(продолжение. Начало в №7/2011 и № 3/2012 и сл.)
- Дополнение 1. Ирина Шершнева, «Записки об эвакуации»;
- С.В. Альтшулер, «Пояснения к запискам И.И. Шершневой»
- Дополнение 2. О Сергее Владимировиче Альтшулере.
- Б.Альтшулер, И.Кузнецов. Пояснение о творческой работе С.В. Альтшулера;
- Виктор Альтшулер, «О моем отце»;
- библиографическая справка;
- труд всей жизни: неопубликованная книга о Д.И. Менделееве;
- «Космополит-универсал» - погромная статья в «Комсомольской правде» 13 марта 1949 г.
Дополнение 1.
Ирина Шершнева
1917-1944
ЗАПИСКИ ОБ ЭВАКУАЦИИ
Пояснение Б. Альтшулера:
Л.В. Альтшулер (после того, как был отозван с фронта) вместе с его женой и ребенком находились в эвакуации в Казани, куда были вывезены из Москвы академические институты. В то же время его родители вместе с престарелой бабушкой, со своим старшим сыном С.В. Альтшулером и его первой женой И.И. Шершневой, умершей от туберкулеза в 1944 году в возрасте 27 лет, оказались на Урале в г. Лысьве и в соседствующих деревнях. Эти простые и естественные «дневниковые» заметки являются уникальным документом эпохи, а также дают представление о жизни родителей Л.В. Альтшулера - Владимира Александровича и Анны Львовны в экстремальных условиях военного времени.
Ирина Шершнева
Отъезд из Москвы
Москва. Октябрь 1941 года. Прозвучало: «Угроза воздушного нападения миновала. Отбой». Убежище зашевелилось телами и узлами, − люди, толпясь, стали подниматься вверх по лестнице. Было около девяти часов вечера. С минуты на минуту дол жен был приехать на машине Лева. Мы устроили бабушку Софью Ильиничну[1] на скамейке возле дома, а сами принялись таскать вещи с четвертого этажа. Осенняя ночь хмурилась. Чуть моросил дождь. Зенитки продолжали в том же темпе свой «концерт», прожектора лизали небо, хотя и был уже дан «отбой». Дверь дома мы находили на ощупь, во дворе влезали в лужи, в галошах хлюпала вода. Совершенно потеряв голову, я хватала тяжеленные тюки, тащила по лестнице, изнемогая и спотыкаясь. В подворотне я падала на тюки, лежала очумелая от грохота орудий, усталости последних дней.У всех нас, пятерых, наступило мрачное отупение. Казалось, что бы ни случись, и у Анны Львовны, и у меня, не произошло бы на это никакой реакции. Наконец, вещи были у ворот. А Лёва задерживался. Владимир Александрович бегал несколько раз звонить и приносил самые разные новости, то хорошие, то плохие. Улица изредка освещалась фарами медленно ползущих машин. Вдруг, из проезжающей машины, Лёва на ходу крикнул, что через полчаса приедет за нами. Хоть и не через полчаса, но близко к полуночи подъехал автобус. Мы погрузились в него и поползли в темень. Куда ехали, где ехали, − не знаю. Да и вряд ли это кого-нибудь интересовало. Главное, что уезжали от Гитлера. Все молчали и о чем-то думали. Думали или спали, − это было тогда почти одно и тоже; вернее, мы находились в состоянии полуза бытья, как при высокой температуре, когда можно и думать, и спать одновременно.
Благословенная Юрья
В последних числах октября наш эшелон загнали, после долгой ругани в Кирове, на железную дорогу Киров-Котлас к городку Юрья, чтобы мы, эвакуированные, отсиживались и не мешали разгрузить направление Киров-Молотов[2]. Юрья − районный центр Кировской области, расположенный по железной дороге в 67 км от Кирова. Это скорее большое село, чем город. Дома в го роде бревенчатые, часто двухэтажные, будто недавно построенные, − из светлого, еще не посеревшего, дерева. Вокруг Юрьи нет ни одного деревца, точно их вырубили, когда сколачивали эти избы. Лес же располагается по холмам в километре от городка. В городке − электростанция, больница (теперь, конечно, военный госпиталь), почта, аптека. Пересекая улицы-стрелки, бежит извилистая речка Юрья, быс трая и холодная. Через нее три моста: железнодорожный и два деревянных. По городским улицам местами не пройдешь, особенно в низинах речки, − грязи по колено. Население Юрьи − типичные вятичи, с их своеобразным говорком. Одеты все бедно, да и живут не богато. Кроме обслуживания различных учреждений, они занимаются заготовкой дров. «Благословенная» Юрья − наше самое светлое воспоминание об эвакуации. Мы жили тут целую неделю в товар ном вагоне эшелона, на запасном пути станции. Юрья показалась нам «раем», потому что, измученные в дороге, голодные и грязные, мы ожили тут, отошли в иных, чем дорожные, условиях.
* * *
Наш вагон, как первый от паровоза, оказался от станции дальше всех. А нашим преимуществом оказалось то, что мы могли жечь костры, сами кипятить воду и не зависели от станционного кипятка, который выдавали пассажирам два раза в сутки. Рядом с эшелоном начиналась котловина, нечто вроде оврага, ограниченная с одной стороны полотном железной дороги, а с другой, − скатом, поросшим пушистыми ёлками. Выпрыгнув из вагона на полтора шага дальше от колес, можно было легко сломать себе шею, скатившись с довольно крутой насыпи. Хотя лесок и начинался прямо у поезда, а на станции всюду лежали дрова, все мы, особенно Сергей, мучились с разжиганием костра. Стояла поздняя осень, часто моросил дождь; к утру все, что горело, покрывалось слоем льда. В лесу сухих веток почти не осталось. Их собрали наши предшественники с других эшелонов. Когда костер, после долгих мучений с ним, загорался, и яркое пламя его лизало наш почерневший жестяной чайник, становилось уютно и легко. Мы наслаждались чаепитием в вагоне, а на остывающих углях допекалась картошка.
Костры мы жгли три дня, а затем уже кипятили чайник и пекли картошку в ближайшем домике в русской печи. Первая сваренная в печи картошка вызвала всеобщее одобрение, и костры были забыты. Правда, чайник, столь много безропотно терпевший, после двух растопленных печек «заплакал», рассыпался на части и потёк. Мучились потом без чай ника до самой Лысьвы.
Вся железнодорожная насыпь близ вагонов была усыпана каким-то белым удобрением, очень похожим на хорошего качества поваренную соль. (Между прочим, с первого дня очумевшие от радости жены полковников и генералов набивали им мешки). Мы не раз падали, перебрасывая в вагон дрова, и все сильно вымазались. В одном из станционных домиков, похожем на курятник, я случайно обнаружила закрытый колодец. Никто в эшелоне и не догадывался о столь близком присутствии воды; поэтому мы могли, не спеша, вымыться, поливая друг другу на руки из кружки, и сразу же почув ствовали себя бодрее, свежее. Затем принялись стирать вещи. В эшелоне это тотчас заметили и хлынули в станционный домик за водой. На следующий день хозяева закрыли домик с колодцем на замок.
В полукилометре от станции − речка. Там она бежит уже лесами и полями, оставляя городок далеко позади. Речка не широкая, но очень быстрая. На изгибах её − широкие песчаные пляжи. Добрались туда с Сергеем и мы. Нашли, к счастью, и маленький мостик. Я выстирала носовые платки, мокрой тряпочкой почистила шубы, вымыла сапоги. Вода в реке была ледяная. Руки не только покраснели, но и посинели. Возвращаясь усталыми «домой», мы проходили по длинному мосту, который был втрое больше, чем ширинаречки. На мосту разговорились со сторожем, бородатым мужиком с ружьем. Он рассказал нам о кировских лесах, о здешней охоте на лис, зайцев, медведей; спрашивал о Москве. В столице он был в 1914 году, после ранения на фронте. Лежал там в госпитале. О Москве, кроме Ярославского вокзала, − ничего не помнил.
С водой в эшелоне мучились все. Некоторые ходили за водой далеко, к городским колодцам. Я же ходила за водой на водокачку. И это не близко, − чтобы туда пройти, нужно было обогнуть весь эшелон в шестьдесят с лишним вагонов. Но близ водокачки, на станции, можно было заодно купить что-то из продуктов. Водонапорная башня, круглая, из красного кирпича, имела внизу маленький кран. Перед башней расплескалось озеро, выпущенной зря воды. До крана добирались по проложенным доскам. Выпущенная поворотом ручки, струя воды била с силой хорошей пожарной кишки, поэтому из рук новичков нередко вышибались их бидоны и чайники, а сами они оказывались мокрыми с головы до ног. Вымокшие руки на обратном пути сильно мерзли, особенно, если утро было морозным. Один раз мне удалось раздобыть на станции вместо холодной воды кипятку. Кипятильня находилась рядом с башней − маленький домик с печкой и баком внутри. Кипяток раздавала девушка, черпая его ков шом. Помню, как я промерзла, пока дождалась раздачи, − простояла около часа. Зато, гордая, примчалась в вагон, где наша семья уже начала мучиться с костром.
* * *
В болотистых лесах под Юрьей было много клюквы. Бабы с полными корзина ми этой ягоды ходили по вагонам, предлагали клюкву и на рынке. Продавали, однако, её довольно дорого − один рубль стакан. Но клюква была хороша, − крупная, сочная. После Юрьи клюквы мы не видели несколько лет.
Из ягод ещё предлагали бруснику. Изготовлена она была по-особому. Называли ее пареной брусникой. Немного острая с горьковатым привкусом. Только в вагонах на неё «фыркали». Только у папы и у меня она пользовалась успехом. Повсюду продавались пирожки с грибами. Юрья и пирожки с грибами – это одно целое. Вспоминать о Юрье без пирожков – нелепо. Эти пирожки − мое лакомство. В первое время я мучилась от чёрного хлеба, которого до войны никогда не ела, а пирожки всё же пеклись из лучшей, чем чёрный хлеб, муки. Стоили они по пятьдесят копеек. Еще большим лакомством считались варёные части поросенка, − по пять рублей за небольшой кусочек. Однажды мы с Сергеем выстояли дикую давку в буфете вокзала за брынзой. Получили по четыреста грамм, и были тем счастливы.
Наша семья получала обеды в здешней городской столовой. Там, как правило, давали суп-бурду и гороховую кашу. Добычей обедов из столовой, поскольку это дело требовало мужских рук, в самом прямом смысле, занимались Владимир Александрович и Сергей. Два раза я была свидетельницей давки и неразберихи у дверей столовой. С организацией выдачи обедов у наших начальников, как они ни старались, ничего не выходило; несмотря даже на то, что вагоны получали всё в разное время. Кроме того, у людей из одного и того же вагона часто не хватало посуды, и порции одних оказывались в кастрюлях других. Поэтому волнения и гвалт продолжались и в вагонах. Самая большая шумиха возникла, когда Владимир Александрович, взбираясь по обледеневшей насыпи к вагону, споткнулся и пролил несколько порций супа. Обеды мы старалась брать, по возможности, только с близкими нам − Цыгановыми. В этих случаях делёж про ходил мирно. В обедах я участия обычно не принимала. Меня, конечно, огорчало и обижало такое «собачье» существование, но я ни в коем случае этим не хотела выделить себя: просто мне было легче не обедать, даже голодать. Нехватка посуды раздражала Анну Львовну, заставляла её нервничать. Самым большим несчастьем в вагоне она считала, что не захватили её алюминиевых кастрюль. Пришлось приобрести на рынке пять глиняных мисок, − по 1 р. 50 к. штука, что-то еще.
В местечке Стрижи, в тупике на ветке линии Буй-Киров, я героически пересиливала грипп. За корягами спиленных елей, на замерзшей осоке, просидели мы с Сергеем почти целый день, разжигая костёр и готовя еду. Владимир Александрович и Анна Львовна достали в ближайшей деревне за пятьдесят рублей часть телячьего бока, у нас же было немного риса и сворованная где-то Сергеем капуста. Из смеси всего этого мы долго готовили варево, потом кипятили чайник. Костёр едва тлел. День был ветреным. Все обозреваемое пространство, покрытое сплошь корягами и засохшим репейником, выглядело очень неуютным. Доставили нас в эти проклятые Стрижи ночью. Наш эшелон шёл одним из первых в целой серии эшелонов, отошедших из Ленинграда и Москвы во второй половине октября. Вышло так, что в тупике мы стояли первые. На быстрый выезд из Стрижей не надеялся никто. Поползли слухи, что будем стоять в тупике пять дней. Однако ночью эшелон дрогнул, звякнули цепи вагонов, и мы двинулись к Кирову. Через день нас перегнали в Юрью.
