Екатерина Асмус
(Россия)
Родилась в Санкт-Петербурге. Образование – высшее художественное. Работала в разное время журналистом, постановщиком шоу-программ, декоратором, директором собственного арт-клуба, концертным администратором формата рок-н-ролл.
С 2000 года по 2008 год работала в кино ассистентом режиссера. С 2009 года – член редколлегии и спецкор литературного альманаха Лоры Кутузовой «Параллели Судеб». В 2010 году в издательстве «Любавич» вышла первая книга прозы – сборник «Избыток подсознания». С февраля 2011 года – ведущая авторской программы «Миг удачи» на Радио Санкт-Петербург.
ЧУЖИЕ КОРНИ
С благодарностью – моей троюродной бабушке Нине,
которую, к несчастью, мне знать не довелось.
Толпа серых с винтовками схлынула, как легкая волна. Грузовик с солдатней, набитой в кузов, вынесся из крепости. А генерал, в парадной белой форме, украшенной золотыми аксельбантами, остался лежать, словно тряпичная кукла, с вывернутой неестественно шеей, и – будто бы вылили сверху банку красного брусничного варенья – алые пятна на белом мундире растекаются, шевелят щупальцами, как медузы в море…
Нюточка на море была недавно и боялась там с медузами играть: они скользкие, похожи на тряское желе, но вовсе даже не красные, а просвечивают. Вздохнув, поковыряла пальчиком краску на большой дубовой оконной раме, покрутила латунный шпингалет. Затем опустила белую кружевную занавеску затейливого плетения. Пойти бы спросить у мамы, зачем на генерала банку варенья вылили, а боязно, потому что приказано из детской не выходить и в окна не выглядывать. Но ведь ску-у-у-чно-о-о! Взрослые в последние дни говорят полушепотом и из дома – ни ногой. Потому что какая-то «леворюция». Так вроде бы. Нянечке Корине строго наказано: малышку из дома не выпускать. И вот грусти тут в одиночестве. Куклы хоть и нарядные, но надоели и вовсе глупые. А мебель в кукольном доме уже десять раз переставлена!
Уютную детскую свою Нюточка любила. Но уже давно в гости никто не приходит, а одной играть не интересно. Спросить бы, когда же кончится она, эта «леворюция»! В прошлом году у малышей – кузенов Томиных – была корь. Их тоже никуда не отпускали, и к ним нельзя было. Целый месяц! Но потом зато устроили чудеснейший детский праздник к именинам старшего братца, Иленьки! В большом особняке на Фонтанке, в зимнем саду, была устроена настоящая Африка! Пальмы с бананами, ананасы, апельсиновые деревья в кадках и море невиданных цветов. А как пахли! Детям разрешили самим срывать плоды с деревьев! Потом играли в прятки. А потом было представление с настоящими артистами! Нюточке они очень понравились, особенно когда девочка, примерно ее возраста, исполняла танец ангела. Беленькая, хрупкая, вся в кисее и с настоящими крылышками! И впрямь – ангелочек с рождественской елки! На сладкое вынесли торт, высотой ровно с младшего, Мишеньку Томина, а маменька тогда все бледнела да покашливала, а потом так посмотрела на папеньку, что тот покраснел.
Потом дома разразилась настоящая буря. Нюточке даже подслушивать не пришлось, и так все было ясно.
«Зачем только я вышла за вас, Николя! Я погубила свою жизнь, я подписала себе смертный приговор! – бушевала маменька, – Алексис Томин, граф, красавец, так умолял меня выйти за него, так умолял! И не только он! Ах, скольким я отказала ради вас! Ваша карьера казалась такой быстрой, такой успешной! Маман меня предупреждала... Я думала, вы богаче будете Алексиса Томина!»
А папеньке и слова-то не удавалось вставить, он только и повторял: «Но Лелюшка, родная…», – а потом снова: «Но Лелюшка, родная!»
«Так вот, – Нюта раздумывала, сидя одна в детской, – вот когда кончится «леворюция», то, может быть, папа тоже устроит детский бал, и…» Но помечтать не успелось. За дверью послышались взволнованные родительские голоса. И очень хотелось подслушать. Все знают, что это нехорошо, но уже неоднократно Нюточка убеждалась, что иначе все самое важное и интересное пропустишь. Дождавшись, когда голоса удалятся, Нюта решилась на отчаянный шаг. Тихонечко приотворив дверь в коридор, она прокралась к дверям маменькиного будуара и затаилась в складках тяжелого бархатного занавеса с кистями и «бомбошками», украшавшего дверной проем.
– Боже! – срывающийся от слез и тихой истерики голос маменьки. – Что же теперь с нами будет? Мы же все погибнем!
