***
Бреду сквозь сугробы по тайной тропинке
в дремучем еловом лесу.
Могучие ветви склоняются тихо
и шепчут, что долог мороз.
О, мне ли не знать сокровенно и свято
о том, как снега тяжелы
на лапах зеленых, согнувшихся туго
до дней провозвестья весны,
когда на полянах проталины вспыхнут
цветеньем подснежных цветов,
и солнце горячие капли рассыплет
по стылым громадам лесным,
и заячья травка пробьется несмело,
и тихо взойдет копытень,
и ветви расправят могучие ели
от зимней дремоты своей.
ФЕВРАЛЬСКОЕ СОЛНЦЕ
Сизый голубь замер на карнизе, —
даже он, летун, устал немного.
Как взлететь мне, крылья расправляя,
над снегами улицы моей?
Нахлобучив шапки снеговые,
посветлели сумрачные зданья —
солнце вновь плеснуло море света
на причал стекла и кирпича.
Не спеши, — куда бежишь, прохожий?
Оглянись на серые сугробы,
что опять огнями заискрились, —
распахни озябшие глаза.
Пусть мгновенье сбывшегося полдня
хоть на миг во мгле февральской вспыхнет,
оживит во тьме морозной жизни
душу, как весенний первоцвет.
ТИШИНА
Тишина — это радость и горе,
это разом застывшее море,
это крик, сам в себе онемевший,
иль певец, до конца не допевший,
ожидание бурь, непокоя,
стон и грохот ушедшего боя.
Тишина — это чистое небо,
это запахи свежего хлеба.
Тишина — это встреча с любимой.
Тишина! Ты повсюду, незрима…
***
Ты повторил: всё в этом мире тленно;
покинут край; дороги заросли.
Но соловей поет самозабвенно
на краешке распахнутой земли,
и ночь полна таинственной тревоги.
Твои глаза прикованы к окну
раскрытому… Но как они недолги —
мгновения, влюбленные в весну!
***
С тонкой дудочкой весенней
я шагаю по поляне,
пробужденной мельтешеньем
пятен солнечного света.
Любопытные пичуги,
вдруг покинувшие ветви,
обживают мои плечи,
обустраивая гнезда,
разминая под крылами
перелетные мозоли.
Звонко дудочка играет!
И уже почти закончен
изнурительный и долгий
перелет к родной поляне,
к пробудившемуся лесу,
где опять взвалю на плечи
новой жизни весть и бремя…
МГНОВЕНИЕ
Губастый лось, как изваянье
склонясь над быстрою водой,
неспешно пьет ее дрожанье
своей горбатой головой.
А луг заречный пахнет медом,
в тумане пряча миражи.
Там кто-то древний, как природа,
на день грядущий ворожит.
Но комариным полон звоном
вечерний воздух над рекой,
и ухожу я вверх по склону,
оставив волю и покой
здесь, на заречной половине
той зачарованной земли,
куда вернуться не преминет
душа из городской пыли…
***
Слетает ворон с ели обгорелой, —
за горизонт ушла вчерашняя гроза,
уже невидимая, слышимая еле, —
и крылья расправляет стрекоза,
почуявшая солнечные выси,
вся в устремлении зависнуть над водой
в экстазе, о котором не помыслит
червь дождевой…
СОРОКА
Задумчив пруд. Осока
поверхность зеленит.
Стучит в окно сорока, —
стекло звенит, звенит.
Зачем стучишь, сорока?
Я к смерти не готов
и не могу до срока
сказать прощальных слов.
Но темен и раздумчив
мой заоконный взгляд.
Минувшее ли мучит,
грядущего ль разлад?
Гадать я не умею,
не рву ромашек цвет…
Так почему ж немею
сорочьим стукам вслед?
***
Не нахожу в себе покоя…
Грозы взрывается фугас,
мир превращая в поле боя
в который раз? Не в первый раз.
Стою, распахнутый, под ливнем
своих несбыточных надежд.
Каким я был тогда наивным,
когда в бескрайности рубеж
еще искал, когда про душу
я забывал, таясь от всех…
Теперь гроза. И всё наружу!
Всё в мир — раздумья, слезы, смех!..
***
Спешите видеть облака, —
да, не смотреть, но видеть, —
незавершенные слегка,
как всякое провидье,
когда в изменчивости форм
и четких силуэтов
вдруг пропечатывает гром
мгновенности ответов!..
ВЫ!
А все-таки я вами был смущен,
когда глотками небо пил из кружки, —
так дети пьют парное молоко,
когда соскальзывают поутру с постели,
чтобы умчаться в розовый туман
ватагой беззаботной и горластой,
росу сшибая голыми ступнями
с июльских, непримятых в поле трав…
Но я от вас таил свое смущенье
за ширмою изысканных манер,
несмело радуясь, когда вы без жеманства
в ладони приняли предложенную кружку —
тяжелой белой глины изваянье,
чтоб разделить со мной глоточек неба…
Теперь два следа по росистым травам
бегут, чтоб упереться в горизонт!..
***
За кружевом сплетающихся слов
угадываю истины простые:
для рыбака важней всего — улов,
для человека — радости земные,
те радости, которыми живем,
которые вдыхаем без усилий…
Как жаль, что мы теперь не назовем
родоначальников своих простых фамилий —
тех мужиков, что в давних временах
сохой пахали, хлеб серпами жали,
любили, вдруг сходились на ножах,
потом мирились, и детей рожали.
Так — век за веком… Ну, а мы живем,
зачем и для чего, не зная сами.
Но истины простые — с каждым днем
всё выше восстают над словесами.
***
Тревожат чужие открытья,
меня обгоняя в пути…
Но слова простого наитье
готово тогда потрясти,
когда — лишь в молчании благо! —
как жизни литое зерно,
в колосьях цветущего злака,
насущное, зреет оно…
***
Взойдет луна. И кони в черных гривах
себя укроют в темени лесной.
Лишь тень крыла совиного, — в извивах, —
мелькает над поверхностью земной.
И нету сна. И нет сове добычи,
нет пищи ей для пиршеств и забав.
Вдруг чей-то крик, глухой и необычный,
сорвет дроздов с испуганных дубрав.
Кто так кричит во тьме полукромешной?
Моя душа? Ушастый филин? Сыч?
Кто ищет тут, в подлунности нездешней,
Себе забав, раздолий и добыч?
***
Казалось бы, так просто оставаться
в ладу с душой своею — но я знаю:
она качается на паутинке,
во мне всегда готовой оборваться,
лишь прикоснись… Совсем не я властитель
души моей, я лишь чернорабочий
из жизни той, что вкруг меня теснится,
нагромождая каменные кубы —
день ото дня мощнее, шире, выше…
И лад мой надрывается душевный,
как паутинки паучка-трудяги,
натянутые в сухостойных травах
осенне-ломких, зябких на ветру.
Упорно паучок сплетает нити
те, что надорваны — намеренно? случайно? —
чтоб в светлый день, над полем, вслед за ветром,
опять взлететь на паутинке белой
и прочь уплыть от жизни приземленной —
за дали синие, за черные леса…