В Юрье мой грипп на некоторое время кончился, только кашель продолжал надрывать грудь. Однажды мы просидели с Сергеем за чтением газет около полутора часов в парткабинете городка; в чистой, уютной комнате. Последние журналы и газеты были тут разложены по столам, а за стеклом, на витринах, стояли книги Ленина, сталинские сборники. Нам не хотелось выходить на грязную улицу, лезть в тёмную дыру вагона. По дороге назад меня сильно затрясло, и через три часа у меня подскочила температура до 40°. Ночь была страшной, бредовой. В минуты сознания я чувствовала слёзы на лице, жар печки, движения возле меня Сергея и Анны Львовны. Не спавшие всю ночь, встревоженные и беспомощные, они слушали мой горячечный бред о воде, о фиалках, обращения к неизвестному собеседнику. Я обещала им лежать тихо, тихо, как мышка, и вновь говорила чепуху. В другие семь дней болезни бреда больше не было, но я боялась умереть от подскакивающей по вечерам высокой температуры.
Обстановка в вагоне, прежде мучившая меня, переносилась на редкость легко из-за состояния полузабытья. То, что я могу рассказать, это большей частью пересказ воспоминаний Сергея и других родственников. Тяжело было, когда соседи по вагону совершен но уж не считались с моим состоянием. Я лежала у печки − один шаг до неё. Это чугунка времен гражданской войны − спасение всех бедствующих. Она-то больше всего и отравляла моё существование. С утра ее садился разжигать Дмитрий Иванович, наш сосед по вагону. Сырые дрова разгорались плохо. Когда Дмитрий Иванович, не жалея легких, раздувал огонь, дым клубами расходился по вагону. Если же его просили поменьше дымить, он сопровождал свое раздувание ещё лекцией о том, что дым не вреден, и что-то даже лечат окуриванием. Дмитрий Иванович страдал без курева. Чтобы что-нибудь покурить, он решил насушить у печки листы капусты. Высушенные листы издавали крепкий запах целых два дня. На третий день, на моё счастье, у Дмитрия Ивановича откуда-то появилась махорка, и прочее курево он выбросил. Мучило меня и ночное бдение у печи майора Цыганова. Майор усаживался у печки с девяти часов вечера и часов до трех ночи раскалял ее докрасна. Совершенно мокрая, с температурой до 41°, я не могла что-либо стащить с себя, и лежала обессиленная.
Когда увидели, что температура у меня не спадает, решили вы звать врача, − в вагоне стали бояться, не тиф ли это. Врач, молодая женщина из эвакуированных, не нашла у меня ни тифа, ни плеврита, ни воспаления легких, не нашла вообще ни чего, но предложила лечь в больницу на день-два. Наши согласились. Начальник эшелона обещал предупредить заранее об отъезде, чтобы меня успели забрать из больницы. Сергей побежал искать на дороге возницу. Когда он его, с большим трудом, нашел, было уже известно, что через два часа эшелон отправляется на Киров. Минуло два часа, затем еще два, и мы покинули Юрью.
Из Юрьи, через Киров на Молотов, эшелон тащился пять дней. Для меня − однообразных, горячечных. На стоянках разъездов (а их было немало) мы отдыхали от стука колёс на перегонах между ними, зато в пути не было слышно болтовни и ругани в вагоне. Жаркая печь уже не мучила меня, − меня уложили вдоль нар. Пекло уже только ноги, а это − полбеды. В эти дни у нас было очень плохо с едой. В Юрье мы продуктами запастись не успели, а на полустанках, разъездах, съестное продавали все меньше и меньше. Цена же его, чем ближе к Молотову, росла всё больше, и, наконец, стало почти не возможно купить что-либо. На одном из разъездов Сергею с боем удалось купить для меня одно яйцо за два рубля. Все остальное время Анна Львовна готовила для меня кисель из сухого препарата, захваченного еще из Москвы, и давала пить клюквенную воду.
В Молотов мы прибыли 7 ноября, в годовщину Октябрьской революции. На центральной почте нашей семье могли быть письма до востребования, но добраться до них оказалось почти невозможно, − в городе проходила демонстрация, и трамваи до двух часов дня не шли. А затем было уже не до писем. Утром же, случайно, ко мне привели врача. Ее увидели идущей по железнодорожным путям и зазвали в вагон. Вагон наш, как рассказывают, стоял там у огромной лужи, лужи-озера, так что врача еле упросили зайти, потом все втаскивали ее в вагон. А затем всё произошло очень быстро. И до сих пор Сергей с возмущением вспоминает про это. Эшелон дернулся и поехал. Врач, которая кончила мой осмотр и осматривала мать нашей соседки Люды, заторопилась, быстро собрала чемоданчик, подбежала к двери, но сойти сразу не смогла. Впереди была лужа. Хотя у нее стояли два парня, и Сергей им из вагона кричал, чтобы помогли сойти врачу, они не двинулись с места. Пришлось врачихе героически бухаться в местное озеро. Там же, в Молотове еле удалось раздобыть питьевой воды. У кипятильника была ругань и давка, и только Сергей своим окриком: «Граждане, вы забыли какой сегодня день!» немного навел порядок.
В полдень Цыганов принес в вагон весть, − кто желает, может остаться под Молотовым в Лысьве; другие же продолжат путь в Челябинск. На семейном совете мы быстро решили, − остаёмся. Основной причиной было моё состояние. Впереди ещё сотни километров, которые эшелон может пройти за неделю, а может − и в два раза дольше. Конечно, манила возможность «зацепиться» в Свердловске, не хотелось отрываться и от «головы» эшелона, но пришлось остаться.
От эшелона отцепили несколько вагонов, в которые должны были перебраться остающиеся, а едущие в Челябинск перемещались в основные вагоны. Началась знакомая уже по Москве посадочная «эпопея», −бестолковое метание туда и сюда, истерика женщин, кидание в вагоны тюков, ругань, толчки, слёзы. Сергей и Владимир Александрович нашли место в почти пустом вагоне, в самом конце эшелона. Прибежали с возгласами: «Быстро, быстро собирайтесь, а то не сядем, − займут вагон», и куда-то пропали. А с вещами − Анна Львовна, бабушка и я. Я одна встать не могу, бабушка беспомощна. Анна Львовна, совершенно растерянная, схватила тюк и потащила его к двери, но не смогла доволочь. Ей посоветовали обратиться за помощью к Шуре, парню из нашего вагона. Тот отказался. Анна Львовна просила его еще два раза, пока он, наконец, не согласился помочь за тридцать рублей. Вот это безразличие, шкурничество в отношении беспомощных людей, в такой момент, к тому же со стороны особых семей, семей военных, навсегда осталось в памяти.
Я кое-как оделась. Сергей и Шура спустили меня из вагона, повели под руки. Их оклики: «Товарищи, пропустите, больную ведём» спасали нас от толчков. Они втащили меня в другой вагон, посадили у печки на нары, а сами побежали за вещами. Первое, что я увидела в этом вагоне, − драка. Две высаживающиеся из вагона бабы дрались с только что севшим в вагон стариком. Дрались из-за дров, которые бабы хотели унести в свой новый вагон, − швыряли доски, истерически что-то выкрикивали, пылали злобой. Мне стало совсем скверно, вновь подскочила температура. К вечеру, когда поезд двинулся, я забылась тяжёлым, туманным сном.
На следующее утро мы увидели желтые постройки небольшой станции, ее чёткую надпись: Лысьва. Сергей выяснил, что можно вызвать врача. Вскоре я тряслась на рыжей кляче в больницу, а сбоку, провожая меня, примостился Сергей. В больницу меня приняли сразу, а Сергея отпустили с таким моим диагнозом: скоротечная чахотка.
* * *
Всех, кто был в нашем вагоне, т.е. наши две семьи, Женю, семью Кармановых, Серафиму с сыном Володей, Афиногенову с дочкой, женщину-фармацевта, направили в колхоз «Заря», в деревню Большая Лысьва. Поздно вечером к вагону подъехало несколько телег. Полную телегу нагрузили нашими вещами и вещами женщины с ребенком (Афиногенова). На воз удалось посадить и бабушку. Остальные пошли пешком. А путь был не близкий, деревня в 7 км. от поезда. Сначала их поместили в сельсовете, а на следующий день распределили по домам. Ночь провели в двух больших комнатах: на полу, столах, скамейках. Утром произошло почти невероятное событие: из колхоза на тащили пшеничных хлебов и несколько десятков литров молока, а потом выдали еще по пять килограмм картошки на человека. Настроение у всех поднялось. Появились надежды, планы. В нашей семье очень жалели, что с ними нет меня.
Утром наших отвезли в красивый домик, в небольшую комнатушку с одним окошком и печкой, выдали еще по 5 кг. картошки на человека, так что нам пришлось 25 кг. 10-го ко мне пришла няня и сказала: «Муж звонил. Сегодня приедет за тобой. В деревню, говорит, повезу, там откормлю». Когда Сергей забирал меня из больницы домой, то меня радовали и легкий снежок, и простор, и даже хвост клячи, маячивший перед нами. Сергей сам был за кучера. В первый раз за долгое время я отмечала вокруг разные мелочи, и все, что я видела по дороге, ярко входило в память. В санках я нашла бутылку с молоком и несколько пряников – забота мамы. Через час мы были дома. Навстречу нам вышли папа и мама, забрали одеяло и меня, чуть-чуть еще шатающуюся.
Трудно писать об этом доме. Осталась нехорошая память о нем у меня, у Сергея, думаю, что у родителей тоже. Во-первых, скученность, измотанные нервы, полуголодное существование. Во-вторых, колхоз после столь гостеприимной встречи отказался (факт) как-нибудь помогать эвакуированным. В третьих – безработица, безделье, дополнительная трепка нервов из-за того, что жизнь превратилась в ожидание.
Новогоднее путешествие
Торжественность приближающегося Нового 1942 года скрадывается неопределенностью с отъездом. Этой ночью мы с Сергеем должны отбыть на новое место жительства в село Матвеево. Но вот и Новый год, − без боя кремлёвских часов, − он начинается на Урале на два часа раньше, чем в Москве. Анна Львовна раздает нам по, ею же испечённому, кусочку печенья и мы «чокаемся» им, желаем друг другу счастья.Свертываюсь клубком, начинаю дремать. Когда открываю глаза, – вижу в дверях возчика в овчинном тулупе до пят, в шапке-ушанке. Начинаем таскать вещи.
В час ночи отбываем в неизвестное. За последним жильем нас встречает ветер и бьющий в лицо снег. Сразу становится холодно. Впереди до горизонта − белое поле. Надвигаю на глаза платок. Так можно и подремать. Сергей что-то говорит, но ничего не слышно. Он не выдерживает и толкает меня в бок. Когда я «вылезаю из платка», вижу сказочный лес. Ели и пихты тесно переплелись друг с другом, покрытые толстым слоем снега. Под раскинувшимися лапами елей чуть-чуть видна дорога. Лошадь еле ползет, − сани вязнут в снегу. Сергей и возчик, чтобы согреть ноги, пробуют идти за санями, но идти по глубокому снегу трудно. Дорога идет с горы на гору, но лес один и тот же. За четыре часа езды мы проехали две деревушки, темные и тихие, без лая собак.
В шесть часов утра подъезжаем к сторожке леспромхоза. В крошечном окошке домика загорелся огонёк. В домике, кроме печки и лежанки, на которой спит сто рож, нет ничего. Тесно, грязно, накурено, но тепло. А последнее очень важно. Сергей свернулся на краю лежанки, и через минуту послышались сопение и храп. Возчик и сторож закурили махорку, завели разговор о трудностях жизни в военное время. За ночь мы проехали 18 км. Через час трогаемся дальше. Ехать стало холоднее и скучнее. Теперь вместо пышных елей стоят одни голые стволы, − летом тут бушевал лесной пожар. Лошадь измучена вконец, останавливается через каждые тридцать шагов. Возчик идет позади возка, − свистнет ей, она трогается, а через минуту − остановка; опять свист, снова двинулись.
В деревне Кормовищи − несколько до мов, «дом для приезжих», почта и столовая. На дверях столовой объявление: «Пускать коз ходить по улице строго воспрещается. Штраф 100 рублей». При этом улиц в деревне нет, а коз везде сколько угодно. Втаскиваем вещи в кладовую «дома для приезжих». В нем можно за три рубля провести день и ночь в общей комнате на шесть коек. В комнате оказались четверо мужчин. Потом мы с Сергеем пошли в столовую, удивленные тем, что в уральской глуши можно так просто поесть. Милая девушка принесла суп и винегрет в несколько раз быстрее, чем приносят в любом из московских кафе.
Возчик дальше не поехал. Оставалась одна надежда, что из села Матвеево, куда мы ехали, сюда приедет кто-нибудь на лошади и возьмет нас в обратный путь. Лошадь пришла в этот же день, но в небольшие сани, к нашему разочарованию, вместилось мало вещей. Мы поехали только с тремя чемоданами и с рюкзаками, а прочее оставили в доме для приезжих.
Наш возница − девчушка лет пятнадцати, дочь конюха. Она ловко управляется с лошадью, не боится ездить ночью через лес. Во время пути девчушка очень просто, по-хорошему, рассказывала нам о колхозе: наш колхоз, наша пасека, наши поля. В пути, объезжая воз с сеном, мы перевернулись. Лошадка после этого начала хромать. Дальше − ехали уже без приключений.
