Павел Нерлер (Полян) – географ, историк, писатель, литературовед, председатель Мандельштамовского общества, автор многочисленных книг, одна из которых – Слово и «дело» Осипа Мандельштама» (2010) вошла в шорт-лист списка премии НОС («Новая словесность») за 2011 год. Ученик Аркадия Штейнберга, участник группы «Московское время» и студии «Луч».
Его первая книга лирики «Ботанический сад» вышла в 1998 г. и содержала стихи, написанные не позднее 1987 г. Более двадцати лет П. Нерлер «молчал», но в 2009–2012 гг. появились новые стихотворения. Из сочетания «старых» и «новых» стихов и сложилась эта книга. Стихи и избранные переводы расположены в ней хронологически и разбиты на разделы, соответствующие четырехлетним високосным циклам, чем и обусловлено заглавие книги – «Високосные крýги».
Представляя книгу Павла Нерлера читателю, журнал «Семь искусств» публикует его предисловие, его новые стихи - те, что не входили в «Ботанический сад», а также отзывы А. Тарковского, Л. Озерова и С. Липкина о поэзии П. Нерлера.
От автора
С одной стороны, писание стихов – высшее счастье. Как и то, что в молодости их вызывало – любовь, дружба, путешествия.
Именно стихи – свои и чужие, споры и разговоры о них одарили меня дружбой и многолетним общением с такими замечательными собеседниками и людьми, как Аркадий Штейнберг, Семен Липкин и Арсений Тарковский, как Ефим Эткинд, Надежда Мандельштам и Наталья Штемпель, как Александр Сопровский, Бахыт Кенжеев и другие сотоварищи по «Московскому времени», как Николай Поболь, Андрей Трейвиш и Наум Клейман, как Семен Заславский, Эсфирь Богданова или Женя Пермяков. И многие другие, здесь не упомянутые.
Состояние поэта всегда ощущалось мною как первичное по отношению к любым иным занятиям и ипостасям, не исключая и сугубо профессиональную и публичную деятельность в качестве географа, историка или филолога.
Но само это состояние вовсе не производная от непрерывности процесса стихослагания. Скорее, наоборот.
С годами я пришел к убеждению, что, оставаясь поэтом, стихи писать как раз и не следует: если можешь не писать – не пиши! А если уж пишешь – то тогда и только тогда, когда сила переживания и погудки такова, что не писать не остаётся уже никакой возможности.
Да и занятия Мандельштамом накладывали определенные ограничения и обязательства, формируя вполне определенные и весьма строгие критерии. Применительно к себе они означали безжалостное отсеиванье и вычёркивание строк, строф, стихотворений и целых циклов.
Но все-таки поэтическая аскеза ещё не целибат, и главное не в этом. Хотя я строго придерживался сформулированного выше правила, – и после стихотворения на смерть Екатерины Константиновны Лившиц, вдовы Бенедикта Лившица, написанного в ноябре 1987 года, воздерживался от стихослагания почти 25 лет.
Если что-то всё же начинало набарматываться, то, конечно же, записывал. Но, если спустя какое-то время «бормотание» засыпало, – не будил.
И только в конце 2000-х годов смерти друга (Жени Пермякова) и отца переломили этот последовательный стоицизм. С годами источники неудержимости погудки не слишком переменились, но изменилось их соотношение: на первые роли выдвинулись смерть близких людей и вообще человеческое горе, а к «географии» добавилась «история».
Простая временная последовательность всегда казалась естественнейшим и наилучшим способом композиции лирической книги. Но, когда в 1998 году я собирал свой единственный поэтический сборник «Ботанический сад», то не смог прибегнуть к нему, ибо сборник включал в себя остатки сразу нескольких книг, разрушенных строгостью отбора. Поэтому он был перекомпанован по иным – тематическим – основаниям, и место для хронологизма, и то не строгого, оставалось только внутри разделов.
