они требовали, было по сути лишь распространением общинной системы на те соседние имения, которые ей сейчас неподвластны. Пока община существует, таким мнениям конца не будет.

И, чтобы истребить их с корнем, крестьян надо отучить от разделения своей земли. Как только они завладеют своей собственной землей, которую никто не сможет отнять у них, и которую они должны будут защищать как свою собственную от покушений извне, они научатся также уважать чужую собственность. Крестьянин-собственник может поддерживать существующий строй, но для этого он, правда, должен иметь достаточно земли, чтобы на ней можно было прокормиться, но в большинстве случаев крестьянских земель на всех недостаточно. Однако расслоение, которое приводит к образованию энергичного крестьянина с одной стороны, и неимущего пролетария с другой, основано на самой сути вещей. И поэтому, раз в политической битве, говоря словами Столыпина, надо ставить на сильного, необходимо лишь озаботиться тем, чтобы это расслоение поощрять, а не препятствовать ему как до сих пор, и тогда игра будет выиграна благодаря многочисленным энергичным крестьянам-собственникам, которые появятся на развалинах общин.

Вот, грубо говоря, краткая сводка мнений, которые постепенно укрепились в влиятельных кругах землевладельческого дворянства после начала крестьянских волнений. Но кроме того случилось, что Первая Дума усердной рукой набросала схему далеко идущей земельной реформы и высказалась в пользу обширного отчуждения земель, не находящихся у крестьян, и их распределения по общинам. Различные варианты реформы, представленные Думе, действительно указывали на [предусматривали] почти полное исчезновение крупных поместий. Общины имели существенное значение в большинстве этих вариантов, частично из-за расположения к ним, а частично по техническим причинам, поскольку было бы удобно обратиться к ним при пропорциональном распределении земли. И поэтому крупные землевладельцы начали вдвойне ненавидеть общины. Не будь общин, как они были склонны думать, все попытки обеспечить недостаточно наделенных землей за счет землевладельцев провалились бы.

Как только роспуск Первой Думы развязал руки министерству [внутренних дел], начался поход против общин. Начало положил Императорский указ 9 (22) ноября 1906 г., за которым последовал указ 15 (28) ноября 1906 г., который облегчил мобилизацию крестьянских земель. Издание этих указов было основано на статье 87 Основных законов, которая сохранила за царем право решать подобным образом неотложные вопросы, находящиеся в ведении Думы, во время перерывов в ее работе, с оговоркой, что подобные указы должны быть представлены Думе для одобрения в течение двух месяцев после возобновления ее заседаний. Недолго размышляли о том, что именно оправдывало в этом случае неотложность. Помимо желания поскорее отделаться от общин и стремления поставить Думу, которая несомненно не одобрила бы правительственные проекты, перед свершившимся фактом, не было абсолютно никаких иных причин, почему разрешение этой трудной проблемы, уже затянувшееся на многие годы, нельзя было бы отложить до созыва [следующей] Думы.

Оба указа были представлены Второй Думе. Большинство депутатов, занимавшихся разработкой земельной реформы такого же рода, как и в Первой Думе, были против них. Но до того, как эти указы были официально отклонены, эта дума была также распущена и указы остались на время в силе. Хорошо известно, что после роспуска Второй Думы порядок выборов в думу был изменен государственным переворотом 3 (16) июня 1907 г., и землевладельческая знать получила в ней преобладающее влияние. Тем самым была создана дума, которая по земельному вопросу придерживалась взглядов, аналогичных правительственным и шла почти еще дальше в своей ненависти к общине. Ноябрьские 1906 г. указы были представлены также и Третьей Думе и на этот раз они обсуждались, притом очень долго. Меры против общин, придуманные правительством, были не только одобрены большинством депутатов, но частично ужесточены.

Затем законопроект, составленный думой, был представлен в Государственный Совет, и схватка возобновилась. Центру, представлявшему взгляды правительства, в нем противостояли правые и левые, которые [частично] состояли из представителей университетов. Фракции были почти равны, но в конце концов, хотя только после нескольких месяцев борьбы и с помощью голосов министров, все основные положения указа 9 (22) ноября 1906 г. были приняты. Важнейшей поправкой оказалось изменение границы между “умершими” и еще действующими общинами. К первому разряду следовало теперь относить только те, в которых общего перераспределения не было с момента их наделения землей. Законопроект, исправленный верхней палатой, должен был быть снова представлен Думе и поэтому временные установления указа 9 (22) ноября 1906 г., фактически действовавшие 3½ года, стали законом лишь 14 (27) июня 1910 г., когда законопроект, составленный Думой и Государственным Советом, был одобрен царем.