В село Матвеево мы приехали за час до полуночи. Председателя колхоза в селе не оказалось. Деваться было некуда, − ввалились с вещами в правление колхоза. Сторожиха тут моет пол, горит лампа, топится печка-времянка. Она сразу же начала ворчать, что мы наследили; что, вообще, зря сюда пришли, − печка скоро остынет, а топить ее больше нечем. Мы выслушали ее, и остались, так как ничего лучшего придумать не могли. Тепло, есть огонёк, и это уже радует. Я стала замечать за собой странное ощущение, что нет ничего «неудобного» в чужом месте. Чувство, похожее, наверно, на то, которое было у Серой совы и Амахорео, когда они располагались бивуаком в своих бесконечных путешествиях. Не прошло и получаса, как сторожиха отошла, − принесла нам дров и ведро воды, поставила на печку чайник. Пожалела, видно, странников. Теперь совсем хорошо. Стряпаю кисель, вермишель. С аппетитом все съедаем.
К полуночи мы устраиваемся на столах правления, тушим лампу и «погружаемся в нирвану». В час ночи кто-то врывается в правление, поднимает нас. Оказывается, что лошадь, на которой мы ехали, упала в стойле, бьётся, стонет. Ветеринара в селе нет, уехал в город. Зовут Сергея, чтобы осмотрел её, помог. Отказаться было нельзя. Се ргей отправляется в путь. До конюшни − три километра. Лечить лошадь ему приходится в первый раз. Не знает, что с ней и делать. Вернулся Сергей часа в три ночи. Что-то говорит мне, рассказывает, но я слышу только отдельные слова. Из этих слов сплетаются сны, что-то иное, я это знаю, чем то, что говорит Сергей, но настоящей нити рассказа уловить не могу и засыпаю вновь.
В селе Матвеево
Это село разорвано на две части слиянием двух рек: широкой Барды, по которой весной плывут мощные брёвна, и кристально-чистой речушки Каменки. Одна из улиц, где живем мы, названия не имеет. Но она главная. Здесь − сельсовет, правление колхоза, пекарня, сельмаг, конный двор, молокозавод, почта. Нужно еще отметить и выцветшую, не действующую церковь без креста. При ней − кладбище. Другая часть называется «Заречная». Там находятся две животноводческие фермы. Я была в той части села всего один раз.
Расположено село в котловине: кругом холмы, покрытые хвойным лесом. К одному холму, к его почти отвес ной стене, вплотную прилепились избы; причем так, что у некоторых крыша и гора − единый скат. Дома в Матвееве не так солидны и крепки как в Большой Лысьве. Но дерева на их строительство и здесь не жалеют. Жилая часть домов занимает треть всех построек, а две трети предназначены для скота. В огороженных дворах у хороших хозяев лежат дрова, висят веники, разложены предметы деревенского обихода: бочки, пилы, топоры и прочее. Избы большие, с несколькими окнами, выходят на улицу. Никаких террас и даже крылечек у них нет. Обычно вход в избу идет через ограду, а за ней по разным ходам, − вечером или ночью в чужой дом лучше не лезть, − можно и нос разбить. Позади домов стоят баньки без труб и окон, прокопченные насквозь. Деревьев у домов нет никаких: ни диких, ни фруктовых.
Народа на сельской улице зимой почти не видно: только иногда самые, что ни есть, говорливые бабы сойдутся на этой разъезжен ной лошадьми дороге. Шаг в сторону от саней, и окажешься по пояс в снегу, так что много не натолкуешься, да и холодно. Здешние люди любят здороваться. По дороге идёшь, − всякий тебе скажет: «Здравствуйте». Но в целом народ тут неразговорчивый: за полчаса и слова не добьешься. Это настоящие пермяки, о которых писал Ф. Решетников в романе «Подлиповцы». Пожилые люди всю жизнь отсюда никуда не выезжали. Некоторые особенности в языке, в одежде, в быте сохранились еще с прежних времен. Понимать местную речь нетрудно. Основное тут замена буквы «ч» на «ц». Например, слово «чучело» превращается в «цуцело». Есть и свои слова: баско (хорошо), шаньги (пельмени), и, наконец, искажения слов: пошто (почему) и т.д. Этот народ замечателен уже одним тем, что исключительно честный. Уходя из дома, дверей тут не запирают. Придешь в избу, − никого нет. У проруби за конным двором два месяца пролежал колун для скалывания льда, пока не понадобится самим хозяевам. Положи-ка у нас так в Московской области! Очень честные все и в расчетах: доверяешь ли вещь, деньги, получаешь ли по частям продукты. Но всё это в частных расчетах, в личных отношениях людей. Что же касается должностных лиц, особенно государственных, то они, как правило, «прут всё» ужасно, долго на месте не удерживаются, часто сменяются. Конечно, себя так ведут не все, но сельчане особенно в этом не разбираются, а считают: раз работаешь в магазине или в ветлечебнице, то значит, − жулик, вор. Как только Сергей принял аптеку ветлечебницы, в жуликах стали ходить и мы. Чуть ли не всё село трепало про нас небылицы. Ко мне являлись кумушки, чтобы выпытать: не видно ли чего в комнате, − пузырьков, баночек. При отъезде из Матвеево, я чуть не плакала от обиды, − все совались: своё ли мы увозим.
По будням люди тут ходят обтрёпанные, некоторые совсем в лохмотьях, дети − в обносках. Лишь в Пасху и в советские праздники надевают яркие ситцы, редко − шёлк. В избах, несмотря на множество окон, темно, неуютно. Общая картина − не застеленные кровати с рваным тряпьем, люлька с пологом, ползающие по полу ребятишки, глиняная посуда, крашеный стол в крошках, в углу − образа. Тут же под печкой куры, козлёнок или поросёнок. Везде убогость страшная.
Мой домик
Мой домик о шести оконцах. Белые, резные наличники на оконцах. А когда на улице не очень холодно и не очень тепло, по дороге черной от конского навоза, что идет, огибая дом, на конюший двор, прыгают красногрудые снегири. А когда на улице совсем тепло, как может быть только зимой, по этой же дороге около домика бегают – хвост по ветру – темные, шоколадного цвета жеребята и нахальные и пугливые одновременно. А когда на улице уж очень холодно, жизнь идет в моем домике полностью без снегирей, без лошадиных детей, потому что стекла зарастают густым инеем. Может за окном и есть снегири, но мне их не видно.
В домике много вещей – больших и маленьких. Для другого какого-то человека покажется, может, и мало, но нет, для меня это много. Кофточки, штанишки, мисочки, чайник, блестящие камушки, кровать, печка, зубной порошок, зеленый горошек, шубка, карандаши – вот как много и еще уйма всяких провсяких вещей.
Очень уютно у меня в домике. Может быть, если бы было это много лет назад, то звери бы, как в сказке, все бы шли в мою хатку. Всех бы вместила она, всем было бы тепло. А лисичке, может, и жарко, принимая во внимание ее лохматую шубу. Но и сейчас мы здесь не одни. Кроме Ирки и Сережки, живут в домике кошка, клопы и мыши. И всем хорошо.
Овес
Это глава о еде, о понятии единица «еда», о количестве и качестве именно Матвеевской еды и, главное, о ее получении.
Эта глава написана потому, что жизнь стала трудна, что основное в ней стало перебиться, прожить, не подохнуть, не свалиться – любой из этих терминов.
Эта глава называется «Овес» потому, что еда вся стала не вкусна, мало питательна, хотя последнее покрывалось обильностью ее, и потому, что в Матвееве питались мы долго овсом в разных его видах. И добыча овса и его приготовление, и даже поглощение уже готовых блюд – это мучительная овсяная эпопея.
Эта глава коротка потому, что в жизни она слишком длинна и мучительна, унизительна и повторима, она в каждом действии и деле, во всех его мелочах. Вот и всё о главе.
А из удачных «продовольственных добыч» мне помнится 5 или 6. Это мена у Нины (зав. Животноводством в Чапаевском колхозе) материи на картошку, это анемичные поросята, бычья голова, овес…
Из дневника (февраль – май 1942 г.)
6 февраля 1942 г.
На улице − холод. Окошко у соседей напротив совсем замерзло. Значит − минус 40° с лишним. Бегала за молоком на молокозавод, думала обратно не дойду, так замерзли коленки. А солнышко все же весеннее: яркое, яркое. От него высыпают веснушки, и тянет в путь. Сказывается привычка «путешествовать» или просто оттого, что мы не дома. Вернее, − последнее. Плохие известия из газет − немцы опять взяли Феодосию. Количество радужных планов отъезда в Москву, тем самым, сократилось. Хорошо ли, плохо ли, но газета теперь их барометр. Сегодня доедаем последнюю крупу, привезенную из Москвы. Наварила по всем правилам гречневую кашу.
Сергей принёс письма. Одно − из Москвы, от военного прокурора Фрунзенского района: вещи, мол, сдали по описи до нашего возвращения; другое − от Анны Львовны, − о том, что жить в Лысьве становится всё хуже и хуже, и лучше туда не ехать. Сергея мамино письмо очень огорчило, не столько из-за нас, сколько из-за самих родителей. Ходит пасмурный, нервничает. Сразу изменились у него и весенние планы. Обсуждали его возможность стать зоотехником в одном колхозе. Трудность нашего положения всегда в том, что в данный момент не знаешь, что сделать умнее. Правильность действия выясняется только после его самого.
7 февраля 1942 г.
Сегодня опять дикий морозище. Сергей был у председателя сельпо и принёс плохие вести: за февраль не дадут ни крупы, ни сахара эвакуированным. Может быть, будет картошка. Доконали бычью голову, наварила из нее холодца.
9 февраля 1942 г.
Сергей уехал, наконец, в Каменку. С утра он плохо себя чувствовал, собирался даже к фельдшеру за бюллетенем, но пришлось воспользоваться улучшением погоды и наличием лошади. Сижу дома одна. С одиннадцати часов до трех часов дня составляла производственное задание по МТФ (молочно-товарной ферме). Эта чертова арифметика. За четыре часа кое-как «пропустила» только двенадцать коров.
13 февраля 1942 г.
Вчера, чтобы немного развлечься, поехала с Сергеем в Парканы на конный двор. Эта деревушка находится в трех километрах от Матвеево. Съездила и дала зарок, − больше никуда с ним не поеду. Так «хорошо» ехали, что даже не помню дороги. Дело в том, что лошадь все время распрягалась. На нашем конном дворе ее запряг ли в плохо пригнанные, расшатанные, части сбруи. Сергей же, хотя и числится два месяца зоотехником, справляться с лошадью, как следует, не научился, а я и подавно. Выручила нас попутчица, какая-то тетка, которая примостилась с саночками на запятках еще в Матвеево. Она ехала, чтобы собрать по дороге клочья сена. Сережка всё с температурой, но она недостаточна, чтобы взять бюллетень.
14 февраля 1942 г.
Сегодня с самого утра событие чрезвычайной важности: часов в восемь в нашу хатку пробрался первый солнечный луч. Он был так непривычен, что я даже думала, что что-то в комнате загорелось. Все это говорит о близкой весне!
На улице потеплело, но дует ветер. Очень трудно ходить за водой. Дорожку почти совсем не видно, − ее замело. Когда оступаешься, − проваливаешься в снег по пояс. В два часа дня за Сергеем заехали из Каменки. Вернулся вечером с добычей: шесть штук свеклы и столько же моркови, − спёр у хрюшек. Видите ли, свекла у них мелкая очень, свиньям только годится, а я как рада ей была! У Сергея появилась «частная практика». Как-то прибегала крестьянка: у коровы перед отёлом кровь в вымени, − не знает: жив ли теленок. Когда Сергей вернулся, он сказал мне: «Кажется, теленок жив». Телёнок родился живой, и о Сергее пошла молва как о ветеринаре. Несколько дней уже мучаюсь с овсом. Хочу сделать кашу, но не могу избавиться от шелухи. Применяю и пробую различные запарки и сушки. Но толку пока мало.
16 февраля 1942 г.
Сегодня у меня и у Сережки бешеный день. Сейчас 9 часов вечера, сижу усталая одна, так как Сережа на общем собрании колхозников делает доклад по ПВХО. А в комнате, как только ляжешь, рождаются шорохи – изо всех углов вылезают на добычу крысы. Наша кошка куда-то пропала. Киски здесь ценятся и достать их не так-то легко. Что я буду делать следующие 2-3 дня, я даже сама не знаю. Сергей уезжает на эти дни в Саю с ветфельдшером, я остаюсь одна. Может попрошу у Кожевниковой ее серую драную.
Так день был такой: утром в 7 часов затопила печку, сбегала «по воду», сготовила завтрак, накормила Сергея и побежала за молоком. Затем мучилась с овсом. Часов в 12 пошли с Сергеем в Заречную на свинарник, расположенный посреди леса на берегу Барды. Свиньи от голода очень худые. Особенно противно смотреть на больших хрюшек, − сами огромные, а бока ввалились. Когда свиньям разносят еду, они поднимают дикий визг, хоть уши затыкай, − пятьдесят поросят во все горло визжат. Пришли домой – засели сразу же за производственное задание МТФ. С 5 до 6 часов пилили и кололи дрова. «Слетала» за хлебом, опять топила печь, вымыла посуду и вот я за столом. Сижу спокойно, прихлебываю чай без сахара и хлеба, но с молочком, и пишу. Да, еще к моему дню – все свободные промежутки опять заняты были овсом. В результате получены две кастрюли, как Сергей называет «сусла», т.е. нечто вроде разведенного толокна (выжимка из нечищеного овса).