Название одного из них – «Високосные крýги» – вынесено в заглавие этой книги. Дело в том, что всё происходившее и вызывавшее стихи не только существовало во временной связи, но и обладало определенной цикличностью – четырёхлетней, с кульминациями именно на високосных годах. Отсюда разбиение книги на части, соответствующие таким четырёхлетиям.
Это совершенно иная композиция – одновременно хронологическая и кольцевая.
Состав почти тот же, что и в книге «Ботанический сад», – за вычетом одного перевода из Рильке, но с добавлением нескольких стихотворений, что были написаны в последние годы.
Попавшие в книгу переводы идут наравне с прочими стихотворениями.
Все стихи датированы. Многие писались или правились на протяжении очень долгого времени, но решающей являлась именно первая дата – дата погудки.
31 июля 2012 г.
П. Н.
Книга посвящается С. Ц.
СЕНГИЛЕЕВСКИЙ СПУСК
Памяти Жени Пермякова
В тот миг, когда подъём на спуск
Дорога с радостью меняла,
На Сенгилеевский на спуск
Судьба, как на курок, нажала.
Переглянувшись с красотой,
Ты словно бы коня пришпоришь
И вниз рванешь – навстречу той,
с кем не поспоришь!..
Руль вырывается из рук,
небесная тускнеет смальта…
Не защитят ни шлем, ни друг
От равнодушного асфальта.
Не защитят ни друг, ни шлем
от бесшабашности спирали.
А неба нет уже совсем,
лишь крутятся в траве педали.
И руки тянутся назад,
как будто руки виноваты…
И как теперь твой чистый взгляд,
Твой детский, твой подслеповатый,
поймать, – скажи?..
2008-2012
УМАНЬ И БАБИЙ ЯР
Триптих
1
…Гул молитвы, базарная ругань,
помесь святости со шпаной.
Гайдамацкая, гойская Умань –
с Йом-Кипуром, блин, с Рош-Ха-шаной!
Этот гул – он уже не затихнет,
Посмотрите на эту толпу…
«А Вы тоже религии ихней?» –
Полицейский, дающий кипу.
Сколько жизни в могиле зарыто!
Реббе Нахман, давно ли Вы тут?
Двести лет без кола и защиты
пролетели, как двадцать минут.
И свиваются пейсы в колечко
визави фантастических сцен.
На неделю свернулся в местечко
Этот польско-радецкий райцентр…
И хасиды бредут, как в исподнем,
в помраченьи своем новогоднем,
бьют поклоны, качают права!..
С Новым Годом, блин! Шана-товá!
2
…О евреях ни слуху, ни духу.
Тишина, словно кляп, на слуху.
Здесь скосило не только мишпуху,
Но и треснувшую галаху.
Грош цена этой крови из ступки,
раз пристреленный пулемет
двадцать тысяч убитых за сутки
Прошивает навылет и влёт.
Синагога под небом разрытым,
раскуроченным, как Бытиё.
Столько смерти в овраге сокрыто,
Что ничто не удержит её!
И на выходе из каверны
Только кости и черепа.
Нет защиты от пульпы и скверны,
гидрография не слепа.
Эксгумированное преданье,
слева кривда и справа ложь…
И беспамятства напластованья
Экскаватором не свернёшь.
3
…Только Умань и в ус не дует,
отбивает молитвенный шаг.
И хасидский трансфер минует,
Не заедет на тот овраг.
Неподвластные укоризне,
Новогодние схлынули дни.
Занесённые в Книгу жизни,
Книгу смерти забыли они.
И в расколотом небе незрячем
нам чужая резня нипочем…
И не молимся мы, и не плачем
между жертвами и палачом.
Одиночество горней меноры,
коры памяти, дыры и норы.
И неяркого яра огни –
Навсегда остаются одни.
От Завета и до Совета
Ни могилки, ни плошки света.
Каркнул ворон своё «Nevermore!..»
Жидомор и историомор.