6. С тех пор, как положения этого указа вошли в силу, прошло пять лет [1907 – 1911]. Каков же был их результат? Внешне он впечатляет. По оценкам официальной статистики до 1 января 1912 г. более двух миллионов семей выразили желание воспользоваться преимуществами этих положений, а полтора миллиона, владеющие 12 миллионами десятин, действительно покинули общины. Есть такие уезды, в которых общинную систему следует теперь считать заброшенной. Преимущества тех, кто покидает общину, так велики, что это можно легко понять: слишком большая моральная твердость понадобилась бы для сопротивления соблазну. Представим себе, что в какой-то момент был принят закон, позволяющий не отдавать карточные долги или не платить по обязательствам, происшедшим при игре на бирже. Чувство чести наверняка не позволило бы многим [некоторым] должникам воспользоваться этим позволением, поскольку помимо [отмененных] юридических мер общественное мнение также оказывает определенное давление. Но многие ли должники поступили бы так?

Указ 9 (22) ноября 1906 г. поставил членов сельских общин в точности подобное же положение. Члены общины взаимно обязуются после определенного промежутка времени делить землю поровну (equally), притом заранее неизвестно, кто из них выиграет, а кто проиграет. Но чем ближе подходит срок подсчетов, тем очевиднее становится каждому, кому придется платить по счету. И в этот момент появляется законодатель и говорит проигрывающим: если будете послушны и навсегда отречетесь от ненавидимой мной общины, то сможете сохранить землю, которую иначе вам придется отдать. Нужно ли удивляться, что подобные увещевания оказываются действенными? Не следует ли скорее поражаться, что во многих уездах [губерниях] воспротивились подрывающему влиянию подобного закона? Так, в Архангельской губернии, в которой по статистической оценке 1905 г. было более 50 тысяч хозяйств, принадлежащих общинам, ни один человек не заявил о своем выходе. В других северных и северо-восточных губерниях число покидающих общину очень невелико.

Подробное исследование числовых данных к сожалению затруднительно ввиду отсутствия точных сведений. Официальные публикации пристрастны, а потому и не заслуживают доверия. Более того, они очень скудны и в некоторой степени беспорядочны в отношении группировок цифр, правительство же противится любой попытке прояснить дело по неофициальным источникам. Борьба против общины считается политической, и принимаются все меры, чтобы не подпускать ее противников к материалам, необходимым для сопротивления правительству. Но происходящее в деревне разрушение настолько обширно, что многое обнаруживается несмотря ни на что.

При ответе на вопрос, кто из крестьян воспользовался указом, можно разбить [большинство] покидающих общину на две основные группы. Это, во-первых, те, на которых его положения были непосредственно направлены, – которые должны были бы при следующем перераспределении земли лишиться ее части и которые могут теперь сохранить ее за собой. И, во-вторых, это те члены общины, которые были отдалены от своей родной земли, – промышленные рабочие, проживающие вдалеке от дома и сдающие выделенную им землю в аренду или даже оставляющие ее под паром; переселенцы, которые намереваются уехать на Дальний Восток, и пр. Эта группа покидает общину, чтобы продать свою землю (сделка, при которой их обычно обманывают) и с выгодой вложить полученные деньги в другом месте. Но есть и разоренные крестьяне, которые нетерпеливо пользуются случаем обратить свои права членов общины в деньги и сразу же истратить их, не думая о будущем.

Число тех, кто покидает общину, хотя и не опасается сокращения своего надела при перераспределении земли, незначительно. На некоторых из них влияет непрочность положения остающихся в общине, вызванная беспрестанным выходом из нее, другие, правда, руководствуются сознательным предпочтением частной собственности перед общинной системой, но таких очень мало. Об этом свидетельствует тот факт, что покидающие общину очень редко, несмотря на оказываемое на них давление и на многочисленные сопутствующие преимущества, пользуются предоставляемой им возможностью получить свою землю в едином участке [?]. Полное число тех, кто до 1 июня 1910 г. получил землю в едином участке, не достигало 50 тысяч, что едва составляло 3.8% тех хозяйств, которые фактически покинули общину. Во многих губерниях это число настолько незначительно, что выражается лишь долей процента. Более того, для морального поведения покидающих общину характерно, что возникли случаи, когда они требовали землю на родившихся впоследствии детей9. В закон 14 (27) июня 1910 г. была поэтому введена статья, прямо указывающая, что покидающий общину [тем самым] отказывается от всех последующих притязаний.

Ожидание, что новый закон приведет к появлению слоя надежно стоящих на ногах крестьян-собственников, который политически примкнет к землевладельческой знати и образует охранение, которое воспротивится крестьянским нападениям с их лозунгом “Больше земли!” сбылось в общем настолько слабо, что усердие, проявленное в борьбе против общин, в последнее время как будто заметно ослабло. Этому постепенно набирающему силу следствию способствует то, что и другие надежды, связанные с роспуском общин, оправдались лишь в малой степени, и то, что одновременно выявилось многое, заставляющее серьезно задуматься над результатами столь поспешных шагов.