За несколько дней ветреных смело весь снег с елок. Напротив окна на горке стоят теперь зеленые елки. Раньше под снегом они казались черными. Так «позеленели» и леса вокруг. Дни теперь яркие солнечные. И на солнце под голубым небом, на белом снегу елки очень красивы.
19 февраля 1942 г.
Ходила на крольчатник, по дороге наломала еловых веток. Крольчатник находится в лесу, далеко от жилья. От красивого леса в пушистом снегу, чистого воздуха, еле уловимых запахов весны, на сердце стало легко и спокойно. И с кроликами вдоволь наигралась. Неожиданное событие: нам с Сергеем дали, как эвакуированным, два килограмма сахара и один − пшена… Сегодня 4 месяца со дня отъезда из Москвы.
20 февраля 1942 г.
Сергей занимался врачеванием лошади (рана ноги). Бегал за ключом к Кожевниковой и принес оттуда кучу новостей. Во-первых по деревне ползет слух, что Сергея сняли с работы. Соседка его прямо так и спросила: «А разве вы еще работаете? Мне сказали, что вы получили из города бумажку об увольнении». Во-вторых Доможирова чуть-чуть не забрали в армию. Сергей пошел в сельсовет: там А.М. Якушев разговаривал по телефону с Доможировым. Удалось установить, что бумажки об увольнении не посылалось, но Доможиров опять напомнил Сергею о необходимости справки из тубдиспансера, что ему можно работать с животными. Весь вопрос сейчас в том: использовать ли этот предлог, чтобы уволиться с работы. Вечером обсуждали возможность отъезда в Москву. В середине марта решили съездить в Лысьву, там хоть среди своих побудем. Мое рожденье… «Стукнет» четверть века, сиречь полжизни – 25 лет.
22 февраля 1942 г.
Жду писем и боюсь их. Сколько горя в стране, сколько горя! Все родные, знакомые живут в ужасных условиях. Всё перевернуто, изломано. Большинство выкинуто из своих домов, а те, кто дома, − голодают. Получила первое письмо от тёти Оли из Казани: «Здравствуйте Ирина и Сергей Владимирович! Получила ваш адрес и спешу вам написать. Я очень соскучилась по Иришке и очень беспокоюсь: где вы, что с вами. Ирина на пиши, как вы живёте, как твоё и Сергея Владимировича здоровье. Мы живем неважно. У нас не проходят нары вы, которых у меня никогда не было. Климат здесь суровый, все очень мёрзнем. Работаю в колхозе; делаю, что придется. Из Москвы мы выехали неудачно, − погрузили вещи в поезд, а сами сесть не успели. Поэтому мы со Светланой уехали в Кузнецк и только спустя месяц попали к нашим. Ирина, когда будешь писать, положи листочек бумаги, чтобы мне написать тебе. Оля. 29.01.1942 г.».
Получили письмо от Анны Львовны. Она пишет, что сестра Сергея Оля, тоже живущая в эвакуации в Казани, но в самом городе, сообщила, что в Казани рынок исчез. Только молоко можно купить по фантастическим ценам. В Москве же, говорят, кило картошки - 25 рублей, мясо – 150 рублей кг! И т.д. После всего этого страшно оставлять наше место. Сволочь Гитлер! Что сделал с людьми!
25 февраля 1942 г.
Ёлки на горе стоят серые, дорог не видно. Ночью выпал снег. Около дома − собачьи следы. Как же надоела эта проклятая зима! Очень тревожно за Сергея. Хоть бы скорей приехал.
Шесть часов вечера. На улице начинается метель. Ветер с крыши срывает снег, мчит его по улице. Неужели Сергей рискнёт поехать вечером? Больше его одного не пущу − так далеко и надолго.
Сергей вернулся в семь часов вечера. Привез: башку свиную, полкилограмма муки, две мороженые репы, 1 кг. хлеба. Пришлось бежать отводить лошадь. Ну, хоть дома, мой Сережка.
28 февраля 1942 г.
Сергей рассказал много интересного о своей поездке. Я имела возможность переживать все доступные человеку чувства: радость, горе, злость, страх и пр. пр. Но о том, как изводила его Зойка, как устроился он сам, о том, что видел, о разговорах с людьми не расскажешь, не испытав всего самой.
Тоня прислала письмо от 8 февраля. Теперь хоть я спокойна за нее. Письмо хорошее. Сообщила мне о маме, о себе, о жизни в Москве. Чуточку спокойнее стало за комнату. Наше настроение с Сережей тоже изменилось. Поговариваем о возможности пережить еще год (до весны 1943 г.) здесь, о необходимости работы с огородом, о семенах и пр. подобных вещах. Вызвано это тем, что стало ясно, что сейчас перебраться в Москву без особого разрешения или вызова из учреждения невозможно, − если не в пути, так уже в Москве без карточек умрёшь с голода. Не имеет смысла двигаться и в Казань. И туда добрался голод.
Из РАЙЗО (районного зоотехнического отдела) пришло два письма. Оба требуют поездки Сергея в Лысьву: первое − для медосмотра в связи с туберкулезом, другое − на сове щание. Завтра ночью он с А.М. выезжает в город. Опять я остаюсь одна на несколько дней. Ехать мне с ним нельзя, так как Зойка троих не довезет. Сергей думает, что эта поездка ничего хорошего не принесет, − могут перевести на другой участок, даже снять с работы.
3 марта 1942 г.
Второй день лежу с гриппом. Чувствую себя плохо. Но приходится бегать на улицу за водой, дровами. Вчера с хлебом промаялась два часа, т.к. в магазин привезли товар: шляпки, тюбетейки, брюки, ремни с ручками для вещей, поэтому вся деревня сбежалась.
4 марта 1942 г.
Сергей привез из Лысьвы телеграмму: «г. Лысьва. Молотовской обл. Горисполком. Альтшулеру В.А. Организуйте немедленный выезд Ирины в Москву. Тоня». Владимир Александрович послал Тоне ответ, что без особого разрешения выезд невозможен. Значит ли эта телеграмма, что Тоня получила такое разрешение − неизвестно.
5 марта 1942 г.
Всю ночь промучилась с температурой 40. Сергей перепуган. Я думаю, что всё обойдется. Для полноты картины нужно бы мне свалиться.
8 марта 1942 г.
Что только делается на дворе! Не видно соседних домов, дорога заметена. Сегодня с утра дикая метель. Ветер с воем, с ревом схватывает метровые сугробы, крутит, не сет вдоль улицы. Лошади идут медленно, вслепую, нащупывают дорогу. Такую метель я вижу впервые. А в Москве, бывало, в Международный женский день, на улицах полно людей с мимозами и подснеж никами, а с крыш иногда звенит весенняя капель. На телеграмму Владимира Александровича Тоня не ответила. Теряюсь в догадках: видимо, что-то намечалось, и ничего не вышло. И днём, и ночью перед нами Москва, хотя и говорим о возможности жизни в Матвеево до следующей весны. Хуже всего тут − постоянное «вытягивание» продуктов.
У Сергея сегодня бешеный день. Утром помчался читать ПВХО для всеобуча. Но там никто не собрался: взвинченный прибежал домой. Заехали из Сергино, пришлось отправляться туда. 10-го едет, видимо в Саю дней на 5. Страшно за него. Но я совершенно беспомощна.
Осточертели: Матвеево, зима и дикая работа Сергея.
Школьная тетрадь, на которой И. Шершнева писала свой Дневник
10 марта 1942 г.
После трехдневной вьюги, − синее небо, яркое солнце, крепкий мороз. Сегодня Сергей уехал в Саю, − объедет три колхоза, вернётся 14 или 15-го. Проводила его в пять утра, и день показался бесконечно длинным. Ходила в правление колхоза напомнить насчёт дров, а потом занималась ручным шелушением овса, чтобы добыть зерна на кашу или суп. Получили письмо от родите лей Сергея. У них всё по-старому, беспокоятся за нас, за мою болезнь.
Из письма Сергея родителям 15.03.1942:
«…Я вернулся с приступом, но отлежался. Поездка была трудная. В метель я не слезал с лошади по 6-8 часов подряд (т.е. слезал для короткого осмотра фермы и ехал дальше). В Сае, случайно, достал 10 номер «Советской педагогики». С удовольствием перечел собственную статью. И только читая ее, вспомнил, сколько сил и страсти я вложил в ее написание и ее напечатание. А статья получилась совсем неплохая. С едой в данный момент у нас неплохо. Очень серьезно обдумываем планы на лето… К работе до сих пор относился как к чему-то временному. Сейчас перестраиваюсь. К тому же ознакомился с работой, разобрался в том, где какие сидят люди. Но перестройка означает, что многое, на что я смотрел сквозь пальцы, будет теперь источником конфликтов и с РАЙЗО и с местными людьми. Пока еще сдерживаю себя и пишу Доможирову длинные, покорные и вежливые письма. Думаю скоро добиться доклада о состоянии животноводства на закрытом партийном собрании…
Ну вот и всё. Да, еще завели рыжего кота Фердинанда (сокр. Фердю, Фердика) – одолели мыши. Как ни трудно жить, но временами мы смеемся и даже не так уж мало.
Есть и еще дело. В лысьвенском гортопе работают лошади многих колхозов. На днях я осмотрел лошадей колхоза им. Чапаева. Лошади едва живы. Оказалось, что их не кормят сутками, хотя и выписывают по 6 кг. овса. Держат лошадей на частных квартирах, и кто там ест овес – неведомо. Акт о состоянии лошадей есть в РАЙЗО. Пока дело не дошло до суда и громкого скандала, а главное до гибели лошадей – не мешало бы проверить, что делается в гортопе. Коростылев об этом должен знать…».
Из письма Сергея родителям 02.04.1942:
«Где я живу? - Не в Матвееве. С момента приезда из Лысьвы ночевал дома один раз. Приехал сегодня утром, а сейчас опять уезжаю в Саю. Чувствую себя плохо. Молоко получаем. Каким-то чудом сразу стал ветфельдшером…». Приписка Ирины сбоку на полях: «Сергей делает аборты коровам и вытаскивает последы у кобыл. Ничего. Живут животные. Я, кажется, начинаю признавать его «гениальность», во всяком случае без кавычек – исключительность. При всем том полон энергии, оптимизма».
Из письма Сергея родителям 06.04.1942:
«На 10-е меня вызывают в Лысьву. Но приеду ли - не знаю. Идет битва за лошадь. Чудинов шлет бумажки – дай лошадь Доможировой. Раз я дал, на второй сказал – пусть меня сначала снимут с работы или заберут лошадь. Тогда и катайтесь. Сам я – блуждающая комета. Положение становится серьезным. Доможиров и Чудинов меня будут кушать. А дать лошадь я не могу. Я за нее отвечаю, а она уже почти не ходит. Да и мне надо ездить. Вероятно, приеду 9-го вечером…».
Из дневника Ирины:
1 мая 1942 г.
Сетка дождя. Как в объемном кино в неправильной позиции смотришь картину. Грязь непролазная. Куски серого снега, щебень, вода, прошлогодняя серая трава. Муторно.
Получили письмо из Лысьвы: в блокадном Ленинграде умерла Люся Левидова... Оба мрачны. Да и есть от чего.
Утром прискакал конный всадник: в дальнем колхозе им Калинина плохо кобыле, − нужна помощь Сергея, как ветеринара. Как он поедет 12 км верхом?
Как тоскливо и за всех страшно! В Москве голод: паек хлеба, чай. На фронте: «ничего существенного…».
Сергей Альтшулер Ирина Шершнева
В Лысьве
Наш отъезд из села Матвеево был похож на побег, а отношение к нам при этом сельчан напоминало травлю зверей. В апреле Владимир Александрович сообщил в письме, что в Липовский совхоз нужны зоотехники, и Сергей подал заявление об увольнении в РАЙЗО. Этот совхоз приписан к металлургическому заводу Лысьвы. Находится он от города всего в трех километрах. Наше положение мы обдумали со всех сторон. Ветеринария и зоотехния не давали нам «свободно вздохнуть», выезды Сергея следовали один за другим. А тут ещё и РАЙЗО «спустил» задание-простыню на десять дней с контрактацией телят и другим энным количеством пунктов. Не ладилось у Сергея и со здоровьем. В заявлении он просил освободить его от работы, так как состояние здоровья не позволяло ему выполнять такой объем работы при постоянных разъездах.
