Майя Шварцман
Родилась в Свердловске (ныне Екатеринбург), окончила Уральскую государственную консерваторию им. Мусоргского, скрипач. До отъезда из России в 1990 году работала в оркестре Театра оперы и балета.
Автор сборника стихов «За окраиной слов», книги прозы «Георгий и Александра», детских стихов «Кошкина азбука» и «Стихи для Саши»; русского перевода либретто оперы Гретри «Турецкая гробница» для постановки на камерной сцене (1988).Стихи публиковались с 1984 года в различных изданиях и странах. Живёт в Бельгии, работает в Симфоническом оркестре Фландрии.
* * *
Вилли Брайнину-Пассеку
Всё в Зальцбурге соль: и мельканье заснеженных лиц
прохожих, едва оживляющих обморок утра
январского, и осыпающаяся с косиц
крутых париков положительно белая пудра,
и мятые, влажные хлопья бумаги, и нот
дробинки на ней; и фермата, как пастырь над паствой,
клонясь и качаясь всей чашей, как колокол, льёт
вибрацию света, судьбы безымянное «здравствуй»...
О, было бы легче, когда произнёс бы его
возникший из снега, покрытый крупицами кварца,
вошедший шагами гранитными тот роковой
посол, что по зову и праву традиции Schwarzmann.
Но он затаился под маской ферматы внаём
и, жить вынуждая с напрасной оглядкой на двери,
сам рядом – везде – ежечасно – в обличье любом,
и в каждом живёт собутыльнике верным Сальери,
в глухом равнодушии к музыке лучших стихов,
в чужом языке эмиграции, в злых переулках
её Вавилонов, в густом изобилье голов,
где пусто и пыльно, как в немузыкальных шкатулках.
О, если бы мне, двойнику его, тёзке, взамен
в твой утлый проникнуть уют, где ты празднуешь ныне
свой новый январь средь надменного нищенства стен,
поэзии раб и всегда потому – именинник;
войдя – задержаться, стряхнуть возле двери в тени
кристаллы солёного снега, чтоб не уколоться,
и аркой проёма, ферматой, продлить твои дни,
воскликнув с порога, с мороза: да здравствуешь, Моцарт!
Повернувшись затылком к себе, я пишу тебе на
обороте листка с осужденьем на жизнь, что веду я.
За спиною – спина.
Одиночная камера с зеркалом вместо окна
заставляет невольно собой заниматься вплотную.
На вопрос о привычке, скажу: если есть в этом плюс,
то один, нарисованный мною взамен переплёта,
но теперь тороплюсь
затереть его, ибо моё отраженье как что-то
безнадежное вычеркнул он, – вот такие заботы.
Впрочем, если моим зеркалам превратить монолог
не под силу в беседу, сиять же блестящей заплатой –
небольшой в этом прок, –
зачерню их совсем, для симметрии с дверью глазок
лишь оставив: смотри Полифемом, слепой соглядатай.
Вот теперь в темноте – разбираешь ли нынешний мой
неустойчивый почерк? Прости, я отвыкла от писем.
Это ж, левой рукой,
если зеркалу верить, написанное шлю на твой
прежний адрес, целую. Итак: Зазеркалье, Алисе.
* * *
Девочка в палевом платьице,
с дымчато-длинными косами...
Время к ней женственно ластится
и не терзает вопросами.
Дни междометьями катятся,
в пыль рассыпаясь белёсыми
буквами, быстрой невнятицей,
прозою простоволосою.
Жизнь, будь ей вечно соратницей,
семь ли ей лет, трижды восемь ли, –
девочке в палевом платьице,
русой свече моей осени.