Всегда утверждалось, что роспуск общин облегчит путь для сельскохозяйственного прогресса, – таково было характерное утверждение тех защитников государственной политики, которым было неловко открыто поддерживать политическую сторону дела. Думали даже оправдать переход к частной собственности случайно расположенных полосок земли (см. § 4 [и Прим. 1]), что было разрешено для облегчения роспуска общин. Говорили, что последующее невыносимое положение заставит объединять участки, в противном же случае эта мера надолго задержалась бы и что таким образом указанное разрешение послужит техническим улучшениям.

Но что произошло? Невыносимое положение появилось, но в большинстве случаев оно и сохранилось, потому что второй предположенный шаг, т. е. объединение полосок, не последовал. Существующее положение, правда, не исключает технического прогресса. В настоящее время во многих уездах крестьяне добились успехов, внушающих удовлетворение. За годами политических возмущений и сельскохозяйственных волнений последовала сильная психологическая реакция. Сильное возбуждение того времени до глубины души возбудило сонное крестьянство, и теперь сельскохозяйственные работы извлекают пользу от разбуженной энергии. Свидетельством тому недавние успехи кооперации в России и усердие, с которым воспринимается обучение методам ведения сельского хозяйства. Не будь помех, чинимых обучению реакционерами, руководящими администрацией [министерства] внутренних дел, своим незнанием дела, быстрое улучшение сельского хозяйства можно было бы, как представляется, считать обеспеченным.

Но указ 9 (22) ноября 1906 г. не заслуживает в этом отношении никакой похвалы. Напротив, так много [частнособственнических] полосок земли, принадлежащих бывшим членам общин, теперь разбросаны по общинным полям, что улучшать методы сельского хозяйства оказалось намного труднее. Положительного в этом декрете немного как с экономической, так и с политической точки зрения, зато можно указать в нем серьезные недостатки. Во-первых, следует отметить раздражение и взаимную ненависть, возбужденные у крестьян. Несправедливость по отношению к более бедным членам общины со стороны тех, кто был лучше наделен землей и покидал общину, вызванная условиями, определенными в указе, возбудила горечь, которая усиливается односторонним пристрастием чиновников к “сильным”. При случае чиновники не чураются вмешиваться [в крестьянскую жизнь]. Известно, например, что во многих уездах более влиятельные противники указа были арестованы и изгнаны [сосланы?] (expelled).

Покидающие общину всеобще ненавидимы. Прежде всего стараются всеми мыслимыми усилиями предотвратить их уход, а их последующую жизнь делают столь неприятной, что спустя некоторое время они могут даже проситься обратно. Насилие всякого рода, поджоги и пр. стали обычными, и пройдет немало времени, прежде чем раздражение ослабнет. Это положение можно, правда, считать политически удовлетворительным, потому что крестьянская масса разделилась и несомненно, что внутренние раздоры сломили их силу сопротивления землевладельцам. Но мы вряд ли можем похвалить поборников действий правительства за подобную макиавеллиевую политику разделять и властвовать.

Для государственного деятеля, не полностью ослепленного классовыми интересами, одно это следствие указа достаточно, чтобы сожалеть о содеянном. Но следует принять во внимание еще нечто. Расслоение крестьянства ставит на одну сторону сильных, на другую – массу слабых. И тех, и других надо изучить до того, как выносить окончательное суждение. По отношению к тем [из последних], кто остался в общине, сразу же ясно, что они ничего не заимели от указа, потому что лишились части своей земли, а пользование оставшейся частью для них к тому же нарушилось. К разряду слабых относятся и хозяйства, которые покинули общину, а затем продали свою землю. К сожалению, имеющиеся об этом статистические свидетельства особенно неудовлетворительны. Но те сведения, которыми мы располагаем, подводят нас к предположению, что число таких хозяйств весьма значительно, хоть годы после того, как указ вступил в силу и были весьма благоприятны для сельского хозяйства; урожаи оказались хорошими, а в некоторых случаях очень хорошими. Правда, конечно, что с уходом с земли, полученной от общины, не следует финансового разорения всех покинувших общину. Но даже учитывая это, нельзя отрицать, что борьба с общинами уже намного уплотнила ряды неимущего пролетариата и в будущем уплотнит их еще больше. Стоит только подумать о неурожаях, во время которых возможность получить деньги продажей земли приведет к многочисленному исходу из общин.

