Не знаю, нужно ли, возможно ли пытаться определить менталитет своих соотечественников, да и как его вычислять, по месту ли проживания, по принадлежности к тому или другому поколению, или же по вкусам, интересам, профессиональным навыкам? Тут больше вопросов, чем ответов. А если всего важнее гены, порода, как, скажем, у собак?
Признаться, я лучше понимаю собак. Да и они, кстати, тоже хорошо меня понимают. Тогда выскажу по опыту общения с собаками, сделанное мною, возможно, кого-то шокирующее открытие. Это неправда, что дворняжки умнее, смышленее породистых. Отнюдь. Знаменитый рассказ Чехова «Каштанка», как всё у этого автора, имеет скрытый, глубинный смысл, и вряд ли тот, что воспринимается с полным доверием большинством читателей. Что, кто есть персонаж по имени Каштанка? Народный характер в Каштанке замечательно воплощен, тут нет сомнений. Но в чем же его суть? Каштанка – символ преданности не столько своему хозяину, которого, несмотря на побои, унижения, она всем предпочитает, сколько привязчивости к той среде обитания, где она чувствует себя наиболее комфортно.
Чехов эту среду отлично знал и без всяких прикрас живописал, никаких иллюзий не испытывая ни в отношении народа, ни интеллигенции, что руководствуясь наилучшими побуждениями, самих себя не щадя, прежнее вознамерилась разрушить, а вот что на тех руинах построить – об этом с удивительным легкомыслием не задумывалась.
То, что, новый, добрый, сердобольный хозяин Каштанки работал в цирке клоуном, тоже весьма символично. Чехов в каждой детали своих сочинений обнаруживал как снайперскую точность, так и дар предвидения. Поэтому, при кристальной ясности стиля, не допуская никакой зауми, он был и остался одним их самых загадочных писателей. Куда проще оказалось понять романы Достоевского, Толстого, с их воспарениями в философские высоты, религиозные изыскания, психологические дебри-бездны, чем короткие рассказы Чехова, где всегда ставится беспощадный диагноз, как на приеме у опытного врача, которому пациенты предпочитают не верить.
Разве что по явному недоразумению Чехов проник в ряды классиков, одобряемых советской властью, и его крамольные сочинения включались в школьные программы. Хотя та же «Каштанка» совсем не подружка тургеневской « Му-Му» с надсадной жалостливостью благородного барина Ивана Сергеевича, изредка наезжавшего в Россию из Парижа, но оттуда, издалека, очень любившего и своих, и своей матери крепостных, и вообще – именно вообще – народ-страдалец.
«Страдалец», когда шанс представился, жестоко отомстил, и плохим, и хорошим барам. И не барам тоже, священникам, например, топимых в прорубях, убиваемых на пороге церквей, оскверненных, разграбленных, распиная, насилуя монахинь у алтаря.
Чехов, слава богу, до этого не дожил. Богоборчеством, в отличие от кумиров общепризнанных демократической интеллигенции, Достоевского, Толстого, не увлекался, а на служителей православной веры имел весьма трезвый, без тени обольщения, взгляд, сфокусированный на человеческой природе в широчайшем социальном диапазоне, где ни происхождение, ни воспитание, ни образовательный ценз не являлись главным, определяющим. А что же?
Расхожая фраза, что якобы Антон Павлович Чехов только тем и был занят, что выдавливал из себя по капле раба, изначально не верна. Чехов рабом не был никогда. И в своей семье с молодости, при отторжении всех там правил, стал кормильцем родственников, никчемных дармоедов. Родителей, братьев, племянников. Как писателю свойственно, сделал их тоже объектом своих наблюдений, материалом для разоблачительного анализа, включив как персонажей в панораму тех российских реалий, ну уж совсем неутешительных. Ни один образ у Чехова положительным счесть нельзя, все препарированы им как скальпелем патологоанатома. И всегда угадываются прототипы, что его современниками воспринималось, разумеется, без восторга.