2009–2012
ПОНАРЫ
(по мотивам чужого подстрочника)
М.Г. Рольникайте
В тот полдень обыденный, солнечный, сочный
Украсилась почва фатою цветочной,
И птицы звенели в небесной купели,
И пыльные камни сквозь травы блестели…
Идет по дороге детей вереница.
Ошпарены страхом прекрасные лица.
А сзади несёт свое грузное тело
Литовский эсэсман на грязное дело.
Кровавое действо уже предвкушая,
Он смотрит в затылки Рахильки и Шая.
Достичь совершенства в искусстве расстрела –
Его, патриота, первейшее дело.
«Куда ты ведёшь нас, лесная дорога?» –
Спросила у ели Рахиль-недотрога.
Ответил, осклабясь, эсэсовец строю:
«Местечко вам бог присмотрел неплохое».
И шуткой своей чрезвычайно довольный,
Затвор передёрнул он, двоечник школьный.
Катаются жилы по шее по бычьей –
Счастливый палач со своею добычей.
Куда ты, дорога? – В предместье, в Понары. –
По нары и тачки? – По пули и яры! –
…И дети идут, разобравшись по парам,
Понурой шеренгой навстречу Понарам.
…Кричит им палач: «Жидовня, раздевайтесь!
Мы все здесь свои, сосунки, не стесняйтесь!»
И сняли одежку, и ножки разули –
Чтоб хилые тельца подставить под пули.
А ров уж заполнился наполовину –
Родимые лица, и руки, и спины,
Любимые мамы к обрыву подходят
Хлопок – и их нет, и уж новых подводят.
Вот встала к обрыву и мама Рахили –
краса из красавиц, каких народили.
Одежду сняла и косу распустила,
И с вызовом смотрит в глаза крокодильи.
Убийце не выдержать этого взгляда –
отводит глаза, не отводит приклада.
Услышав «Огонь!», он спускает курок, –
И пот утирает отважный стрелок…
И всё – никого не осталось от группы.
Землёю присыпаны свежие трупы.
Гадюка ползет по кровавой росе.
В Понарах, в Понарах расстреляны все!
О том, что свершилось у них на глазах,
Деревья и птицы шептались в слезах.
Лес негодовал в осквернённой красе:
В Понарах, в Понарах расстреляны все!
И будто бы реквием в небе звучит. –
То ветер по соснам дремучим стучит
И ноты скрипучие сходу берет…
Но кто их услышит? Кто переведёт!?..
2011
ПОДСОЛНУХ
(Стансы)
1
…Межокеанским окоёмом,
преград не чуя и греха,
стихией мчаться по разломам
по наущению стиха,
по глобусу вслепую шаря,
границы перестав считать,
из западного полушарья
в восточное перелетать...
2
…Всегда манящ и интересен,
но, отрешившись от преград, –
мир стал неудержимо тесен,
и плотоядно грешен взгляд.
Под взмахи полнолуний полных,
под вздохи рук – не потому
ли к солнцу тянется подсолнух,
что солнце тянется к нему?
3
…Ни на какой миллиметровке
ты не прочертишь тот чертёж,
пока по ненадежной бровке
на берег тайный не придёшь.
Там вырываются из щелей,
фонтаны брызг, полулюбя, –
и, в облаке туманных целей,
ты возвращал себе себя.
4
…Чем это было? Наважденьем
двух шелковистых полусфер?..
иль жерл подводных изверженьем?
нагроможденьем скал и шхер?
Чем это было? Синекурой?
Времянкой, снятой на века?
Неправленою партитурой?
Черновиком чистовика?
5
…И ссоры долго не держались,
и притирались берега,
пока к раствору не мешались
подспудной ревности снега.
Как с этой вольницей невольной
ни начинай и ни кончай,
но в той пучине треугольной
мы утопали невзначай.
6
…Мы праздника себе хотели,
и праздник сел у ног на раз.
Мы вместе столько одолели,
но будни одолели нас.
Средь этих бурь, средь сфер покатых
нам просиял и скрылся свет…
И нет у магмы виноватых,
и правых нет… И правды нет.