* * *
За тобою, встречающим утро, как грудью шрапнель,
за тобой, уходящим из комнаты, словно из жизни,
устремляясь вослед, успевая в предсмертную щель
расставанья протиснуться выдохом, бликом от призмы,
ибо больше ничем не проникнуть в заветный полон,
раздирая засовы запекшихся кровью покоев, –
только тем, что стучится в ключицах и просится вон,
только дрожью соблазна утратить, ещё не присвоив,
только тем, что назвать не под силу ещё никому,
кроме голоса, в прах полустёртого долгою сушью,
что, царапаясь, тщится уходу вослед твоему
через мускулы воздуха и паутину удушья
выйти лазом, тесней родового прохода, на свет,
запинаясь о звуки, – туда, в освещённую рощу
безымянной души, где сиротства безмолвия нет
для познавших блаженство в раю разговоров на ощупь;
за тобою, душа, порываясь ослабшим лучом
озарить узнаванием твой бессловесный подстрочник,
домогаясь коснуться и, лишь ушибаясь лицом
о дыханье твоё, о серебряный твой позвоночник;
за тобой, уходящим из комнаты, снова в юдоль
возвращающимся, промолчавшим опять на пороге,
закрывая глаза, узнавая последнюю боль,
понимая вослед: это боги на промысле, боги...
* * *
На небе – месяц, на календаре –
сентябрь, и непорочный круг природы,
объятие сомкнув на сентябре,
им, как стеной, обвёл то время года,
в котором счастье былo нам к лицу,
как будто палец впору был кольцу.
Торжественными зодчими весь год
выстраивая замыслы из лучших,
мы позабыли настоящий вход
создать, и вот, мой призрачный попутчик,
мы свой собор снаружи обошли
по щиколотку в золотой пыли.
Растерянность, прозренья пустоцвет,
сжимает горло, словно тесный ворот.
В пространстве, где для нас иллюзий нет
отныне, воздух кажется распорот,
а там, где ты, вожатый мой, вчера
ещё существовал, – сквозит дыра.
Замкнув орбиту, нас привёл разрыв
к концу, где нет ни выхода, ни входа,
туда, где честный фокус перспектив, –
а он и называется свобода,
считали мы, пока давали крюк, –
стал точкой, до которой сжался круг.
ДОЧКЕ САШЕ
Ещё росток,
ещё дичок,
ещё молочно и нескладно
звучит твой певчий голосок,
и оперенье заурядно –
непритязательный пушок...
И беспощадно
тебя гоняют тут и там
по палисадам и кустам,
отмахиваются досадно...
А ты громадный тарарам
устроить ярко и нарядно
по всем жилищам и дворам
мечтаешь жадно
и покидаешь свой шесток,
когда прохладно...
Когда в дома
придёт зима
в чаду печей и сковородок
и все закроют терема,
храня здоровье носоглоток –
вот разве позовёт корчма...
Тогда-то, слёток,
ты, оперенье отрастив,
затеешь свой речитатив
голосовых забав, щекоток.
И молодого пенья взрыв
весь перебудит околоток,
а ты порхнёшь, дразняще взмыв,
под визг молодок, –
тогда придёт твоя пора,
мой зимородок.
* * *
Водоворот, каскад, калейдоскоп.
Будильник в шесть.
Давай.
Давай скорее.
Коса. Ещё коса. Теперь сироп
от кашля, быстро.
Шарф на батарее.
Кто встретит после школы?
Как, опять?
Тогда сама. Нет, ненадолго. Что вы
как маленькие?
Взять да размешать.
Не знаю, кто доел.
Откройте новый.
Ты поздно?
Кто уложит? А бассейн?
Собрание. И завтра. И в субботу.
А ужинать? Опять на колбасе.
Нет, не могу. Мне тоже на работу.
Ремонт. Весной. Там у меня дня три.
Во вторник краску.
Мы ещё хотели
могилу подновить. Ты посмотри,
уже малы.
Им надо до апреля
всё оплатить.
Да, ласточка, куплю.
Скажите папе: снова из архива
звонили.
Если можно, к февралю.
Ты на экзамен? Химия? Счастливо.
Нам дали ноты – принтер на ходу?
Налоги, да. А если из опеки
им письма переслать?
Я отведу.
Мне всё равно потом ещё в аптеку.
Зашить коленки. Посмотреть финал:
высокая позиция, бемоли.
Покупки. Банк. Костюм на карнавал!
У них опять какой-то праздник в школе.
Соседка. Шерстяной. За полцены.
Забрать сейчас?
Оставить до получки?
Как мы беспечны.
Как ослеплены.
Как угрожающе благополучны.