Хотя это никакая новость, все писатели употребляли в свои тексты им хорошо известный материал, где так или иначе просвечивалось их собственное Я. А вот у Чехова очень редко. Его перевоплощение в других по артистичности не имеет, пожалуй, равных. Он был всем, архиереем, человеком в футляре, дамой с собачкой, душечкой. И клоуном, и Каштанкой. Но до своей поездки на Сахалин, никогда самим собой. Там Чехов стал другим, и к себе прежнему уже не вернулся.
Но нелепо полагать, будто у Чехова был безмятежный, удачливый период остроумного забавника Антоши Чехонте, который сменился этапом мрачной меланхолии. Абсолютно нет, достаточно ознакомиться с томами его писем. Но что шел процесс накопления, в итоге приведший к тотальному разочарованию во всем, и в людях прежде всего, это – да.
Проницательность – опасное свойство, оружие, ранящее и свои жертвы, и того, кто этим оружием виртуозно владеет. Вот поэтому нет трагичней фигуры в российской словесности, чем Антон Павлович Чехов. Он был до такой степени беспристрастен, что не только никого не любил – он и себя самого не любил. Знал, понимал и ничего и себе не прощал.
Если сравнивать Чехова с Буниным, написавшим о Чехове замечательно, восторженно, то вряд ли Иван Алексеевич мог бы дождаться подобного от Антона Павловича. Бунин, перворазрядный писатель, исключительно памятливый ко всему, что увидел, пережил – сам говорил, о своем зверском чутье на запахи, краски – нежно берег личное, индивидуально окрашенное, с только ему присущим особенным ракурсом.
Тут они с Чеховым полные антиподы. Бунин в старости захотел и сумел воскресить свои прежние любовные увлечения, с поразительным в его возрасте зарядом эротики, что есть свидетельство о крепкой и физически, и душевно натуре. Ностальгия по прошлому Бунина не разрушала, а укрепляла. И в прошлом он любил себя, за что его упрекать нельзя. Ностальгия – лекарство для таланта того рода, каким, скажем, обладал стихийно Марсель Пруст, ставший лауреатом Нобелевской премии за свою эпопею «В поисках утраченного времени», что я постоянно вожделенно перечитываю.
Но и Чехова тоже, каждый раз испытывая боль, пронзающую как жало. Зачем, почему? Видимо, к Чехову притягивает, как магнитом, несравнимое ни с кем мужество оставаться и как писатель, и как человек чуждый всем, не пускаясь ни в какие тут разъяснения. В этом подвиге упорного одиночества его не с кем сопоставить.
И у Пушкина были, держали его как каркас, светские связи, классовый, дворянский статус. Он изнемогал, но вырваться из своего круга не мог – не хотел. Сплетни в его кругу и стали причиной его гибели. Он оказался жертвой своего окружения. Стремление к свободе закончилось бессмысленной дуэлью. И это правда, что Дантес ни в чем не виноват. Пушкин дуэль спровоцировал, будучи плоть от плоти того общества, с которым был связан пуповинно, как раб, невольник, зависящий от мнений, сплетен, ради которых он принес в жертву и собственную жизнь, и жену, и семью, оставленную в долгах. Экая доблесть.
Дворянство со своими антимониями под натиском прагматизма было, конечно, обречено. Но в нашей стране, если вековые дубы не плодоносят полезным, яблоками, грушами, их вырубают под корень.
У Чехова аристократических корней не имелось, и он знал, что вишневые сады в дворянских усадьбах обречены на уничтожение, но всё же реплику – человека забыли – исторг в своей пьесе он. И пьеса его «Чайка» об изничтожение искреннего, наивного, невинного, дает намеки, что циник Чехов не забыл и не простил то, что ему пришлось в душе своей утратить, и о чем, видимо, сожалел.
Набоков в некоторой степени схожий с Чеховым по небрежению к какому-либо окружению, с аристократической гордыней давал постоянно понять, что его одиночество мотивированно конкретными причинами. Он, обладая миллионным состоянием по материнской линии, знатным родом по отцу, нищенство в эмиграции смог выдержать с гордо поднятой если не головой, то породистым подбородком, чеканным профилем.
