Через прорезь в коробке к ней наклонилась голова:
— Вам не холодно, мадам?
Приподнявшись, с достоинством человека, в дом которого зашли незнакомые люди и просят разрешения позвонить по телефону в Африку, она ответила:
— Нет.
— Вы уверены? — добродушно продолжал толстяк-полицейский.
— Я прекрасно себя чувствую, — она посильнее натянула на себя спальник и старое пальто, давая понять, что ее терпение исчерпано.
Полицейский пожал плечами и оставил ее в покое.
Оставшись одна, она закрыла глаза, пытаясь восстановить состояние безмятежности и покоя, нарушенное полицейским, проявившим по долгу службы заботу о ней. У нее получилось не сразу — она опять начала качаться во времени.
Бабушка утром выглянула в окно и сказала: “Снегу-то навалило!” Она сразу же вскакивает и торопится одеваться. На улице еще никого нет: воскресное утро. Не теряя времени, она начинает строить снежную бабу. Чего-то не хватает, приходится бежать домой, там бабушка выдает ей сморщенные старые картофелины и вялую морковину. Когда она выбегает на улицу, видит картину: мальчишки из соседнего дома, с которыми она враждует, разбивают ногами ее бабу, которая так и остается в ее памяти безликой. Она плачет, с громким криком бежит домой, где бабушка, испугавшись ее воплей и причитаний, думает невесть что. Узнав, что дело всего лишь в разрушенной снежной бабе, бабушка ругает ее, полоумную.
Рядом кто-то заспорил на быстром незнакомом наречии. Она пыталась переждать, но спор перешел в ссору. Из чувства самосохрания, которое руководило ее поступками помимо воли, она устало выбралась из-под своих одеял и коробок. Три алжирца спорили из-за места со старым французом, пригревшимся около канализационного люка. Старик в вязаном женском берете хитро улыбался и не собирался трогаться с нагретого местечка. Алжирцы орали на него и разбирались между собой. Устав от этого шума, она забралась в свою нору, заткнула уши, начала вспоминать и заснула.
В школе учительница литературы не любит учительницу по математике. Катя обожает поэзию, но математичка ревнует. Она приглашает к себе в гости Катю и ее подругу, и, разливая вкусный индийский чай по прелестным сервизным чашкам, рассказывает о том, что литераторша даже не утруждает себя подготовкой к урокам, а просто создает себе дешевую популярность. Разговор касается будущего, математичка предсказывает Кате столичный инженерный институт. Катя, вернувшись домой, плачет. Ей почему-то плохо, и не хочется идти в школу. Но в ее семье нет слов “не хочется”, — как повторяет иногда мама.
Проснулась ночью, было совсем тихо. Даже автомобили не ездили по соседней рю Риволи. В этой благословенной тишине, которая спускается на огромный город только глубокой ночью, когда даже проститутки уходят с тротуаров, она начала вспоминать встречу с Робертом.
Она училась на втором курсе. Того самого столичного инженерного вуза, который напророчила ей математичка. Перед ноябрьскими праздниками на доске у деканата вывесили объявление: “Приглашаем на встречу с французскими коммунистами, гостями нашего института. Явка строго обязательна”.
Французских коммунистов было трое. Один из них — негр. Катя впервые увидела французов, внимательно рассматривая их движения, жесты, почти не слушая переводчика, пытаясь понять, что за нация такая — французы.
Роберту было тогда тридцать лет. Он был подвижен, худ, бледен на лицо. Он в нее тогда сильно влюбился. С первого взгляда. Эта история уже отделилась от их дальнейшей жизни, от измен, развода, судов и адвокатов, и доставляла ей удовольствие, как хороший фильм, в котором она играет главную роль.
Преподавательница французского, стуча каблуками, преподнесла гостям цветы. Роберт поцеловал ей ручку. Она засмущалась.
Катя в узком коридоре возле Коммунистической аудитории наткнулась на компанию: французы с переводчиком, декан, француженка с англичанкой. Студенты вежливо обтекали их, а она не заметила, пошла прямо на них, и наткнулась на Роберта.
— О, пардон! — воскликнул он, оборачиваясь. И увидел, и засмотрелся в ее глаза. И влюбился сразу, как потом говорил.
Француженка начала что-то быстро говорить ему; Катя ушла.
Вдруг издалека завыла сирена спасательной машины. Она вздрогнула, как от физической боли. Как она устала от шума! Да дайте же немного тишины! Уже несколько раз за эту ночь ее отрывают! Она ведь знает, как нужно вспоминать — надо погружаться, как будто не знаешь, что впереди. Но теперь ее прервали, а это трудно — войти снова. Не всегда получается.
Она почувствовала, что ей нужно по нужде. Села на своем насесте из тряпья, почесала голову. Все спало, но уже угадывался скорый рассвет. Она выбралась, встала с трудом, ругаясь то по-русски, то по-французски, заглянула в подворотню, но там сегодня все было занято спящими. Тогда она подошла к витрине кафе, поковырявшись в завязках и застежках замерзшими руками, с удовольствием помочилась на витрину, далеко отставив задницу.