– Шшш! – это уже папенька, – тише. Леленька, родная, доверься мне, я найду выход…
– Выход! Разве вы можете найти выход!… Генерал Мертенс до дверей не успел дойти, как они набросились на него и разорвали в клочья. А потом вошли в дом и расстреляли всех, даже малышей! И вынесли из дома все ценное имущество, драгоценности, ордена, пожалованные генералу за заслуги!
– Послушай, Лелюшка, – голос папеньки дрожит, – послушай, я пытался связаться с моей тетей в Варшаве, она могла бы укрыть нас, но письма не доходят…
– Ну хватит! – маменька уже не плачет, она сердится. – Хватит. Я знаю, что вы, Николя, не способны принимать решения! Год назад нужно было уехать, должно было догадаться…
– Анеточка! Идите молоко пить!
От неожиданности Нюта вздрагивает – это голос нянечки, ой, сейчас не поздоровится, если только быстро-быстро не добежать до столовой. На цыпочках, стараясь быть абсолютно бесшумной, Нюта мышкой шмыгает во второй коридор и там, уже приосанившись и чуть отдышавшись, отвечает: «Я иду, Кориночка».
* * *
Муська, по прозвищу «худая», старательно копалась в мусорной куче. Старая, потрепанная алкоголичка, она получила свою кличку за исключительную худобу, присущую зачастую сильно пьющим людям. Ее усохшее желтое длинное тело казалось совсем износившимся, мятым, а лицо – будто пожеванным. Однако, несмотря на преклонный возраст и удручающе порочный образ жизни, Муська была еще крепка и вполне самостоятельна. Во всяком случае ежедневный обход помоек она не пропускала. Ну, разве что дружки приносили водки на несколько дней, и тогда она устраивала себе запойные «выходные». Муська держала «хату». То есть пускала постояльцев на занимаемую ею по закону жилплощадь. За еду, за выпивку, а иной раз и за некоторые иные услуги. В огромной захламленной коммуналке, кои никогда не выведутся в Петрограде, как его ни назови, около черного входа располагались ее апартаменты, общей площадью в шестнадцать квадратных метров. Поскольку имущество Муську не обременяло – давным-давно все было пропито – места собутыльникам хватало. Тут стоял в прошлом белый, а ныне невразумительного цвета пластиковый стол, покрытый стародавней газетой; четыре колченогих стула, с сидениями до того грязными, что садящийся буквально прилипал к обивке; а на полу валялись клочковатые матрацы, на которых вечно кто-то спал, завернувшись в нечто, смахивающее на бывший настенный коврик. На подоконнике громоздилась стеклотара в ожидании сдачи в приемный пункт. В этом райском уголке зачастую фасовали травку и кокс или делили ворованное, а то и били кого-то смертным боем, а после тихо ночью выносили подальше со двора. Соседи волком выли от Муськиных гостей, несметное множество раз жалобы писали в прокуратуру да в различные судебные инстанции. Но все впустую. Менты Муську покрывали, регулярно выпивали у нее «на халяву», да и с дружками ее проворачивали какие-то темные делишки. Ну, и потом, Муська уже много лет районное отделение обслуживала, а считалась она бабой горячей, неуемной и «готовой на все», несмотря на возраст. Сидела она всегда во главе стола, как генеральша, напялив блондинистый свалявшийся длинноволосый парик, при полной боевой раскраске, как в прошлые, героические, свои времена, когда была еще молодой актрисой, да не просто начинающей, а уже блеснувшей, схватившей славы и оваций. Красовалась Муська, надев все свои пластмассовые драгоценности, любовно собранные по помойкам, парадное люрексовое мини-платье «с напуском», не скрывавшее варикозных худых и не слишком чистых ног ее, и туфли с золотыми облезлыми каблуками. Царицей возвышалась над разношерстной, замызганной компанией опустившихся маргиналов и пьянчуг. Смотрела она на сожителей своих снисходительно, попивая водку из граненого стакана, помада (всегда алая) размазывалась по подбородку, а зеленые тени собирались в углах морщинистых век. Если кто-то из мужичков ей хоть в чем-то возражал, Муська презрением обдавала провинившегося и цедила: «Да я тебя целиком щас сюда запихну!» И похабным неоднозначным жестом раздвигала длинные и тощие свои ноги под угодливый сальный хохоток остальных прихлебателей. Но, вообще, баба она была добрая, никогда для дружков денег не жалела. Каковые, кстати, у нее водились. Потому как обход помоек давал Муське постоянный доход. Она выискивала в бачках разное барахлишко, а потом продавала в переходе у метро. И ведь почти новенькие вещички иногда попадались!
– О! – хвасталась она, примеряя очередную шмотку, – смотри-ка, какую красоту выбрасывают «новые русские»! Если б каждый день такое находить, так уже бы я миллион заработала!
Мысль о миллионе давно терзала Муську, ни на минуту не отпуская ее. Ей все казалось, что фортуна улыбнется, подкинет шанс, а с миллионом-то хватит на пропой пожизненно, да еще и на шикарные похороны останется.