А Чехов? Он ничем не гордился, ни в себе, ни в своих предках. Если допустить, что он дожил бы до прихода власти большевиков, по возрасту мог бы, то он бы остался или уехал?
Мне кажется, уехал. Если нет, там бы погиб. А уехав уж во всяком случае «Лолиту» не написал бы. А в эмиграции какая бы участь его ждала? Он всех тех персонажей досконально знал, изучил. Его же дар питала страна, только та, никакая другая.
Он знал немецкий, умер в Германии, последние его слова: Ich sterbe. И поехал трупом в гробу, обложенном льдом, в вагоне с товаром из устриц, на родину.
Гениальное предвидение: пошлость, что он обличал, над ним восторжествовала. Висящее на стене ружье выстрелило, и всё это обрело знамение как в античной драме. Но не как катарсис, а коллапс.
Каков же результат? Проза Чехова переводам не передается, а пьесы сандалятся на всех театральных подмостках мира. Их переиначивают, кто во что горазд. Дочка в Лондоне недавно посмотрела «Три сестры», где актеры-австралийцы шпарили текст с простецки-вульгарным акцентом, никак не соотносимым с происходящим на сцене. Зрители терпели: ведь Чехов, как никак…
Но Чехов писал не для них, и, увы, не для нас, своих теперешних соплеменников, тоже его понимающих не лучше. Впрочем, его и современники не понимали. А кого понимали? Шекспира, Уайльда, Сократа?
А ведь все они писали о том же, о своей стране, о своей нации, пытаясь разгадать менталитет своего народа. Да нет такого – фикция. Есть отдельные индивидуумы штучной выделки и толпа, массовое, стандартное восприятие. Что им и чеховские архиереи, томящиеся предсмертно от сознания собственного безверия, на глазах у старушки матери, сокрушенной горем при прощании с сыном. И кем бы он не был, для матери, прежде всего, он её сын.
Антон Павлович достиг огромных высот, начиная вроде бы с развлекательно-веселого, но где тоже всегда присутствовал второй план. Как вот в «Каштанке», где и собака, и прежний, и новый её хозяин, созданы автором без умиления. Умиление привнесено читательским восприятием, за что автор ответственности никакой не несет.
Любой писательский взгляд на животных подразумевает сближение их с человеческой породой, что абсолютно справедливо. Животные, как и люди, обладают широчайшим диапазоном различий в своей природе, натуре, характерах. Одни рабски терпеливы, другие, возможно, инстинктивно, больше чем харчи, ценят собственное достоинство. И если унижают, несправедливо обижают, срываются цепи и рушит свою конуру – сиречь страну.
Так происходит везде. Вот в нашем американском околотке постоянно вывешиваются объявления: исчезла собака, обещано вознаграждение. Так как же вы с ней обращались, если она убежала? Собака всегда знает, как вернуться домой, если хочет. А если не хочет, никто её не заставит.
У Чехова главный вздох – его концовки. К примеру, в «Черном монахе»: « Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна.»… Или простецкое: Мисюсь, где ты? Запомнила с юности навсегда. И когда перечитываю, каждый раз в горле ком сострадания застревает. К нему, автору.
Чехов – поэт, одухотворенный мечтатель о несбывшимся и несбыточном, тщательно, скрывающий своё ранимое нутро. Для него одиночество – единственно надежная защита, еще в Библии скорбно провозглашенная: во многой мудрости много печали.
Всё прочее – досужая выдумка: народ, его менталитет. Есть толпа, на вкусы, воззрения которой ориентироваться нельзя. Никогда, ни в какой стране и ни при каком режиме.
Некогда Борис Пастернак выбил чеканную фразу: быть знаменитым некрасиво. Притворство. Он сам стремился стать именно знаменитым, опубликовав свой роман «Доктор Живаго» со скандалом, вовсе не лучшее, что написал. Но без скандала не было бы и славы. А вот быть одиноким – красиво. Антон Павлович Чехова этот девиз и всей своей жизнью, и творчеством подтвердил.
___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #3(40) март 2013 — 7iskusstv.com/nomer.php?srce=40
Адрес оригиначальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer3/Kozhevnikova1.php