— Вот вам! Чище будет! — крикнула сипло.
Спать уже не хотелось. Прибрав свое лежбище, закрыв его коробками, она побрела на бульвар, села на стылую лавку и опять начала вспоминать, уставившись немигающими глазами прямо перед собой.
Про Роберта уже не хотелось. Вспоминала, как уезжала во Францию. Мать плакала, младший брат радовался, отец… она уже не помнила, что говорил отец. А бабушка благословила:
— Если полюбила его, езжай.
Она тогда уже еле-еле ходила по квартире, перехватываясь за подлокотники кресел.
Катя была беременна, когда ей сообщили, что бабушка умерла. И сейчас она вытерла слезы, вспомнив, как прочитала эту телеграмму. Через неделю, кажется, она и родила. Максима, мальчика, красненького и орущего. Она не знала, что с ним делать, боялась переодевать и купать.
Про Максима она не вспоминала уже давно. Просто не разрешала себе вспоминать. Помнила, конечно, но не так. Не входила.
Вспомнила, как кормила его грудью, как он засыпал, причмокивая, разомлевший. Последний раз она видела его у дома, когда Роберт привез покупки и оставил пакеты вместе с Максимом у подъезда, отведя машину в гараж. Максиму было тогда лет десять. Она, затосковав, подкарауливала его несколько дней, крутясь возле их дома. Увидев его, не подошла — он был уже совсем не тот. Худой, вытянувшийся мальчишка, он нетерпеливо дергал ногой, поддерживая пакеты с продуктами. Как только она начала узнавать его, наглядевшись из-за подстриженного кустарника, пришел Роберт, и они вошли в подъезд.
Рассвело. Она очнулась, почувствовав, что совсем замерзла. Уже вовсю разъезжали автомобили и спешили к метро люди. Она встала и пошла к автобусной остановке. В салоне, несмотря на толкучку, рядом с ней никто не сел. На площади Согласия она вышла и через несколько кварталов вошла в полуподвальное помещение — бесплатную столовую Армии де Салют. Там еще почти никого не было. Она получила свою пайку, съела, совсем не утруждаясь почувствовать вкус еды. А чай, горячий и сладкий, выпила с удовольствием. Еще бы попросила, но эта раздатчица-арабка никогда добавки не дает.
На выходе полная улыбающаяся женщина дала ей какую-то бумажку. Она равнодушно взяла ее и уже на улице прочитала: “Если вы в беде, приходите к нам: мы расскажем вам о Том, Кто любит вас всегда. Бесплатный обед”. “Бесплатный обед” — автоматически отметив эти слова, она спрятала бумажку с адресом и пошла на вокзал посидеть в тепле. Там она смотрела на пассажиров, на всю эту вокзальную суету, и время до обеда пролетело быстро. Пассажиры не обращали внимания на обычную клошарку, и ей было комфортно там.
Приближаясь к адресу, указанному в приглашении, она прошла мимо дома, в котором жил и творил тот, кто придумал название “экзистенциализм”. Нет Бога, нет смысла. Только темнота бессмысленного существования, в которой мерзнет одинокое человеческое существо.
В небольшом зале с распятием на кафедре было уже много людей. На кафедру вышли две женщины и стали петь тонкими голосами. В слова она не вслушивалась, чуть не заснув в тепле. Потом другая женщина начала читать Библию и рассказывать о Христе. Ей стало скучно. Все эти рассказы она уже слышала. Женщина на кафедре начала всхлипывать. Вторая подбежала и подала ей носовой платок.
Ей вдруг стало невыносимо оставаться здесь. Поднявшись, она пошла к выходу. Но там ее остановили: “Не покидайте нас, мы любим вас!” Посмотрев в эти сытые и довольные лица, она вдруг резко толкнула в плечо одну из ласковых женщин, да так, что все обернулись на крик и треск стульев, принявших грузноватое тело милосердной дамы, и вышла на улицу.
Из-за этого собрания она пропустила время обеда в Армии де Салют, пришлось отправляться на овощной склад. Новенький, широкоплечий румяный мужчина, расталкивая толпу, налетевшую на ящики с мандаринами, матерился по-русски. Хохол — поняла она по акценту.
— Ну шо вы за люди! Пропустите, устрицы, подвиньтесь!
Когда он приблизился к ней, выбиравшей среди гнилья крепкие мандарины, она сказала ему:
— Пшел на хер!
Он выпучил глаза. Опомнившись через секунду, пошел на нее нахрапом:
— Ах ты, старая блядь! Ды я тебя щас урою!
Она посмотрела на него спокойно и твердо. Он сник.
Вечером, укладываясь на ночлег, она подумала, что сегодня будет вспоминать свою школу, свою подругу Наташку и еще кое-что из детства. Сколько прошло лет с тех пор, как она живет так, она не знала. Не помнила даже точно, сколько лет Максиму — двадцать восемь или тридцать.