О нем же, о миллионе, думала Муська и теперь, исследуя очередную помойку. Добыча предыдущих трех дней была не ахти. Но соседка сверху, промышлявшая милостыней в переходах, дала адресок у нового кооперативного дома. С утра раненько Муська двинулась на разведку. И вправду, куча у бачков выглядела внушительно: видно, мусоровозка дней десять не приезжала. Муська внимательно оглядела фронт работ. В первую очередь, привлекла ее внимание старая ободранная прикроватная тумбочка. Подергала Муська ящик, глядь – а он на замке. Муська аж испариной покрылась от ожидания: замком-то ее было не удивить – первый муженек профессиональным взломом занимался. Привычно согнув выдернутую из прически шпильку, Муська недолго боролась с ящиком, пока наконец тот не раззявил свою деревянную пасть… Полную денежных бумажек, закончивших свое хождение лет пять назад. Смачно плюнула Муська в сердцах, да прямо на бумажки. Бабка какая-нибудь безумная, змея подколодная, видно, от родственников деньги прятала, а потом гознаки поменяли и – тю-тю бабка твои накопления… Да еще и под замком хранила.
– Ну, народ убогий, – возмущалась Муська, продолжая копаться в окружающем тумбочку мусоре. – Ни жить красиво не умеют, ни помереть!
Вновь представила она свои похороны: в дубовом гробу, в розах, да на литераторских мостках, в толпе знаменитостей (в том случае, если с еще не найденного миллиона останется достаточно). И с удвоенной силой начала рыться в куче тряпья, старательно проверяя каждый карман выброшенных юбок, брюк и пиджаков. Шмотки, кстати, попадались хорошие – хоть сразу на продажу, видно, и впрямь в дом «новые русские» заселились – не обманула соседка-попрошайка. Муська заоглядывалась кругом в поисках тары для выноса добычи. Наконец на глаза попалось нужное: из переполненного бачка торчал довоенный фибровый чемоданчик, изрядно помятый, но задорно поблескивающий никелированными уголками и защелками. Хищно оглянувшись, Муська бросилась к добыче. Не раз слыхала она от товарок, что вот в таких-то невзрачных чемоданишках находились жемчуга и бриллианты, спрятанные за обшивкой чокнутыми одинокими старикашками. Быстренько собрав шмотье в первый подвернувшийся, почти не рваный полиэтиленовый пакет, она прихватила чемоданчик и направилась в сторону дома, чтобы в спокойной обстановке хорошенько рассмотреть находки.
В родной халупе Муську поджидала тепленькая уже компания: лучшие и ближайшие дружки – Мент, Дикий и Семенов.
Мент – Муськин сосед по подъезду, пожилой, обрюзгший мужик, лысый и неряшливый, – и впрямь являлся бывшим ментом. Служил он в органах еще при Оське Рябом, о ком отзывался всегда с благоговением, будто о святом угоднике. Одевался Мент обычно в стародавние синие треники, драные войлочные тапки и непременно в форменную гимнастерку, изрядно засаленную и потертую. Фуражка Мента всегда находилась при нем, и ежели не была нахлобучена на лысину, то лежала рядом, посверкивая тщательно начищенной кокардой.
Высокий и тощий Семенов – нынешний Муськин хахаль – выражение лица имел нагло-угодливое, а змеиная улыбочка, пробегавшая по тонким губам, и стальные щелки глаз делали физиономию этого профессионального тунеядца особенно неприятной. Последним штрихом являлась мини-швабра плохо стриженных, грязно-серых усов, торчащих из-под длинного хрящеватого носа.
Дикий же, недавно откинувшийся уголовник, целиком и полностью являлся портретом к собственной кличке. Черные бешеные глаза сверкали из-под спутанной копны таких же черных волос, под бледной, в синеву, кожей щек гуляли желваки. Дикая сила и дерзость улавливались во всем его поджаром теле.
Троица мирно играла в картишки, попивая теплую водку. Закуска, состоявшая из вяленой воблы и черствого хлеба, аккуратно расположилась на свежей газетке. Довершал натюрморт облупленный эмалированный чайник, из носика коего игроки по очереди прихлебывали воду. Муська со свежепринесенным барахлом водворилась на своем законном месте – во главе стола. Пропустив стаканчик с дороги, она вновь принялась перебирать и разглядывать хабар. Производя тщательную ревизию каждого предмета, Муська раскладывала добычу по кучкам, систематизируя. Фибровый же довоенный чемоданчик с никелированными углами до поры до времени упокоился под столом.
Наработавшись, Муська налила себе водки и скомандовала: «Ну-к, Семка, включай музычку, да повеселее! Сейчас показ моделей сделаю вам!»
Семенов подскочил марионеткой и стал яростно выкручивать ручку дряхлого радиоприбора. Наконец воющие звуки популярной мелодии полились из динамика и Муська зафланировала по комнате, демонстрируя наряды, словно заправская манекенщица.