2011–2012
ВОЛЬНЫЕ СТАНСЫ ОТЦУ
1
Расставлены фигуры на доске,
и пешка проплыла на е4…
Но сколько ни заламывай в тоске
хрустящих рук, не отзовется в мире
уже никто на запоздалый зов:
«Сыграем, батька?»…
Пущенное время
Всё, без остатка, утекает в ров…
Флажок упал, и опустело стремя
того коня…
2
Твоей руки уж не согрею я,
твоей улыбки больше не увижу,
подушку не поправлю,
и земля
всё надвигается – страшней, сплошнее, ближе.
Вся вытекла подземная река,
взялся – ходи, без права на ошибку…
Родимая отцовская улыбка,
любимая отцовская рука…
Уж не согреть…
3
…И в пять утра раздался телефон.
То был не ты, а вестник Азраила.
Был короток и недвусмыслен он,
но весть, как шах и мат, сразила.
Ведь только кажется, что ты всегда готов,
когда ни грянь, – а ты всегда в порядке,
сын старика, чьи стоптанные тапки
уж не зашаркают…
4
И, скрещивая руки на груди,
как будто руки к гробу привыкали,
ты что-то ясно видел впереди
такое – что всю жизнь не примечали.
…А ветер в поредевших волосах
всё треплет пряди космоса родного…
Всё явственней помехи в голосах…
Расставлены фигуры в небесах…
Чей ход?..
2011–2012
* * *
Профессия Павла Нерлера (он географ) даёт ему возможность увидеть местность новыми глазами, а точное знание ландшафта – проникнуть в первоисточник, в первопричину красоты пейзажа. Отсюда и свежесть словаря Павла Нерлера, живая беглость рисунка, например, Большеземельской тундры, где «берегом смородина бредет, уремный мед с багульником мешая».
В ассоциациях автора есть недостающие звенья, надо вчитаться в стихотворение, чтобы понять, почему автора течение несет «вниз по реке и вверх по букварю»: ведь в родном Подмосковье, где автор вырос, и так возникают начальные слова детства: заря, букварь. Стих – слово – так воплощается в предмет, что и мартовская пашня кажется вчерне написанной строкой, а кувшин с недопитым вином, как живое существо, то засыпает, то просыпается… Стихотворец понимает, что пространства, им исхоженные, живут во времени…
Семен Липкин
* * *
Я читаю:
Как редко в небо поднимаем
Мы удивлённые глаза...
Это попрёк или предупреждение? И то и другое. Нас уверяют, что от мелочей быта мы должны обратиться к высотам бытия. Одухотворенность – вот что, прежде всего, мне хочется выделить в стихах Павла Нерлера...
У Павла Нерлера жажда жизни сочетается с жаждой познания культуры. «Я с греками дружбу водил, и солнца сияли над нами...» – ему важно проникнуть и в мир грузинского зодчества, и в старину русского Севера…
Лев Озеров
* * *
...Самобытность Нерлера как поэта проявляется главным образом в его «любовных» стихах:
...Твой сон и неглубок, и вязок...
Без слёз, без жестов, без подсказок
Ты правотой меня поишь.
На этом примере заметно, что П. Нерлер строит свою строфу (а строфика – один из признаков его поэзии) непринужденно и легко, очень часто на одном дыхании.
Его поэзия почти всегда – поэзия словесная, филологическая. Он любит поиграть словом, зааллитерировать стих или два-три соседних стиха. Он находит смежные ощущения, одно ощущение, влекущее за собой другое...
Арсений Тарковский
[1] В апреле 2013 года в московском издательстве «Водолей» выходит новая книга стихов Павла Нерлера «Високосные крýги: Стихи 1970–2012 гг.» (ISBN 978–5–91763–153–0).
Напечатано в журнале «Семь искусств» #3(40) март 2013 7iskusstv.com/nomer.php?srce=40
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer3/Nerler1.php
