Вячеслав Лейкин
Родился давно, – в 1937 году. Стихи писать тоже давно начал, – в 50-е годы прошлого ещё столетия. А печататься стал сравнительно недавно, – первая книжка «Образы и подобия» вышла в 1991 году. Потом было еще несколько крошечных и малотиражных сборничков. И, наконец, в прошлом году вышел в издательстве «Геликон» вроде бы нормальный сборник стихов «Герой эпизода». Было несколько журнально-альманашных публикаций, наиболее, как мне представляется, интересные в журнале «Нева». Да, чуть не забыл, – писал киносценарии, например, для фильмов «Бакенбарды», «Имитатор», «Окно в Париж» (один из авторов).
Вот, собственно, и всё.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Максим Петрович – господин в летах;
Всегда умыт, побрит, благонамерен;
Разводит рыб, прикармливает птах;
Его кумиры – Диккенс и Каверин.
Не пьёт. И вечно палец на устах.
Его в четвёртом действии вдова
Наталья Александровна Серова.
Умна, подвижна, где-то нездорова,
Порой неутомительно сурова
И всякий раз по-своему права.
Их дети: Николай, угрюм, сутул
И мнителен: то кровь сдаёт, то стул;
Упёрт – ему не просто надо верить,
А тут же приспособить и примерить.
И губы дудкой, словно что-то сдул.
Его сестра Елена, красоты
Невыносимо терпкой; и при этом
Её глаза так праведно чисты,
И речи так затейливо пусты,
Что впору взвыть... Похоже, что с приветом.
Их общий друг Вадим. Всегда готов
В пылу полупрописанных понтов
Вдруг перед ближним выпотрошить душу,
Взмыть невидимкой в хаосе бинтов,
Вверяя волю призрачному кушу.
Корней Козлов – поэт и психопат.
Влюблён в Елену зло и невпопад:
То станс ей впарит, то зашлёт маляву.
Весьма плешив и там же конопат,
И обожает жидкую халяву.
Ещё туда бывает медсестра,
Довольно жизнерадостная Надя,
Сосед пасётся, жалуясь и гадя,
Приехавший из Аргентины дядя
Фасует прах фамильного костра.
И, наконец, ручной орангутанг,
Когда-то кем-то привезённый с Явы.
Неуязвим и грузен, что твой танк.
Сперва служивший только для забавы,
Вдруг статус поменял и как бы ранг.
Весь этот сонм, паноптикум, кружок
То волю имитируя, то муку,
Пытается вогнать в один прыжок
Аляповатой страсти пережог,
Помноженный на сумрачную скуку.
Но вот, неотвратимей бумеранга
Причудливый грядёт апофеоз:
Внезапно то ли с тыла, то ли с фланга,
Величественный, как радикулит,
Вдруг возникает некоторый Босс.
С Еленой, оказавшейся Лилит,
Он вертит на просцениуме танго...
Финальный монолог орангутанга
Угрюмо неизбежное сулит.
БЛЮЗ
Один чудак к сорока годам
Решил, что всему конец.
Он понял вдруг к сорока годам,
Что полный всему конец.
И тут же, спугнув с постели мадам,
Явился к нему гонец.
«Ты прав, старина, – он сказал чудаку, –
Плохи твои дела».
Трубу расчехлив, он сказал чудаку:
«Исчезнешь – и все дела.
Мужское ли дело считать ку-ку
И тупо грызть удила».
«Ты слишком был верен своей судьбе,
А она что ни день дурит.
И смерь – не судьба, а прокол в судьбе,
Когда она, тварь, дурит.
Как если бы на голову тебе
Рухнул метеорит».
«Так стоит ли ждать, играть в поддавки,
Сказал чудаку гонец, –
Ведь сколь ты ни целься, всё – поддавки
И жмурки, – сказал гонец, –
И ежели яд тебе не с руки,
То вполне подойдёт свинец».
«Ты слишком часто платил по счетам
И слишком терпел скотов.
Так вот, – чем платить по чужим счетам,
Чем быть своим у скотов,
Откупорил перстень, – и ты уже там,
Плюмбум – и ты готов».
«Глаза затекли и дырка в боку –
И ты перестал грустить.
Вчера ещё спал на этом боку, –
Шарах! – и нечем грустить.
Ну, бывай, – сказал гонец чудаку, –
Мне троих ещё навестить».
И вдруг он завял и крыльями вдруг
Поник, что твой марабу.
И пошёл, спотыкаясь о землю вдруг,
Сутулый, как марабу.
А Господь незримо стоял вокруг,
Ладони прижав ко лбу.
* * *
Иногда бывает просто необходимо, – ну, кровь из носа! –
Срочно освободиться от некоторого внутреннего нафталина.
И тогда возникает музыка, которой воистину нет износа,
И вся эта черно-белая, но такая Солнечная долина.
Или вдруг замереть в какой-нибудь мелкой случайной нише.
Зайтись невпопад от любви к никому, от недоосознанного смятенья,
Ощутив себя не во лбу, не в груди, а, допустим, несколько ниже,
В самом центре весьма запутанного, но такого солнечного сплетенья.
Конец января. Начало дня. За окном замерзает ртуть.
Пытаюсь на завтрак в яичницу вбить остатки божьего дара.
За окном посиневшая птица норовит перестричь мой жизненный путь,
Но я предпочёл бы летом, пусть от внезапного, но такого солнечного удара.
То есть, скоро то ли в отстой, то ли в нетях неведомых парусить,
Разбросав кавычки, выйдя за скобки, сменив основную тему.
Но как на это решиться, когда просто некому поручить
Нашу маленькую, но такую Солнечную систему.
Музе
Когда ты незримо паришь надо мной, моя дорогая,
Сгустки холодного пламени вот именно изрыгая,
Скорее всего, единственная в своём сокровенном роде,
Наперекор порядку, жизни, самой природе,
Когда невпопад порхаешь, роняя свои – теперь я
Отчётливо понимаю, что всё-таки это перья, –
Когда не имея случая сжечь себя на костре, ты
Бьёшься почти в истерике в стёкла, шкаф, портреты,
Когда ты взмываешь свечкою, чтоб тут же уйти в пике,
И вдруг замираешь жалобно в неведомом тупике,
Я вдруг понимаю, чувствую, что время моё – вода,
Текущая в разные стороны, но чаще всего туда,
Где, вспять отследив небывшее, едва ли оставишь след,
А просто закроешь форточку, погасишь на кухне свет,
Свою, как чужую, голову обхватишь со всех сторон,
Вспугнёшь напоследок зеркало и медленно выйдешь вон.
* * *
«Как я себе надоел! – провыл Фалалеев,
Обращаясь непонятно к кому,
Непонятно кто тут же сделал вид,
Что его не существует.
«Во лбу мозжит, – продолжил Фалалеев, –
В груди еле барахтается,
Ливера меж собою скандалят,
А я отдувайся.
Предлагаешь – не берут,
Намекаешь – не дают,
Едва войдут в твоё положение,
Оно тут же становится безнадежным.
Солнце встаёт не всегда,
И видно, что с неохотой,
Что же касается женщин,
То стыдно сознаться...».
«Как ты мне надоел, Фалалеев!» –
Простонал непонятно кто,
Выходя из себя небольшими толчками.
Фалалеев от неожиданности
Тут же сделал вид, что счастлив.
Так и застыл с этим видом,
Держа на раскрытой ладони
Золотое яйцо птицы Сирин.