– Ух, красота какая! – подыгрывал Семенов своей полюбовнице. – А тебе идет! «Путана, путана, путана, пятнадцать долларов, ну кто же винова-а-а-т…» В таком зачетном прикиде запросто миллион заработаешь!
На что Муська кокетливо отвечала: «Поговоришь щас! Я тебя проглочу и не подавлюсь. Только язык твой поганый выплюну и вон Менту на закуску дам».
На эту реплику Мент мечтательно закатил глаза под остатки бровей.
– Да уж, покрошили мы язычков в свое время, есть что вспомнить. Эх, времена были… А Отца все одно не уберегли. Контра, проклятая, отравила. А уж сколько мы их на вечную мерзлоту перевели… Осиротили страну, сволота…
Заканчивая тираду, Мент начал звереть и шумно дышать ноздрями, но тут к беседе подключился Дикий. Он развернулся к Менту и прорычал с демонстративным уголовным пафосом: «Ладно, волк позорный, брехать-то. Если б вы только контру, так вы честный русский народ по тюрягам да зонам гноите. Братва на лесосеке гниет, а ты тут жируешь!»
Его выспреннюю речь прервало гадкое ехидное хихиканье. Дикий обернулся и увидел змеиную улыбочку Семенова.
– Это кто тут героический русский народ? Ты, што ль, Дикий? Последняя твоя героическая ходка за что была? Бомбанул ты сейф, говорят, жирный. А денег-то так и не нашли вроде? Вот ты откинулся и чо? Где денежки-то, Дикий?
– Ты, падла, откуда знаешь?
Рука Дикого уже потянулась за хлебным ножом, но тут встрял Мент.
– Тихо, тихо, мужики. Щас все соседи сбегутся бабки ваши искать. Вши поднарные. И потом – других дел навалом. Абдулла вчера заходил. Порошок есть, нужно канал наладить.
Мент внезапно весьма проворно вскочил и, схватив со стула Муську, начал вальсировать с ней, напевая: «И заработаем мы миллион и коньяк с шампанским будем пить!»
– Хрен тебе с шампанским, гражданин начальник! – хохотала Муська. – Да что ты видел-то в жизни, кроме коммуналки с тараканами! А я в таких ресторанах отдыхала, с такими мужиками!
Муська, оттолкнув Мента, потянулась за бутылкой.
– Эх, где мои шестнадцать лет! Красавица была… Розы – корзинами носили!
Семенов, чокнувшись с Муськой и закинув водку в горло, съехидничал: «Розы корзинами! Вся страна, значит, голодала, а у тебя розы корзинами! Буржуйка ты, оказывается, Муська». После чего подсел поближе к подруге и начал щекотать ее морщинистую шею своими усами, похожими на мышь, торчащую под носом. От приятного занятия его отвлек существенный тычок в спину, произведенный Ментом. Семенов обиженно дернулся.
– Ты чо, совсем?
– Нет, это ты совсем, клоп сутулый, ну-ка брысь под лавку и хайло прикрой. При Отце когда это страна голодала? Позоришь Родину, сволочь! Память отшибло? Да, бывало трудно! Но мы были вместе! Всю страну Отец из руин поднял, ни днем, ни ночью покоя не знал! Так жить стали, что мировой капитализм зубы в порошок стер от зависти. А сейчас подняла гидра империалисская снова голову, но погоди!
Муська, которой были до лампочки политические пристрастия Мента, да и всего остального человеческого поголовья обширной Родины, пнула его ногой.
– Политику не хаваем, гражданин начальничек! Эх, быдло ты, деревенское! Ты хоть раз в театре-то был? Да что я тебе объясняю… Разве можешь ты понять, дворняжка подзаборная? Да ты со мной, породистой овчаркой, за столом и сидеть-то не должен. Тридцать лет назад я таких, как вы, и ботинки свои чистить не допустила бы! Я тогда впервые Офелию сыграла… Как меня хвалили, как хлопали! Носили на руках! Розы… Корзины... Шампанское…
Муська пригорюнилась над своими воспоминаниями, казалось, вот-вот пьяная слеза потечет, размывая комки туши на ресницах. Мент тоже притих: пригрезилось былое величие.
А Дикий в сей момент зашептал Семенову: «Муська про хабар наболтала?»
– Сорока на хвосте принесла!
Глядя не мигая прямо в наглые серо-стальные щелки, Дикий тихо и значительно произнес: «Скажи своей сороке, чтоб крылышки поберегла. Враз отчикаю, нечем размахивать будет».
Семенов раззявил рот, чтобы ответить обидчику достойно, но тут очнулась от мечтаний своих Муська и вклинилась в разговор.
– А чтой-та никто не наливает?! Семка! Етишкин корень, ну-ка быстро за дамой ухаживай!