В PAЙЗO только что произошла «смена начальства». Прежний начальник, Чудинов, был разжалован и «сослан» в район председателем колхоза, а на «престол» взошёл некто Елизаренко. Там знали, что удержать Сергея на его работе нельзя. Елизаренко же, как новому начальнику, нужно было показать всю «мощь» своей руки, устрашить других подчинённых. Поэтому, когда Сергей в начале мая приехал по вызову на совещание в РАЙЗО, его встретили руганью. Сергея обвинили в следующих грехах:
− Занимался ветеринарией по собственной инициативе, не имея на это права, принося не пользу, а вред колхозам.
− Сорвал постановления СНК от... и от… не выполнил пунктов задания-простыни таких-то...
− Разбазарил аптеку ветлечебницы.
Упоминались и всякие лживые, притянутые за хвостик, случаи; искаженные, самого же Сергея, жалобы о положении на фермах в колхозах. Ст. зоотехник Доможиров и ст. ветврач Капустина без малейшего зазрения совести отказались от своих же указаний Сергею заниматься ветеринарией, сумели себя выгородить, хотя все факты были налицо: например, передача Сергею аптеки в ветлечебнице. На совещании тут же вынесли приказ о снятии с работы зоотехника Альтшулера С.В., как не справившегося с работой, сорвавшего, запустившего, потакавшего и пр.
Начальник отдела районного снабжения Некрасов не придал тому, что случилось в РАЙЗО, никакого значения. Он отдал приказ о зачислении Сергея в Липовский совхоз зоотехником и выдал ему командировку для поездки в Матвеево «за семьей и вещами». Вещи мы вывезли на попутной лошади в Кормовищи, а дальше героически отшагали восемнадцать километров пешком. Весна, цветочки, отдых в лесу, впереди неплохая жизнь. Настроение у нас было хорошее. И это укоротило путь. Однако в Липовском совхозе Сергею суждено было трудиться считанные дни. Там случайно оказался старший агроном из области, который заявил, что Сергей и по образованию, и по прежней работе не имеет никакого права занимать должность зоотехника; что он морочит всем голову. Некрасову пришлось отказаться от своего приказа о зачислении на должность Сергея. Начальник по снабжению все это знал, но ему необходим был скорее администратор, чем зоотехник, поэтому он не обратил особого внимания ни на незаконченное образование Сергея, ни на его небольшую практику. Так оказались мы без своего угла, без работы, без вещей (вещи по договоренности должен был вывез ти совхоз). Двинули дело и в НКВД, чтобы выяснитьличность Альтшулера С.В. В местное отделение НКВД вызвали Владимира Александровича и расспрашивали его о Сергее. Самого же Сергея туда не затребовали, и долго было неясно: оставят ли нас в покое.
***
Сергей усиленно ищет работу. В местечке Кыи нужен директор молокозавода. День в разъездах до 60 км. На чём ездить неизвестно. Снабжения нет никакого. В Кумыше − заведующий конным двором в Военлесстрое. Снабжение − питание в столовой. В местечке Унь − заведующий подсобным хозяйством лысьвенской артели «Ломовик». Жить нужно у станции. Снабжения почти никакого. Больше привлекает последнее. В самом городе устроиться на работу невозможно. За те дни, что мы тут с Сергеем пробыли, мы истощали и позеленели от голода.
Сегодня утром в магазине купили шляпу с большими мягкими полями с серой лентой. Она должна лежать до 31-го мая. Это ведь дата, а она требует подарков. И она, и я, конечно. Сейчас писать очень трудно. Бабушка стала совсем ненормальной. Сергей лежит с приступом. В комнате тесно, шумно. Воскресенье…
В городе полезла зеленая травка. Травка - муравка. Маленькие козлятки щиплют ее. Лопаются почки. Вылезают скользкие листочки. Но ветры, ветры Лысьвы злят. Все холодно. Вчера вечером были с Сергеем в кино. «Романтики». Ни плохо и ни хорошо. Настроение у обоих плохое. Отсутствие своего угла, голод, известие о комнатах в Москве (их забрали навечно, теперь надо пытаться исправить дело через суд). Положение родителей в Лысьве. Неизвестность в будущем. Сережины приступы и «хорошо организованная травля» - сверх достаточные причины для мрачности. Всем разослала письма отчаянные, под горячую руку написанные, а теперь жалею. Хоть и тяжело, но расстраивать других – не умно и не легче…
Семье в Лысьве очень трудно. Фактически столовая обеспечивает обедами только 10-15 дней. На остальные же дни месяца не хватает талонов карточки. (Продуктовые карточки имеют талоны в 60 или еще меньше гр.). Этот месяц всех спасает наша мука, что будет в следующий месяц – неизвестно. Обеды, которые даются в столовой, – одна вода. В ней несколько лапшинок. Иногда на второе каша.
А вообще же в городе люди мрут от голода и от цинги.
Лысьвенская газета «Искра», 20 октября 1943 г.
Из дневника (май – июнь 1942 г.)
25 мая 1942 г.
У Софьи Ильиничны все признаки сумасшествия. Просила всё время врача, а сегодня утром, когда его привели, заявила: «Не хочу», и со скандалом выбежала из дома. Днём забрала паспорт Анны Львовны: «Пойду искать комнату». Перепугались, бегали ее искать. Кончилось все благополучно. И это, конечно, только одна из шишек, которые сыплются на бедного Макара. Очень тяжело, когда все собираются вместе, особенно по вечерам.
26 мая 1942 г.
Часа в два ночи ввалилась Раиса. Шестой человек в «ночлежке». Сегодня утром я выпалила: «У меня нет больше терпения, нужно разъезжаться». Виноваты, конечно, мы с Сергеем. Нужно было еще раньше пе ребраться в дом для приезжих. Лучше, однако, поздно, чем никогда. Это надо сделать теперь.
28 мая 1942 г.
Сергей уехал в поисках работы в Берёзовку. Сижу в доме для приезжих. Состояние отчаянное. В таком травятся, вешаются, сходят с ума. С перевозкой вещей ничего не выходит. Комендант занят на посевной. Голодаем и худеем с каждым днем. Всех тощее Анна Львовна.
29 мая 1942 г.
С утра жить всегда немножко легче. Сергей привёз букет синих подснежников и желтеньких болотных цветов, рассказывал о Берёзовке. Это очень близко к моему сегодняшнему идеалу, − в лесу барак на две семьи, быстрая речка, кругом − бескрайний лес. Все хорошо, да есть там нечего. Продукты возят из города за 12 километров.
30 мая 1942 г.
Завтра двадцать дней, как мы бездельничаем. Завтра − мой день рождения. Мне 25 лет. Получила письмо от Тони. Написала и ей, но не отправила. Письмо отчаянное, зачем мучить человека. А иного написать не могу. Вот уже более полумесяца, как мы с Сергеем без своего угла, без работы и, по сути, без еды. Получаем по 400 г. хлеба, ещё имеем суп: воду с мукой. Околачиваемся у своих. Наша зависимость от родителей Сергея угнетает меня все больше.
2 июня 1942 г.
Жара больше +30°. Очень тяжело двигаться, что-нибудь делать. Я сильно отощала. Вчера мне было совсем скверно. Иногда, кажется, что недалеко и до психбольницы. Устала бороться с нежеланием жить.Ждем коменданта с нашими вещами. Привезет ли что?
9 июня 1942 г.
Сегодня пришло письмо от Ани из Любима. Приезжайте, мол, любой ценой, − работы сколько угодно. И опять положение неясное: Любим, конечно, ближе к Москве, чем Березовка или Унь; но там нет родни, которая поможет, если будет трудно. Предложение Ани решили не рассматривать до прибытия вызова, если он, конечно, придет.
11 июня 1942 г.
Ровно месяц мы в Лысьве. Немного очухалась. Помог Сергей, опять вытащил жить. Наши вещи, наконец-то, прибыли. Растащили только картошку. Завтра, вероятно, отбываем в Березовку.
С.В. Альтшулер: Пояснения к запискам И.И. Шершнёвой
Действующие лица:
1. Ирина Ивановна Шершнёва, год рождения 1917. Её отец, участник Первой мировой войны, капитан. Погиб на фронте до октября 1917 г. Трудно сказать по какую сторону баррикад он оказался бы после Великой Октябрьской Социалистической революции, но, когда его единственная дочь Ирина в начале 30-х годов окончила среднюю школу, она значилась в анкетах как «дочь царского офицера».
Мать И.И., кажется, происходила из купеческой семьи. Отчим был родственником известного художника Крымова (в семье было несколько его картин), немного рисовал сам и неплохо зарабатывал в 30-е годы оформлением колонн демонстрантов различных заводов и учреждений. Однако в годы НЭПа он был совладельцем мастерской по изготовлению кроватей. И в результате этого анкета И.И. оказалась совсем «плохой»: дочь царского офицера, воспитанница нэпмана.
В результате этого, когда после окончания средней школы (1933 г. или 1934 г.) она подала заявление в Экономический институт им. Плеханова и была вызвана в «органы», вопрос перед ней был поставлен четко:
Если вы хотите доказать, что, несмотря на свое происхождение и воспитание, являетесь честной гражданкой Советского Союза, то должны сотрудничать с нами. К сему было добавлено: в случае отказа, который продемонстрирует ваше истинное отношение к Советской власти, вам придётся забыть о вузе.
В итоге последовали мучительные годы явок на конспиративную квартиру с еженедельными докладами. Зимой 1937-1938 г., когда мы уже часто бродили по улицам Москвы, случалось, что где-нибудь в центре города она просила меня оставить её, никак не объясняя, почему дальше должна идти одна.
Наше знакомство состоялось в июне 1937 г. в подмосковном туберкулёзном санатории. Поженились мы в мае 1938 г., вскоре после того, как её отчим умер от туберкулёза, а тяжело заболевшая мать была увезена в психиатрическую больницу.
Летом 1938 года, после сдачи государственных экзаменов институт достал ей путёвку в санаторий недалеко от Москвы, а мне удалось снять на несколько дней комнату в соседней деревушке. И вот тут-то она рассказала мне свою историю, в полной уверенности, что на этом наши отношения кончатся: я не захочу иметь с ней дело.
Выяснилось, что узнав от кого-то, что единственным способом освободиться от своих тяжелых обязанностей является заболеть и заболеть тяжело, она зимой открыла форточку и просидела более часа на каменном подоконнике в одной рубашке. Результатом было воспаление лёгких и резкое обострение туберкулёза, который был у неё еще в детстве. Поэтому мы встретились в туберкулезном санатории. И в конце концов от этого она потом умерла.
Естественно, что и после того как я обо всём узнал, мы остались вместе и никогда больше к этому вопросу не возвращались.
После окончания института И.И. около двух лет проработала по специальности (демография) в ЦСУ, но затем, в связи с вновь обострившимся процессом в лёгких, была вынуждена уйти с работы.
Замужество далось ей не легко: для её матери и многочисленной родни я был «чужеродным телом», семья твердо решила, что она должна выйти замуж за своего двоюродного брата. О том, чем занимается журналист (каковым я был с 1937 г.), сколько он зарабатывает и т.д., она не имела никакого представления и ни разу не спросила меня об этом.
Все эти трудности нашли отражение в её дневнике, носящем сугубо личный характер, который она не уничтожила перед смертью. Но вопрос для неё решался однозначно: люблю, а все остальное неважно. Помню только один, связанный с этим разговор: «Ты знаешь, что мои родственники “не признают” тебя?». Я ответил, что «женюсь не на них, а на тебе». На этом всё и кончилось.
До войны мы успели только раз проехать на пароходе до Калинина и обратно и побывать в Ленинграде, где она впервые увидела море. До сих пор помню потрясение, именно потрясение, которое она пережила в Петергофе на берегу залива.
В эвакуации она удивительно легко, гораздо легче меня, овладела техникой "лошадевождения", кормозаготовки для коз, приготовления пищи неизвестно из чего и неизвестно на чём. Быстро приспособилась и к подготовке моих выездов в колхозы в качестве ветеринара (я окончил три курса ветеринарного института и после мобилизации ветфельдшера остался на своем участке - шесть колхозов и два лесхоза, 50 км из конца в конец - единственным представителем зооветеринарных наук). Речь идёт о том, что когда ночью (почти всегда почему-то ночью) приезжал колхозник, у которого заболела корова, коза, свинья, мы вместе выслушивали его рассказ о заболевшей скотине, вместе подбирали соответствующие лекарства, после чего она одевала на меня бесконечные одёжки (ни валенок, ни полушубка не было) и в пятидесятиградусный мороз отправляла меня в путь - в колхоз за 20-25 километровот нашей «базы».
С моими родственниками, с моими многочисленными друзьями И.И. сходилась трудно. Но очень охотно принимала гостей у нас дома (мы жили отдельно от моих родителей). А среди них были и люди, «перекочевавшие» из «моего» дома и при том самые разные.
Одним из наших постоянных гостей, которому очень нравилась И.И. (что ей явно льстило), был известный революционер анархического толка, товарищ детства моих родителей Миша Адамович (в фильме «Гранатовый браслет» несколько раз упоминаются его «подвиги» по организации забастовки военных моряков Черноморского Флота). Но наряду с ним частыми гостями у нас были и чудесные пареньки, дети другого товарища моих родителей, студенты Тимирязевской академии, приехавшие в Москву из какой-то глуши: их отец стал еще в 10-е годы толстовцем, купил небольшое имение под Таганрогом, где разводил коров и обрабатывал землю, сначала с женой, а после её смерти (её забодала коро ва) с дочерью и сыновьями. Этих-то сыновей И.И. опекала, приучала к городской жизни, и они очень привязались к ней. Оба пошли на фронт добровольцами и оба погибли.