И где же смогут найти себе занятие большое число людей, которые таким образом добавятся к пролетариату, коль скоро промышленность в России недоразвита. Правительство теперь, правда, пытается поощрить переселение в Сибирь и Среднюю Азию, но возможности принять переселенцев на азиатской части России ограничены. В 1909 г. было достигнуто наибольшее число переселенцев, 600 тысяч, но в следующем году оно снизилось вдвое, а в 1911 г. оказалось еще меньшим. Но какое значение имеют даже 600 тысяч по сравнению с миллионами, о которых идет речь? Положение становится еще более опасным, потому что в стране нет упорядоченной системы помощи бедноте. В прошлом по отношению к большей части населения помощь зависела от общин. Даже для промышленных рабочих они оказывались прибежищем при безработице и в старости, теперь же всё это должно быть резко изменено. Узы общинной системы разрезаны, но заменить их чем-нибудь другим позабыли. В нервной горячке, с которой по политическим причинам решили разрушить общины, для обдумывания подобных вопросов времени не было, теперь, однако, постепенно дает о себе знать раздумье.

Страна начинает представлять себе, что дела идут неправильно и можно только надеяться, что неизбежная реакция не будет откладываться слишком надолго и что, когда она произойдет, не будет слишком ожесточенной и не пойдет дальше, чем необходимо для исправления уже происшедшего.

Комментарии

 

1. Члены общины получали участки пашни в 20 – 30 местах, чтобы уравнять положение, поскольку земли весьма различны. Есть ближние и дальние, увлаженные и сухие, ровные и склоновые и т. д. Л. Ш.

2. Тонтиной (по имени неаполитанского банкира Лоренцо Тонти) называлась форма взаимного страхования, при которой группа состоятельных людей покупала для себя у государства пожизненную ренту и распределяла поступающие ежегодные платежи между своими членами, еще остающимися в живых. Доживавшим до преклонного возраста доставались весьма значительные суммы. О. Ш.

3. Подворное землевладение? (Besitz может означать и владение, и собственность.) Оно, однако, не имело места у бывших служилых людей, так называемых однодворцев, у которых вообще не было общин. Л. Ш.

4. Принудительный севооборот был распространен повсеместно для удобства пастьбы скота. Л. Ш.

5. Осмелюсь отослать тех, кто желает подробнее ознакомиться с эволюцией общины, к моему исследованию (1902). Чупров

6. Скот был важен и для унавоживания пашни. И всё-таки лошадей, видимо, следовало упомянуть отдельно. Л. Ш.

7. Причитающаяся земля выделялась единым отрубом. Л. Ш.

8. По смыслу всё-таки получать весь излишек. О. Ш.

9. Так было всегда. Л. Ш.

 

Библиография

 

Борткевич В. И., Чупров А. А. (2005), Переписка (1895 – 1926). Берлин. Также www.sheynin.de

Елисеева И. И., Дмитриев А. Л., Сторчевой М. А., редакторы (1996), А. А. Чупров. Материалы конференции к 70-летию со дня кончины. СПб.

Кочаровский К. Р. (1925), Выходы из общины. Записки Института изучения России (Прага), вып. 1, с. 45-101.

Орлов А. В. (1996), Общественная деятельность А. А. Чупрова в защиту малоземельного крестьянства в период 1906 – 1910 гг. В книге Елисеева и др. (1996, с. 37 – 40).

Розенберг Вл. А. (1926), Несколько биографических черт [А. А. Чупрова]. Русск. экономич. сб., № 6, с. 5-15. Перепечатка: Шейнин (2007, с. 116-127).

Струве П., Лаппо-Данилевский А., Дьяконов М. (1996), Записка об ученых трудах профессора А. А. Чупрова. Написано в 1917 г. В книге Елисеева и др. (1996, с. 56 – 59).

Чупров А. А., Tschuprow A. A. (1902), Die Feldgemeinschaft. Strassburg.

 Шейнин О. Б. (1990), А. А. Чупров. Жизнь, творчество, переписка. М., составитель и переводчик (2007), Четвертая хрестоматия по истории теории вероятностей и статистики. Берлин. Также www.sheynin.de

K. [Keynes] J. M. (1926), Professor A. A. Tschuprow. Economic Journal, vol. 36, pp. 517 – 518. Перепечатка в собрании сочинений автора: Collected Works, vol. 10. Cambridge, 1972, pp. 321 – 322. Перевод: Шейнин (2007, с. 181).

Примечания

[1] С.А. Первушин, Конъюнктура современного мирового хозяйства. Вестник статистики, май – август 1921 г. Москва, 1922.

[2] Первушин перенял заглавие книги О. Шпенглера (тт. 1 – 2, 1918 – 1922; русский перевод т. 1, Закат Европы, 1923). О. Ш.

 

Напечатано в журнале «Семь искусств» #3(40) февраль 2013 7iskusstv.com/nomer.php?srce=39 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer3/OShejnin1.php