– Да я чего? Я завсегда галантный кавалер. «Мурка, ты мой Муреночек, Мурка, ты мой котеночек! Мурка, Маруся Климова, прости любимого!»
Семенов, словно заправский половой, перекинув через руку какую-то грязную тряпицу на манер полотенца, пошел вокруг стола, наливая. Освежая жидкость в стакане Дикого, Семенов даже поклонился.
Муська, налюбовавшись вдоволь кривлянием хахаля, вновь придвинула к себе кучку со шмотьем: «Ладно, хорош базарить. Я еще не всю красоту рассмотрела! Ну, все, оставляю себе только это, – она нахлобучила кокетливо, набекрень, ярко-красную пляжную шляпу из вязаной полиэтиленовой нити, – и вот этот кардиганчик, во, вишь: от Диора…»
– Ага, сам Диор на эту помойку шмотье выбрасывает, а-ха-ха! – заржал Семенов.
А Мент припечатал: «Моя б воля, я б всех Диоров ваших на одной березе…»
Сдавая карты по новой, Дикий ухмыльнулся: «Ну, воля твоя, начальничек, теперича на пенсии. И век тебе ее не видать».
– Точно Диор! – сунула им под нос бирку Муська. – С Ленкой-маленькой вчера в переходе у Сенной вместе стояли. Она обычно просто попрошайничает, а тут бабка у нее заболела, которая петушками торгует, леденцами, значит, на палочке. Бабка их в ванной варит, леденцы эти, ни помыться, ни подмыться, ни постираться – вот и ходит Ленка грязнулей нечесаной. Хотя для попрошайки-то в самый раз! А я сапожки прихватила, три дня назад на нашу помойку вынесли – хорошие совсем, только пряжка оторвалась. Ну, я вторую тоже вырвала и стою, торгую. А Ленка и говорит, что у нового многоквартирного дома шикарная помойка открылась. Там новые русские квартиры покупают и шмотки отличные выкидывают.
– Прям так и отличные?
– Да! Всего раз наденут, а на второй, понимаешь, им западло уже в одном и том же ходить. Они себе новое в универмагах самообслуживания приобретают. Да вот взять хоть эти чулки-сетку! Наимоднейшая вещь! И чего: всего четыре дырки, а уже выбросили новые русские! Не обманула Ленка-то. Роскошный бизнес будет, если каждый день так затариваться. Скоро точно миллион заработаю. Вон еще чемодан не открывала. В таких, говорят, старинные клады находятся!
* * *
Нюточка взяла большое игрушечно-красное яблоко и, пока няня Кора судачила о чем-то с горничной Томиных Дарьюшкой, пошла искать чудесную девочку в костюме ангелочка.
Самое трудное – не заблудиться в коридорах. Упаси бог в людскую попасть: то-то переполох начнется! И тебе попадет, и нянюшке, а горничной Дарьюшке тем паче, потому что «робенка одного, без догляду, отпустили». А уж маменька как посмотрит! Нюточка даже вздрогнула, вспомнив пронзительный взгляд матери, предназначавшийся каждому провинившемуся, не исключая и отца. Под землю провалиться хочется немедля: вот как маменька смотрит в гневе. Однако уже больно охота на девочку вблизи поглядеть, а может, и подружиться получится? Такая она хорошенькая – прямо прелесть!
Успешно миновав большую лестницу (все лакеи в праздничной зале заняты), проскользнув мимо буфетной, откуда доносились голоса, причем один явно распекал, а другой – умоляюще попискивал (ух, и строгий же здесь дворецкий Пал Иваныч – жуть), Нюта добралась-таки до искомого. Двустворчатые двери вели в небольшой овальный зал, где иногда Томины давали камерные фортепьянные концерты. Как-то под Новый год, когда вся ребятня участвовала в домашнем спектакле, в этом зальчике была устроена раздевалка и гримерная – вот и подумалось Нюте, что артистов тоже могли там разместить. И не зря ведь подумалось, недаром Генрих Карлович по арифметике всегда хвалит за сообразительность. Из-за дверей доносился смех и веселое многоголосье. Нюта немного помедлила: и войти боязно, и в коридоре стоять долго опасно – заметят и заругают. Тихонько толкнув створку, она проскользнула внутрь. Актеры сидели за столом, не иначе как домоуправитель Томиных получил распоряжение подать им праздничный обед в честь тезоименитства отрока Илии. Трапеза поминутно прерывалась взрывами смеха, вероятно, был среди присутствующих хороший рассказчик с целым ворохом веселых историй.
А чуть поодаль от взрослых, у красиво задрапированного окна, на высоком табурете, сидела та самая девочка в костюме ангелочка и расчесывала деревянным гребнем свои длинные бледно-пепельные волосы. Игрушечно-красное яблоко, точно такое же, как и у Нюты в руках, лежало перед ней на столике. Тоненькие ножки в белых чулках трогательно болтались, не доставая до блестящего паркета. Еще раз бросилось в глаза, какая она хрупкая и маленькая.