Умерла И.И в декабре 1944 г. Умирала очень тяжело. Когда я был на работе, у неё подолгу дежурила моя мать. Недели за две до смерти, прощаясь со мной, И.И. сказала, что теперь, став беспомощной, она до конца оценила мою мать и очень жалеет, что не сроднилась с ней, пока было время.
Отмечу ещё, что в довоенные годы и во время войны я оказывал материальную помощь и встречался (тайно) с дочерью «врагов народа», которую знал с её рождения. И хотя периодами нам с И.И. было трудновато с деньгами, а во время эвакуации мы попросту голодали, ни разу она меня не упрекнула в том, что я отдаю деньги кому-то чужому.
Всё сказанное не означает, что у И.И. был лёгкий характер, что всё в наших отношениях было гладко. Дело не в этом. Человек большой внутренней культуры, И.И. за свою короткую жизнь (скажем так: 27 лет минус 7 лет раннего детства, минус 15 лет учебы, остается 5 лет) успела много пережить. И вышло так, что все пять лет её «взрослой» жизни мы были вместе. Этим объясняются и многие сложности в наших отношениях, и ещё в большей степени то очень хорошее, что нас прочно связывало. Следует учитывать и разницу в возрасте.
2. Мой отец Владимир Александрович (в записках Ирины «В.А.»). Из его большой и сложной биографии (родился в 1882 г., умер в 1965 г.) остановлюсь лишь на том, что определяло наше положение в эвакуации. К началу войны у отца за плечами большое революционное прошлое: встреча с Лениным в Женеве, участие в диспутах с Плехановым, активная революционная работа в 1905-1906 гг., участие в работе Стокгольмского съезда, арест, высылка за границу, «пост» помощника градоначальника Москвы в марте-июне 1917 года, ссора с меньшевиками и многолетняя работа на весьма ответственных постах после Октябрьской революции, близкое сотрудничество со всеми заместителями СНК в 30-х годах: с Лежавой, с Рудзутаком, с Цюрупой, заявление о вступлении в партию в 1931 году, исключение из кандидатов в ВКП(б) - в 1938 г., исключение «громкое», перечеркнувшее всё его славное прошлое (сохранилась только пенсия Союзного значения, которую он получил еще в 1935 г. после первого инфаркта) но, видимо, спасшее от ареста.
Перед войной отец работал юрисконсультом в какой-то артели. Все его силы, помыслы в предвоенные годы, в годы эвакуации и потом были сосредоточены на борьбе за восстановление в партии. Внешним результатом - увы до XX съезда единственным - было то, что Шкирятов четыре или пять раз лично рассматривал его персональное дело (во время войны «заочно», по инициативе Горкома г. Лысьвы). Вообще повторные постановки вопроса о восстановлении в партии на уровне Центральной Партколлегии (ЦКК) были явлениями крайне редкими. На опыте отца и своем личном опыте (я тоже добился четырехкратного пересмотра своего дела) я понял, что для этих случаев выработан своеобразный «ритуал»: из длинного списка выдвинутых чудовищных обвинений, записанных в первом решении, при повторных слушаниях дела что-то вычеркивается. А потом следовал отказ в восстановлении, мотивированный тем, что имя рек много лет уже находится вне рядов партии.
Итак, отец попал в эвакуацию в тот момент, когда война еще не успела отвлечь его от борьбы за восстановление в партии. Впрочем, он при этом не утратил интерес ко всему остальному. Напротив, политика, литература, люди оставались в центре его внимания, а он сам оставался центром большого «мира», окружающего, смыкающегося с нашей семьей. Но гибель в 1937-1938 гг. почти всех людей, с которыми он работал много лет, и вынужденный уход из активной жизни – все-таки придавили отца.
По счастью в первый же месяц нашего эвакуационного бытия произошло событие, в результате которого и отец, и я оказались в относительно привилегированной группе эвакуированных-одиночек - мы нашли работу, в то время как большая часть остальных эвакуированных-одиночек (обычно матери с детьми) попадали в ещё более тяжелые условия.
В Лысьве, куда мы с отцом без толку несколько раз приходили из колхоза «Заря» (туда я привёз Ирину из больницы - см. её записки) в поисках работы, отец зашёл к секретарю Горкома партии Коростылеву и коротко рассказал о себе. И уже немолодой (потому и не мобилизованный) секретарь поверил отцу и в отца. Он позвонил председателю Горисполкома, у которого как раз тогда ушёл на фронт заведующий Общим отделом, и порекомендовал взять на его место отца. И Пьянков взял.
3. Моя мать Анна Львовна Альтшулер, урождённая Кершнер. В не меньшей, а может быть в ещё большей степени, чем отец, «центром» семьи и огромного её окружения была моя мать. Семья была не слишком большой - трое детей. Но я всё время болел, сестру Ольгу, заболевшую туберкулезом позвоночника, мама выхаживала четыре голодных года – с 1918-1922. А, кроме того, очень много сил мать отдавала заботам о моих многочисленных кузинах, а затем об их детях. На руках у матери оказались сначала стареющие, а потом и совершенно беспомощные родители отца. Словом, «домашнее хозяйство», которое было целиком на руках и на ответственности матери, было сложным и очень большим. Но три поколения видели в матери отнюдь не только хозяйку гостеприимного дома. Для многих она становилась настоящим другом. Случалось, что она становилась второй матерью не только для сирот – детей рано умершего старшего брата, но и для тех, у кого была, по крайней мере внешне, вполне благополучная собственная семья.
И никакие трудности, никакие заботы и волнения за отца, за нас, детей, за близких родственников и за родственников дальних, никогда, до последних лет жизни (мать умерла в 1968 году в возрасте 86 лет) не могли погасить её огромного, прямо-таки жадного интереса к жизни, в самом широком смысле этого слова: политика, книги, судьбы людей...
А вот эвакуация чуть было не сломила мать. И дело не в трудностях быта - в 60 лет она была физически еще достаточно крепкой. Просто она оказалась оторванной от десятков людей, о которых привыкла заботиться и многие из которых воевали, и многим из которых пришлось очень тяжко в эвакуации. А кроме того, она трагически переживала положение на фронтах. И может быть именно здесь, в эвакуации, особенно остро сказалось то, что моя мать была не только и не столько хозяйкой большого дома (т.е. «домашней хозяйкой») сколько вторым центром, вокруг которого обращались многочисленные спутники.
А эвакуация надолго выбила её из равновесия. Временами мать утрачивала способность оценивать масштабы событий в нашей повседневной эвакуационной жизни. Временами ей казалось, что овсяная тюря, отжатая из двух стаканов неочищенного овса, является действительно обедом для пятерых человек. Но настоящее «ядро» матери сохранилось полностью. И когда мы вернулись в Москву, она еще много лет оставалась и «оргцентром», и душой большой семьи (уже с внуками), и ещё большого круга друзей семьи, с которыми у нас - детей и сейчас не утеряна связь, созданная, выпестованная, родителями. С теми, кто ещё жив.
С.В. Альтшулер с внуком, середина 70-х годов
Но тут я должен сказать несколько слов о «духе дома», оказавшем большое влияние и на Ирину, несмотря на то, что она, как я уже упомянул, не сразу, с трудом и не до конца проникалась этим самым «духом». Я пишу не мемуары и не повесть о нашей семье и потому произвольно выделяю только одну характерную черту «дома», которую сам воспринял, осмыслил, как совершенно исключительную, очень поздно.
Я уже упоминал о двух друзьях родителей (общих друзьях, так как отец и мать одновременно кончали в конце прошлого века гимназии в Краснодаре, т.е. Екатеринодаре), которые стали нашими друзьями. И многие друзья мои, сестры, брата в свою очередь становились друзьями родителей. Но ими дело не ограничивалось. Вокруг дома Альтшулеров существовал огромный дружеский «коллектив». Но иначе получилось с Ириной: она не могла не стать объектом пристального (и не всегда доброжелательного) и ревнивого внимания моих друзей, привыкших считать меня «своим достоянием». Мать не могла не распространить на Ирину, особенно потому, что я был в те годы ещё тяжело больным, достаточно деспотического контроля. И сама Ирина очень ревниво относилась к моим друзьям. Надо учесть и то, что всем нам было уже под тридцать, а Ирине только что исполнилось «настоящее» совершеннолетие - 21 год. Вот почему к моменту эвакуации процесс «адаптации» Ирины еще не закончился.
Мне осталось сказать несколько слов о ещё двух «действующих лицах»: моей бабушке Софье Ильиничне (матери отца) и о себе самом.
Бабушку мы увезли из Москвы в тяжелом состоянии: 80 с лишком лет плюс сильный склероз. В эвакуации к этому присоединились (на почве склероза) навязчивые идеи. Всё вместе сделало для неё жизнь в Лысьве невыносимой, а для нас создало много дополнительных трудностей.
Что касается меня, то, как выяснилось в Лысьве, я оказался прекрасно подготовленным к общественной работе, в частности, к чтению лекций: в Доме партийного просвещения, в госпиталях, в клубе Металлургического завода, но совершенно не имел опыта «службы».
Поэтому в очень сложной обстановке (объективной и в отношении личных связей между председателями колхозов и районным «начальством») я не то чтобы растерялся, а повел себя так, как будто бы вся обстановка соответствует некой идеальной схеме. Отсюда неизбежные конфликты, которые тяжело отражались на Ирине.
Кроме того, после радикальной операции на кишечнике, которую я перенес в 1940 г., у меня еще не затих туберкулезный процесс, и до тех пор, пока в начале 1943 года Ирина окончательно не слегла, я был у неё на руках в качестве больного.
Естественно, что моя болезнь, её болезнь, инвалидное состояние бабушки создали огромные трудности - и физические, и психологические, - для той части семьи, которая оказалась в Лысъве и о жизни которой в те годы писала Ирина.
Географическая справка.
1. Эшелон, в котором мы ехали, направлялся из Москвы в Челябинск. В Кирове из-за чрезвычайной загруженности путей на Урал и в Сибирь, эшелон был надолго задержан и временно переброшен на железную дорогу Киров-Котлас.
2. Эшелон на несколько дней задержался в Стрижах - посёлок городского типа в 42 км от Кирова, а затем около недели стоял в Юрье.
3. Юрья - город, районный центр (Юрьевскрго района) Кировской области, 67 км от Кирова по железной дороге Киров-Котлас.
В Юрье, как и в Стрижах, в конце октября 1941 года скопилось много эшелонов с эвакуированными. Сам город, тем не менее, продолжал жить сравнительно обычным образом: работали деревообрабатывающие заводы, регулярно загружались лесом (брёвнами и досками) грузовые составы, работали магазины, открыты читальни - мы, например, каждый день ходили в Дом партпросвещения, чтобы почитать центральные газеты. И наряду с этим, вокзал, привокзальный рынок жили своеобразной бивуачно-вагонной жизнью.
Следует отметить важную её особенность: в Стрижах, Юрье, и на других станциях и полустанках наш эшелон, как и все эшелоны, стоял часами, иногда днями. В поисках дров, угля, продуктов "эшелонцы" разбредались по окраинным деревням и посёлкам. Но никто при этом не знал, когда эшелон тронется дальше. Поэтому и те, кто уходил «на охоту», и те, кто оставался их ждать, были в постоянном напряжении. Всегда оказывалось, что кто-то отстал от эшелона. Когда в Юрье, заручившись заверениями начальника эшелона, что мы простоим здесь ещё не меньше недели, было решено положить заболевшую Ирину в больницу и с трудом удалось уговорить какого-то мужичка отвести её туда, вдруг выяснилось, что эшелон отходит через 10 минут. И таких случаев было много.
Лысьва - районный центр Пермской (в то время Молотовской области) в 135 км. от областного центра, через который эшелон проследовал в Челябинск и где высадилась часть его «обитателей». Особенность города состояла в том, что он - с его жителями, учреждениями, транспортом - был своеобразным придатком огромного старинного металлургического завода (сталеплавильного и металлообрабатывающего). Поэтому город, в лице Горисполкома и Горкома, в большой мере зависел от заводоуправления, в лице Директора завода.
К моменту нашего приезда завод уже почти полностью был превращён в военное предприятие: вместо основной «мирной продукции» - знаменитой лысьвенской эмалированной посуды - завод стал выплавлять броневую сталь для танков, выпускать мины и т.д.
Заводские постройки (заборы) начинались от самой станции, но сам город - почти весь деревянный и дочерна прокопчённый заводскими дымами (черного, рыжего и почти красного цвета) был расположен в нескольких километрах от вокзала. А весь транспорт -автобусы, учрежденческие грузовые и легковые машины - был мобилизован. Кое-что осталось у завода, но для нужд города транспортные средства завода были недоступны. Поэтому весь город - буквально - вывозили около 50 лошадей артели "Ломовик".