Нюта стала потихонечку подбираться к девочке поближе, стараясь не шуметь, чтобы взрослые не заметили. Девочка глянула в зеркало и увидела Нюту в отражении. Обе замерли.
Но не произнесли ни звука. Тогда Нюта подошла совсем близко и смущенно встала у кресла. Когда задумала знакомиться, – все было просто, а теперь? Ну что говорить? Как начать? Подумав, она молча протянула девочке яблоко. Та посмотрела на него, потом на свое, такое же, лежащее на столике, и обе засмеялись.
– Ты кто? – первой спросила девочка, отсмеявшись. Голос у нее оказался высокий и какой-то взрослый, уверенный.
– Я – Аннета. Сегодня у моего кузена день ангела, и мы с маменькой и папенькой в гости приехали… – вежливо начала Нюта, но девочка перебила ее:
– А почему ты торт красивый есть не пошла? Я видела: вынесли, такой розовый весь … – и она мечтательно улыбнулась.
– Да ну его! – воскликнула Нюта. – Надоели уже сласти, а потом ведь слушать заставят, как Мишенька маленький стихи читает, а он запинается все время – скучно! А ты торт попробовать хотела? – вдруг спохватилась Нюта, жалея, что не прихватила с собой кусок.
– Нам не полагается, – важно сообщила девочка. – Артисты должны фигуру соблюдать, особенно балетные. Сама посуди, после тортов какой же партнер мне поддержку в па-де-де сделает?
Нюта не все поняла из сказанного, особенно насчет «па-де-де» и «поддержки», но прониклась уважением к серьезности занятий, не позволяющих есть вкусные торты. Она наконец осмелела и решилась спросить: «А тебя как зовут?»
– Магдалина Дали! – нараспев, как на сцене, объявила девочка.
– Так ты настоящая итальянка? – округлила глаза Нюта.
– Нет, это мой сценический псевдоним, – гордо заявила Магдалина. – А по-настоящему я – Мотя Данилович. Но ты можешь называть меня Мадя, так меня дома зовут.
– А где твой дом? – заинтересовалась Нюта.
– А здесь, – расхохоталась Мадя, указывая рукой на группу взрослых за столом. – Мы – знаменитая труппа Дали: папаша мой – и директор, и режиссер, и пьесы пишет, а маман – актриса, переезжаем из города в город, где есть ангажемент, там и живем. Эту зиму вот в Петербурге прожили, а на лето к морю поедем, в летних театрах комедии играть.
– И ты играть в комедии будешь?
– А как же без меня? Почитай, половина пьес для меня и для маман написана! Мы – актрисы ведущие! – сообщила Мадя, явно рисуясь перед новой знакомой. – Если нет меня, то все спектакли отменяются! Мы когда прошлым летом по Крыму гастролировали, то папаша меня в Ливадии на вокзале забыл! Ну, приехали они в театр, уже в Массандре – глядь, а меня-то и нету! Так все спектакли отменили и катер нанимать пришлось папаше, чтобы срочным образом меня к следующему вечеру привезти.
Рассказывая эту историю, Мадя беззаботно хохотала, а Нюта только цепенела и млела от такой беспечной удали. Вот если б с ней такое приключилось! Да она бы тотчас со страху умерла!
– И ты не испугалась? Одна, в чужом городе???
– Поначалу немножко, конечно, испугалась, – подумав, призналась Магдалина. – Но потом вспомнила! Выручку-то всю с Ливадии папаша в мою куклу зашил! А значит, скоро хватится меня и искать поедет! Поэтому я спокойненько пошла в вокзал и стала лимонад шипучий пить и мороженое есть. Полдня там просидела, все роли повторила, а к вечеру – слышу – двери вокзальные хлопают, суета какая-то, беготня и папаша страшным голосом, как в спектакле про Отелло, кричит: «Признавайтесь, сатрапы, кто дочь мою родную выкрал, восходящую жемчужину Императорского театра!» Императорского! Умора, да и только! Ну, я и вышла к нему, чтобы он весь вокзал не разнес, ни за что же не признается, что сам виноват.
Нюта слушала как зачарованная. Все это абсолютно не походило на жизнь человеческую в Нютином представлении. Забыл дочку на вокзале! Как такое вообще может быть???
– Да как же такое вообще могло случиться? – не выдержала она. – А маменька твоя тоже не заметила, что нету тебя в поезде?
– Маман в это время платье новое мерила, к премьере. В нее портниха сто булавок воткнула – куда ж ей за мною-то смотреть! Остальные сундуки да костюмы спешно грузили, а папаша… – тут Мадя замялась, но ненадолго. – Выпил он, понимаешь… ну, лишнего выпил. Когда в Ливадии спектакль последний отыграли, а все наши вечера с аншлагами прошли, директор театра с папашей так расчувствовались, что никак из буфета выйти не могли. Сами шампанское пьют и друг другу: «Вы лучший в Империи режиссер!» «А у вас лучший в Крыму театр!» Потом новую бутылку откроют и опять давай друг друга нахваливать. Досидели до того, что к поезду стали опаздывать, так что все бегом да кувырком, а извозчика пришлось просить, чтоб папашу на себе до поезда доволок и в вагон погрузил.
– А ты-то что ж в поезд не села? – не успокаивалась Нюта.
– А я на шляпки загляделась, – беспечно заявила Магдалина. – У вокзала французский магазин был с новыми модами. Дай, думаю, посмотрю, пока вещи выгружают. А потом, когда оглянулась, – уже наших никого не было. Когда вырасту, из Франции шляпку такую себе выпишу, с вуалью и белыми перьями.
В этот момент дверь неожиданно распахнулась и домоуправитель Томиных Пал Иваныч явился на пороге. Нюта только и успела юркнуть за тяжелую портьеру и тряслась там мелкой дрожью: видно, ее хватились и ищут по всему дому! То-то будет скандал! Но криков почему-то не последовало. А просто подошел Петр Ильич к сидящим за столом, пошептался о чем-то с представительным мужчиной, обладателем крупной породистой головы, получил от того утвердительный кивок на свои речи и застыл у дверей в ожидании чего-то.
– Встань, Магдалина Дали! – раздался мужской звучный, уверенный голос. – Ступай с Павлом Ивановичем к их высочествам. Видеть тебя желают. Так порадуй их своим великим искусством.
А Мадя-то! Вот уж воистину – актриса! Сидела как ни в чем не бывало – глазки долу, а услышав эти слова, чинно встала и направилась к двери, покачивая ангельскими крыльями. И ни словом, ни жестом Нюточку не выдала, вот молодец!
Выждав немного, Нюта выглянула из своего укрытия. Артисты продолжали болтать и смеяться, слышался звон бокалов и веселый перестук ножей и вилок. Нюта на цыпочках юркнула к двери, с замиранием сердца отворила ее и выскочила в коридор – на самый свой страх и риск. Однако же, видно, день сегодня был везучий: обратный путь не чинил препятствий, и, пролетев пулей все коридоры, Нюточка тихонечко прошмыгнула обратно в бальную залу.
А тут стоял такой шум, суета и веселье, что смешаться с ребячьей толпой не составило труда. Чуть отдышавшись от пробежки, Нюта стала высматривать, куда же делась Магдалина. И увидела: Мадя в своем костюме ангелочка стояла в центре залы, вокруг нее крутились нарядные и раскрасневшиеся от игр ребятишки, а перед ними, непрерывно тараторя по-французски, суетился юркий черноусый господин. Наконец он пристроил невиданный ящик на трех длинных ногах, накрыл его зачем-то черной тряпкой и встал, явно чего-то выжидая. Нюточка завертела головой, желая у кого-нибудь спросить, что же это будет – неужто фокусы, как вдруг услышала болтовню старшей дочери Томиных, красавицы Лизаньки, и ее закадычной подруги Ольги Штольц.
– А маменька-то что сказала?
– Да что маменька! Засмеялась только и говорит: «Вольно ж сыну моему в день ангела делать все, что захочется!» И дальше танцевать пошла – у нее все вальсы расписаны, разговаривать ей недосуг.
– А гранд-маман теперь что сделает?
– Недели две с маменькой разговаривать не будет! А той этого только и нужно, дня не проходит, чтобы они не поссорились.
– Бедный папенька ваш, как же ему с ними трудно!
– Да нет! Он как из присутствия вернется, так отобедает и говорит: «Я работать, дорогие мои, должен, так что прошу не беспокоить». В кабинете запрется – только его и видели!
Ольга Штольц рассмеялась: «Ох, Лизанька, счастливые вы: все балуют и никто не строжит. У нас бы дома нипочем не разрешила маменька с артисткой на фотографическую карточку сняться!»
Ах, вот оно что! Вот тут-то Нюта все и поняла. Фотографические карточки! Не так давно, на ее собственные именины, ездили они с маменькой и папенькой на Невский проспект, в фотографическое ателье Иоганна Карловича Метте. Все утро наряжались (особенно маменька – целый час ее в карете дожидались). А когда зашли в ателье, Нюте сказали, что скоро вылетит птичка. Правда, потом оказалось, что птички не будет, а только искры вспыхнули с шипением так, что Нюта вздрогнула, испугавшись, но все равно ей понравилось: и белая с позолотой мебель, и бархатные занавеси, и сам Иоганн Карлович, колдовавший под черной тряпкой в огромном деревянном полированном ящике. А карточка эта в рамке сейчас на стене в гостиной висит.