Артель эта, подсобным хозяйством которой я заведовал в течение нескольких месяцев (примерно с мая по сентябрь 1942 г.) играла в жизни города «выдающуюся», совершенно несоизмеримую с её масштабами, роль. Обстановка же в артели, её «настрой» определялась тем, что во главе были поставлены «варяги» - руководители эвакуированного с Украины, но распавшегося в дороге одного небольшого предприятия, а членами артели были местные жители, до 1927 - 1930 гг. владевшие несколькими лошадьми и большими земельными угодьями: Лысьвенский завод в большой мере еще жил тогда гужевым транспортом. Опасаясь реквизиции лошадей в связи с коллективизацией, весьма зажиточные «гужевики» объединились в артель, но в 1942 г. ещё каждый из них хорошо знал и всячески обхаживал «свою» лошадь.
Постепенно в городе становилось всё больше различных заводов (в том числе, например, ткацкая фабрика), эвакуированных преимущественно с Украины. Кроме того, город заполнялся «индивидуальными» эвакуированными, и среди них люди особого рода - спасенные из осаждённого Ленинграда.
Наконец, в Лысьве разместилось несколько больших госпиталей.
Матвеево - большое село, в котором находился крупный колхоз, объединивший несколько деревень (бригад), сельсовет (с телефоном!), почтовое отделение и зоотехнически-ветеринарный пункт, где мы и оказались с Ириной.
Сложные отношения с семьями районного зоотехника (Доможирова) и районного ветеринара (Кожевникова), которые были моими непосредственными начальниками, определялись тем, что их дрова и сено находились в лесу на расстоянии 10-15 км от Матвеева, а колхоз жёнам районных работников лошадей для вывоза дров и сена не предоставлял: в ветпункте есть-де лошадь. До моего приезда эта кляча «с уросом» обслуживала эти семьи местного зоотехника и ветеринара, которые практически в дальние колхозы и лесхозы вообще не выезжали или пользовались, как местные жители, попутным транспортом. В ином положении оказался я: считая своим долгом обслужить в первую очередь «запущенные» хозяйства (выяснилось, например, что в дальнем колхозе им. Калинина уже несколько лет ни разу не побывал ни ветеринар, ни зоотехник), я надолго уезжал из Матвеева. А когда и был «дома», боялся отдать кобылу (клячу) для вывозки дров и сена: после каждой такой экспедиции кобыла по меньшей мере неделю «приходила в себя».
От Матвеева до Лысьвы было около 50 км. Зимой до Лысьвы обычно добирались на лошадях через глухую тайгу и по льду огромного - несколько километров в ширину -заводского пруда. Весной, летом и осенью до Матвеева добирались по железной дороге и по предельно разъезженному и разбитому просёлку (15 км).
С.В. Альтшулер,
X.1975 г.
Дополнение 2 к мемуарам С.В. Альтшулера:
- Б.Альтшулер, И.Кузнецов, пояснение о творческой работе С.В. Альтшулера;
- Виктор Альтшулер, «О моем отце»;
- «Библиографическая справка»;
- труд всей жизни: неопубликованная книга о Д.И. Менделееве;
- «Космополит-универсал» - погромная статья в «Комсомольской правде» 13 марта 1949 г.
Справка о Сергее Владимировиче Альтшулере (1909-1979)
Пояснение Б.Л. Альтшулера, И.Н. Кузнецова:
Журналист, научный популяризатор, историк науки. В 30-70 гг. С.В. Альтшулер сотрудничал и печатался в журналах: «Знание-сила», «Техника - молодежи», «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Вокруг света», «Природа», «Вопросы истории естествознания и техники», «НТО СССР», «Советская педагогика», «Дружные ребята», «Вожатый» и др.. а также в газетах и на радио. Так, например, в сохранившейся в личном архиве справке 1944 года говорится, что «В течение времени с 22/XI-43 г. по 1/III-44 г. через Отдел радиовещания для детей прошли в эфир следующие передачи, автором которых является т. Альтшулер С.В.: «Зимой», «В живом уголке», «Иван Иванович готовит обед», «Три вопроса», «Работы академика Семенова», «Удивительные факты», «Светящиеся и душистые микробы»». И это лишь малая часть из огромного количества публикаций и выступлений, подготовленных С.В. Альтшулером, который вел также активную лекционную работу, был членом Научно-методического совета по проблемам лекторского мастерства при Правлении Всесоюзного общества «Знание». В конце 40-х он заведовал редакцией в «Госкультпросветиздате», позже был сотрудником Института истории естествознания и техники Академии Наук СССР. Следует отметить его программную статью «Пусть марш сыграют фантасты» («Знание-сила», № 3,1959 г.) – о способах преодоления трудностей, вызванных информационным взрывом в науке. Из-за этой статьи С.В. Альтшулер второй раз в своей жизни (первый - в эпоху борьбы с космополитизмом) подвергся гонениям по партийной линии и был лишен возможности нормально работать - см. в его «Воспоминаниях». С.В. Альтшулер был знаком со множеством интереснейших людей. Отметим здесь его многолетнюю дружбу с почти однофамильцем, создателем знаменитой системы ТРИЗ Г.С. Альтшуллером.
Ниже публикуются: Слово о С.В. Альтшулере его сына Виктора Альтшулера, Библиографическая справка, предисловие и оглавление рукописи о Д.И. Менделееве - главного труда жизни С.В. Альтшулера, а также «знак эпохи» – статья «Космополит-универсал», «Комсомольская правда», 13.03. 1949.
* * *
Виктор Альтшулер
О моем отце
Профессиональную биографию отца определил ряд противоборствующих факторов. С одной стороны -бурный темперамент, широкий круг интересов, хорошее образование, недюжинные организаторские способности, талант журналиста. С другой стороны - туберкулез легких и кишечника, трагическая смерть Майи Рощиной, а затем Ирины Шершневой, отсутствие диплома об окончании Университета (по образованию Сергей биолог, в Университете не доучился буквально полгода, причем отсутствие диплома с течением лет играло все большую роль), эвакуация (на войну он не попал из-за туберкулеза), лысенковщина, кампания по изгнанию “космополитов” из всех советских учреждений.
Тем не менее, все выше перечисленные жизненные обстоятельства, скорее всего, оказались бы недостаточны для того, чтобы такому энергичному человеку как Сергей воспрепятствовать в достижении “карьерного” успеха. Определяющим тут явилось нежелание или неспособность “прогнуться”, стать советским чиновником, следовать идеологической директиве момента. В свою очередь, такое нежелание или неспособность объяснялись здоровым окружением, традициями семьи, но, в первую очередь, наличием нравственного стержня у самого Сергея и его “бойцовским” характером. Интересно, что этот бойцовский характер проявился и в быту: на улице он мог обратить в бегство верзилу-хулигана, разумеется, без рукоприкладства, - Сергей был тщедушен и мал ростом, что явилось последствием туберкулеза.
В результате, Сергей прожил достаточно тяжелую в материальном отношении жизнь, долгие годы выполняя роль литературного “негра”, много писал в вынужденном соавторстве, не говоря уж о необходимости печататься под псевдонимом. О его мытарствах достаточно подробно говорится в “Воспоминаниях”.
Теперь о жизни внутренней. Прежде всего, Сергей был человеком интеллигентным, начитанным и эрудированным, писал стихи. Круг основных интересов - естествознание и литература. Он с жадностью “проглатывал” все, что удавалось достать: новые книги, самиздат. Помню, когда в Москве появился том повестей Хемингуэя “По ком звонит колокол”, времени на долю Сергея совсем не оставалось, и он прочел книгу за одну ночь. И еще одна особенность: где бы он ни жил, он был окружен книгами, его библиотека в семье была единственной в своем роде по полноте и “посещаемости”.
Тем не менее, в споре Сергей был вдумчив, мягок, уступал упрямому собеседнику и часто только по прошествии времени его собеседник, противник понимал, что он имел в виду.
Второй женой Сергея была моя мать, Искра Шохор, сводная сестра Майи Рощиной. Этот брак был неудачным, наверное, не столько из-за разницы в возрасте, составлявшей 14 лет, сколько из-за различия интересов - Искру нельзя было назвать интеллигентной женщиной, а темперамент у нее был под стать Сергею. В результате - бурные сцены, развод, размен площади, разъезд. Отец получил небольшую комнату в деревянном доме с печкой и огородом в Бабьегородском переулке, недалеко от французского посольства.
К этому времени отец, сменив множество специальностей (бухгалтер, прораб), снова занялся журналистикой, в основном сотрудничая в научно-популярных журналах. Семейная жизнь потом вошла в спокойное русло - до конца жизни его спутницей стала Ольга Доррер.
Однако он долгое время был лишен нормального общения со мной: Искра не только настраивала меня против отца, но и попросту не разрешала встречаться. И тут проявились те качества характера Сергея, о которых нужно сказать особо: он обладал чрезвычайной жизненной силой, неиссякаемым упорством. Мать в то время обладала полным влиянием на мое сознание, а Сергей мог встречаться со мной, несмотря на решение суда, только на десятиминутных переменах в школе. Да и там обстановка была достаточно нервной, поскольку все учителя были предупреждены о его “коварных” замыслах. О степени моей “зашоренности” и ярости борьбы родителей за меня может дать представление такой эпизод. Как-то летом Сергей снял дачу в Вербилках и попросту увез меня туда с одного из свиданий дней на десять, чтобы пожить вдвоем. Разумеется, дедушка, отец мамы, сообщил Искре, что я у отца, но не сообщил где (во всяком случае, так я могу реконструировать этот эпизод по здравом размышлении). Но в моем детском сознании нарастала тревога: мать не знает где я и, наверное, сходит с ума. И вот, вместо того, чтобы откровенно поговорить с отцом, я решился на побег. Сколько лет мне было в то время, точно не помню, но около девяти. Когда отец заснул после обеда, я открыл калитку, пошел на станцию и, уговорив машиниста, на паровозе добрался до Москвы, а там уже через детскую комнату милиции и до дома. И только тут я понял, что никто не сходит с ума и, более того, никто особенно меня и не ждет. И, только попав домой, я начал думать о том, что испытал отец, когда проснувшись не нашел меня ни дома, ни во дворе. Он так и не поверил мне до конца, когда на вопрос, кто за мной приезжал, кто меня похитил, я ответил, что сбежал сам. Однако он не произнес ни слова в упрек (разговор снова происходил на школьной лестнице во время перемены) и то, что он не поверил мне, я заметил только по его глазам.
Тем не менее, несмотря на все подобные трудности, он из года в год использовал любую возможность для того, чтобы преодолеть мою замкнутость и, одновременно, как-то расшевелить меня, заинтересовать физикой, литературой. К каждой такой встрече у него был готов рассказ, многие из которых я помню до сих пор. В десятиминутные встречи он вмещал количество информации, которое я не смог дать своим детям при непрерывном общении, так что интересами, лежащими в основе любого образования, я несомненно обязан ему.
* * *
Библиографическая справка.
Некоторые книги и неопубликованные рукописи С.В. Альтшулера
(псевдонимы С. Владимиров и С. Зверев):
Книги:
С. Зверев. «Удивительные превращения». [С помощью химических реакций. Для старш. шк. возраста] М., Молодая Гвардия, 1945.
С. Владимиров. «Рассказы о науке и ее творцах» в «Хрестоматии для всех». М.: Детгиз, 1946.
С.В. Альтшулер. «От знахарского зелья до современного лекарства». М.: Московский рабочий, 1947.
С.В. Альтшулер. «Под волшебным стеклом. О микробах и микроскопе», М.: Министерство здравоохранения СССР. Институт санитарного просвещения, 1947.
С. Владимиров, В. Елагин. «Секрет устойчивых урожаев». М.: Госкультпросветиздат, 1947.
С. Альтшулер. «Ядовитая палочка (бацилла туберкулеза)» (Библиотечка школьника). М.: Министерство здравоохранения СССР. Институт санитарного просвещения, 1947.
С.В. Альтшулер. «Меченые атомы», М.-Л., Гостехиздат, 1947.
С. Альтшулер. «Вооруженный глаз. История телескопа и микроскопа» (серия «Природа и человек»). М.: Московский рабочий, 1948.
С.В. Альтшулер. «О туберкулезе» (Библиотечка колхозника). М.: Министерство здравоохранения СССР. Институт санитарного просвещения, 1948.
С.В. Альтшулер. «Как был открыт Менделеевым периодический закон». М.-Л.: Госхимиздат, 1948.
С.В. Альтшулер. «Меченые атомы». 2-е перабот. издание, М.: Воениздат, 1948.
С.В. Альтшулер. «Меченые атомы». Пекин, 1953 (на китайском языке).
С.В. Альтшулер. «Рассказ семи ученых». М.: Издательство «Детский мир», 1961.
С. Владимиров, М. Карев (М.А. Корец). «Кварки и элементарные частицы». М.: Знание, 1965.
С. Владимиров, М. Карев. «От межзвездного газа до центра сверхзвезд. Давление в природе и технике». М.: Знание, 1968.