А недавно приезжал маменькин младший брат – молодой дядя Буша. Он очень умный, в круглых блестящих очках и все-все знает. И рассказывал, что самая новая мода – это приглашать фотографического мастера на балы, дабы запечатлеть все празднество целиком. Маменька тогда удивлялась: как такой большой аппарат привезти? а дядя Буша сказал: «Большой и не нужен, потому как теперь есть размер «пти», специально для вояжей».
Вот, значит, что! Вечером беды не миновать. Маменька до ночи в обморок падать будет и плакать, потому что опять у Томиных новшество самое модное, а папенька – извиняться и утешать.
А тем временем Дарьюшка привела абсолютно счастливого Илюшу, смотревшего на Мадю неотрывно и с таким обожанием, что Нюта даже обиделась: недавно, на осеннем балу, они тайно поклялись друг другу в вечной верности! Маленький Мишенька бежал за ними, явно что-то канюча и ни слушая никаких возражений. После недолгих пререканий между братьями (победа явно осталась за младшим), Дарьюшка подвела обоих к Магдалине, и они чинно встали по обе ее руки, а точнее – по оба крыла, ровно перед черноусым французом, который колдовал в своем аппарате, не умолкая ни на минуту. Шипение, треск, фейерверк искр – и блики озаряют бледное личико Мади и совершенно счастливые мордочки братцев Томиных.
И тут Нюточка не выдержала. Она ринулась к черноусому и, присев вежливом реверансе, быстро проговорила по-французски: «Месье, сделайте мне тоже, пожалуйста, фотографическую карточку с ангелом». И, мгновенно оттеснив кузенов Томиных, она встала рядом с Мадей, молясь, чтобы француз полыхнул своим огоньком до того, как опомнится маменька и велит няне Коре немедленно оттащить непослушную дочь от аппарата. Шипение, треск, искры – и в дыму улыбающееся лицо черноусого произнесло: «Фотокарточки для мадмуазель будут доставлены на дом».
А дальше произошло то, чего и следовало Нюте ожидать. Няня Корина, вся бледная, подошла и сказала, что они срочно вынуждены уехать домой. Маменьке неожиданно стало дурно, да настолько, что ей немедля надлежит лечь в постель.
* * *
Медленно тянется чинный семейный обед. Маменька упорно соблюдает этикет даже в самых не подходящих для этого условиях. В путешествиях, на даче, где бы то ни было – всегда и всюду – полная сервировка, серебро и хрусталь, свежие розы, крахмальные салфетки с вышитыми гладью вензелями-монограммами, причудливо вплетенными в узор заглавными «К». Нюта, которой положено в это время играть у себя и не мешать взрослым, тихонечко прокрадывается в коридор и занимает позицию в темной нише на огромном старинном резном дубовом сундуке. Очень удобное место: с одной стороны, слышно, что взрослые говорят в столовой (да, да, подслушивать, конечно, нехорошо, но в последнее время такое кругом творится, что можно умереть от любопытства и неведения!). А с другой стороны, всегда успеешь юркнуть в соседний коридорчик, ведущий в детскую, ежели кто из прислуги направится из кухни в столовую. Но, скореЕ всего, не пойдет никто. Самое надежное время – это когда супницу уже унесли, а до кофию еще дело не дошло. Маменька с папенькой будут как всегда долго спорить, все в доме знают, что входить в это время в столовую – наживать лишние неприятности, все одно маменька потом отругает за то, что разговору помешали. А посему, как горничная горячее подаст, так вся прислуга на кухне собирается – посудачить о своем, и точно полчаса никто оттуда и носа не покажет. А уж потом забегают с кофием, сливками, пирожными и кексами. Маменька после споров обычно не в духе, так что раз пять блюда обратно отошлет: то нужно подогреть, то остудить или еще что-нибудь.
Сегодня разговор у взрослых и вовсе неожиданный и странный.
Маменька: – Искать нужно фамилию из прервавшегося рода, но непременно дворянскую, и чтобы не было сомнений в том, что семья исконно русская.
Папенька: – Шшш… Тише, дорогая, прислуге об этом знать нет необходимости!
Маменька (раздражаясь и повышая голос): – Господи, ну за что мне все это! Почему я не вышла за графа Томина! Вы разбили мое сердце, Николя, украли мою молодость и ничего, кроме попреков, я от вас не вижу! А теперь еще и жизнь моя под угрозой, по вашей милости!
Папенька: – Но дорогая! Кто же знал! Кто же мог знать! Ведь всегда в фаворе были уроженцы немецких земель при Российском дворе! И карьера моя была бы неминуемой, если бы не война и народные волнения!
Маменька: – Нас растерзают, расстреляют, ограбят! Теперь, когда иностранцев так ненавидят!
Ее голос прерывается судорожными всхлипываниями.
Затем – тишина. Только чинно звякают серебряные вилки и ножи о края драгоценных севрских фарфоровых тарелок.