С. Владимиров, М. Карев. «Информация и мы». М.: Знание, 1970.
С.В. Владимиров. «Лекция как информационный процесс». / Всесоюзное общество «Знание». Сборник «Искусство лектора». / М.: Издательство «Знание», 1972.
С.В. Альтшулер, Г.С. Елигулашвили. «Просто о сложном»: По материалам Всесоюзной научно-методической конференции «Научно-техническая революция и проблемы популяризации естественнонаучных и научно-технических знаний». М., «Знание», 1977.
С.В. Альтшулер, Г.С. Елигулашвили. «Доступно о сложном: Заметки о популяризации научных и политических знаний», М., Московский рабочий, 1979.
С.В. Владимиров, В.А. Волков. «Разум против догмы». М.: Издательство «Наука», 1982.
С.В. Альтшулер. «Наука в загадках и отгадках» (энциклопедия «Я познаю мир»). Ред. Е. Иванова, И. Кузнецов. М.: АСТ : Астрель : Люкс, 2005.
Рукописи:
С.В. Альтшулер, «Очерки по истории химической атомистики во второй половине XIX века. (Взгляды Д.И. Менделеева и его современников на природу элементов и атомов)», 1970 г. (Фундаментальный труд с аннотированной библиографией; Предисловие и Оглавление книги – см. в Дополнении 1 к данной Библиографической справке). Копии рукописи в 2005 г. переданы в: (1) Музей-архив Д.И. Менделеева (Санкт-Петербургский государственный университет); (2) Российский химико-технологический университет им. Д.И. Менделеева, Москва; (3) Архив Политехнического музея, Москва; (4) Институт истории естествознания и техники РАН.
С.В. Альтшулер, «К истории открытия Е.Ф. Буринским (1849-1912) “цветоотделительного способа”».
С.В. Альтшулер, В.Б. Нейман, «И.О. Ярковский (1844-1902). Научная биография».
С.В. Альтшулер, «К истории изобретения менисковых телескопов Д.Д. Максутовым (1896-1964)».
С. Альтшулер, «Теория химического строения и теория замещения. (К истории спора Д.И. Менделеева и А.М. Бутлерова)».
И другие.
***
Дополнение к Библиографической справке. Предисловие и оглавление неопубликованной книги о Д.И. Менделееве.
С.В. Альтшулер,
«Очерки по истории химической атомистики во второй половине XIX века. (Взгляды Д.И. Менделеева и его современников на природу элементов и атомов)», 1970 г.
Предисловие
История современных представлений об атомах и химических элементах обычно излагается в связи с историей открытия рентгеновских лучей, электрона и радиоактивности. При этом утверждается или молчаливо предполагается, что ко времени этих открытий, то есть к концу XIX в. сложилось и господствовало в науке представление о неразложимых и непревращаемых элементах и неразрушимых и бесструктурных атомах. Поскольку же такие представления восходят к Лавуазье и Дальтону и получили экспериментальное подтверждение в опытах Стаса, опровергнувшего гипотезу Праута в 60-х годах прошлого века, получается, что в истории атомистики вторая половина XIX в. не отмечена какими-либо существенными событиями. Что же касается раз вития понятия "химический элемент", то, согласно такой концепции, даже открытие периодического закона не внесло в него коренных изменений: и до, и после открытия Менделеева химические элементы считались неразложимыми, индивидуальными по своей природе, не способными превращаться друг в друга.
Естественно, что при таком изложении истории атомистики во второй половине прошлого века не находится места для обсуждения гипотезы Праута, о которой обычно пишут, что она была забыта в 60-е годы и внезапно "воскресла" после открытия радиоактивности и в особенности после обнаружения изотопов. Более того, некоторые историки науки оценивают выступления ученых в защиту гипотезы Праута после опытов Стаса как правление дилетантизма и не при дают им серьезного значения.
Общеизвестно, что во второй половине XIX века в теоретической химии были сделаны важнейшие обобщения (закон периодичности, теория химического строения вещества и др.) Глубокое влияние на химические представления оказали открытия, сделанные в других областях естествознания, в частности, установление закона сохранения и превращения энергии и эволюционное учение Дарвина. В силу всего этого уже apriori кажется маловероятным допущение о том, что представления о природе химических элементов и атомов середины прошлого века ничем существенным не отличаются от соответствующих представлений в канун революции в естествознании, связанной с открытием рентгеновских лучей, электрона и радиоактивности и с внедрением в науку новых - физических - методов изучения природы атомов.
Эволюция во взглядах на природу элементов и атомов до этих открытий могла основываться лишь на теоретических обобщениях самой химии и должна характеризоваться как история химической атомистики.
В настоящем исследовании сделана попытка выявить основные эта пы развития химической атомистики во второй половине XIX в., опре делить отношение достигнутых в результате этого развития представлений к исходным позициям тех исследователей, которые закладывали основы нового, физического этапа развития атомистики. Тем самым ставится задача определения потенциальных возможностей теоретических обобщений, не подкрепленных какими-либо экспериментальными данными, а также о соотношении теории и эксперимента в формировании основных положений современной атомистики.
Историю химической атомистики во второй половине XIX в. удобно проследить путем сопоставления взглядов Д.И. Менделева и его современников, в распоряжении которых были одни и те же фактические данные, но взгляды которых по многим вопросам существенно разнились. Такое сопоставление и положено в основу нашего исследования.
Оглавление рукописи о Д.И. Менделееве
Предисловие
Глава I. Анализ взглядов Д.И. Менделеева на природу элементов и атомов в ра ботах по истории химии.
Глава П. Анализ взглядов современников Д.И. Менделеева на природу элементов и атомов в работах по истории химии.
Глава Ш. Научное мировоззрение Д.И. Менделеева и его отношение к новой физике.
Глава IV. Отношение Д.И. Менделеева и его современников к идее образования всех элементов из частиц первичной материи.
Глава V. Периодический закон и учение о первичной материи.
Глава VI. Отношение Д.И. Менделеева и его современников к аналогии между рядами родственных элементов и рядами органических гомологов.
Глава VII. Роль теории химического строения в истории атомистики во второй половине XIX века.
Глава VIII. Предыстория учения об изотопах.
Глава IX. Отношение Д.И. Менделеева и его современников к прямым и косвенным доказательствам разложимости элементов.
Глава X. О менделеевском этапе в развитии понятия «химический элемент».
Заключение.
Приложение I. Д.И. Менделеев о природе химических элементов и атомов.
Приложение П. Аннотированная библиография «Русские и зарубежные современники Д.И. Менделеева о природе элементов и атомов».
Часть первая. Русские современники Д.И. Менделеева.
Часть вторая. Зарубежные современники Д.И. Менделеева.
***
«Космополит-универсал»
В. Болховитинов, Е. Остроумов, «Комсомольская правда», 13 марта 1949 г.
КОСМОПОЛИТ-УНИВЕРСАЛ
Советской научно-просветительной литературой сделано немало по восстановлению исторической правды об отечественной науке, по пропаганде нашей науки. Однако среди множества хороших и полезных научно-просветительных книг и статей, к сожалению, еще появляются писания, клевещущие на нашу науку. Авторы их, по праву, должны быть причислены к идейным сообщникам недавно разоблаченной антипатриотической группы космополитов, клеветавших на нашу драматургию, литературу и искусство.
Печально известен С. Зверев, давно уже набивший себе руку на опорочивании и замалчивании достижений отечественной науки. Вот статья «Спор о самозарождении», напечатанная еще в 1939 году в журнале «Знание-сила». В этой статье автор расшаркивается перед любым, даже самым незначительным, западным ученым. Но тщетно мы стали бы искать в этой статье хотя бы упоминания о русском ученом М. Тереховском, задолго до западных ученых доказавшем вздорность теории о самозарождении живых организмов.
Годы не изменили С. Зверева. Перед нами его «популярная» книга о химии «Удивительные превращения» («Молодая гвардия», 1945 г.). Он и здесь верен себе. Рассказывая об органическом синтезе, С. Зверев замалчивает работы великого русского химика А.М.Бутлерова на которых зиждется вся современная синтетическая химия. С легким сердцем С.Зверев отнимает у русской науки этот приоритет.
Более десятка лет «трудится» на поприще научно-просветительной литературы и С.Владимиров. Настойчиво игнорирует он русскую науку. В «Хрестоматии для всех» - «Рассказы о науке и ее творцах» («Детгиз», 1946 г.) С. Владимирову принадлежат две главы: «Рождение двух наук» и «Предки человека». Всю композицию первого своего опуса С.Владимиров сознательно строит таким образом, чтобы выдать электротехнику за детище одних лишь Гальвани и Вольта. Что ему до славы русской науки, до Ломоносова, Петрова, Якоби и сплошного фронта русских ученых, выковавших главные звенья этой важнейшей отрасли техники!
В главе «Предки человека» С.Владимиров обращается к палеонтологии. Но вы не найдете в этом рассказе ни слова о великом русском палеонтологе В.О.Ковалевском. Зато там отвешены многочисленные земные поклоны иностранцам.
Давно уже мелькает в печати и фамилия С.Альтшулера. Вот его брошюра «От знахарского зелья до современного лекарства» («Московский рабочий», 1947 г.). Большое место России автор уделяет лишь в разделе о знахарстве. Но как только заходит речь о научной медицине, он сразу же обращается к иностранцам.
Всем известно, что открытие одного из самых могучих средств медицины – пенициллина – это заслуга замечательных русских ученых Полотебнова, Манассеина и Гуковского. Но Альтшулер утверждает, что «пенициллин открыл английский ученый Флеминг». Так стараниями космополита перекочевывают на страницы нашей научно-популярной литературы версии «Британского союзника» и журнала «Америка».
В газете «Культура и жизнь» уже критиковалась порочная книга С.Альтшулера «Меченые атомы» (Воениздат, 1948 г., редактор Я.Кацер), совершенно игнорирующая заслуги советских ученых в области атомной физики.
Сегодня Альтшулер вынужден рассказывать о русской науке и ее деятелях, - слишком велик интерес советского читателя к отечественной науке. Но коварным построением своих произведений он по-прежнему стремится убедить читателя в несамостоятельности русской науки, представить ее деятелей учениками и подражателями ученых Запада, умалить значение открытий русских ученых.
Вот последнее «произведение» Альтшулера: «Как был открыт Менделеевым периодический закон» (Госхимиздат, редактор Г.Бахаровский). Под флагом пропаганды работ великого русского ученого Менделеева автор стремится «доказать», что периодический закон открыт не Менделеевым.
Вся композиция книги построена таким образом, чтобы оторвать Менделеева от плодотворной почвы русской науки, представить его лишенным русских предшественников и последователей, одиноким звеном в цепи бесчисленных иностранцев. Воскрешая давным-давно разоблаченную ложь буржуазных фальсификаторов истории науки, Альтшулер пытается представить гениального творца периодического закона всего лишь как усовершенствователя гипотез системы элементов, придуманных западными учеными.
Наблюдательный читатель заметит, что космополитическая троица – С.Зверев, С.Владимиров и С.Альтшулер – давно уже действует согласованно. То, что не успел опорочить в русской науке С.Зверев, торопится оболгать и исказить С.Альтшулер, а Альтшулеру с готовностью помогает в этом С.Владимиров.
Секрет этого сообщничества прост. С.Зверев и С.Владимиров это маски-псевдонимы, которыми прикрыто одно и то же лицо – лицо С. Альтшулера, физиономия безродного космополита.
Как уже вероятно заметил читатель, «творческая эрудиция» Альтшулера (С.Зверева, С.Владимирова) необычайно широка. Это поистине космополит-универсал. От заметки «Почему у зайца длинные уши» он переходит к рассказу об искусственной радиоактивности, от криминалистики – к учению Дарвина. У всякого, кто ознакомится со списком «сочинений» Альтшулера, может возникнуть представление о человеке-энциклопедии, осилившим, по крайней мере, несколько университетских факультетов и технических вузов…
Но это будет глубоким заблуждением. Универсальный космополит Альтшулер не имеет никакого отношения к науке.
Почти все произведения Альтшулера встречают более или менее резко отрицательные рецензии в центральной и специальной печати. Тем не менее Альтшулер продолжает печатать свои «сочинения» очень большими тиражами. Тираж его книг в 1948 году превышает полмиллиона экземпляров. Альтшулер (С.Зверев, С.Владимиров) – деятельный сотрудник многих молодежных журналов: «Знание-сила», «Вокруг света», «Вожатый», «Техника молодежи». Он также и редактор многих книг Госкультпросветиздата. Разумеется, Альтшулер-редактор идейно солидарен с Альтшулером-автором.
Воспользовавшись притуплением бдительности руководителей Московского библиотечного института, безграмотный космополит Альтшулер проник на кафедру вуза и читает студентам курс «лекций» о научно-популярной литературе.
Надо положить конец вредной деятельности этого космополита-универсала.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Бабушка Л.В. Альтшулера по отцу – Ред.
[2] Киров – Вятка, Молотов − название г. Пермь в 1940-1957 гг.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #3(40) февраль 2013 7iskusstv.com/nomer.php?srce=40 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer3/Altshuler1.php
