— Ну о чем сейчас можно писать? — насмешливый его взгляд уколол меня так хорошо знакомым пронизывающим светом. — О ком? Сейчас почти нет людей, сплошь имиджи. Агрессивный раствор настоящего времени, — Стрижов пощелкал пальцами над столом, — умельчил жизнь до пошлой прозы, в которой главная идея — бред о неразменном пятаке. Помнишь волшебный пятак из сказки, что всегда остается у владельца, несмотря на трату?
Мы сидим с давним другом в кафешке на Старом Арбате. Днем здесь немноголюдно, можно нормально поговорить. Ведь сколько не виделись? Да, семь лет прошло после встречи в Нижнем.
Тогда Юрий Михайлович был страшно счастлив и горд тем, что, невзирая на шестьдесят лет, медики дали ему добро еще на полгода летной работы. Мне тогда исполнилось всего пятьдесят, и я давно был на пенсии.
Чтобы дать некоторое понятие о богатстве летной биографии моего друга, достаточно назвать цифру его налета часов — более 26000. Для тех, кому она покажется туманной, можно добавить ясности: это ровным счетом три года в воздухе. Можно и впечатления: ее составили работа на линиях гражданской авиации, долгая служба на Севере и участие в экспедициях на Северный полюс, сложный труд в спецотряде, деятельность которого определялась задачами государственной безопасности.
И все же каким удивительным ни казалось бы сорокалетнее служение Стрижова любимому делу, не меньшее изумление вызывает сама его личность. Это яркий представитель той особой категории людей, которую можно охарактеризовать как есенинский тип русского человека: вдумчивый, щедро творчески одаренный, предназначенный возвышенным целям. Стрижов даже внешне похож на великого поэта, разве что поплотнее да покрепче.
Он подносит к губам кофе, делает глоток и переводит разговор на другой предмет: «Меня тут быдлом обозвали. Смешно получилось… Иду по “зебре” на законный зеленый. Летит иномарка. Я туда-сюда, ну не скакать же? Пру вперед. Тот зверски тормозит, высовывается, знаешь, физиономия, рычит на меня самым хамским образом. Я осердился, полез в пакет, чтобы хоть банкой какой садануть эту рожу. Он точно подумал — за пистолетом: такой вдруг ужас мелькнул в глазах. Рванул как заяц, половину скатов, наверное, оставил на асфальте».
Безусловно, Стрижову и мне есть о чем поговорить. Помимо множества часов, совместно проведенных в полетах, нас связывали узы домашнего общения. Мы умудрялись иногда с нашими семействами выбраться в цирк или на природу. Предельно близко к натуре вижу один такой день: осень в стадии, когда на первый план выходят мокрые стволы деревьев, пепельная безнадежность неба, пряная пелена недвижного воздуха и стайка ребятни, оживленно семенящая впереди нас, взрослых, к грибным местам — наши дети. Не обремененные еще предчувствием грядущих потерь, мы бесхитростно шутим над лесными нарядами наших жен и, наслаждаясь довольным их видом, благодарно впитываем нетленное счастье мира. Впрочем, сегодня подобным соблазнам памяти я редко даю волю. А именно: мы оба пережили своих жен. Стрижов же, кроме преждевременной утраты жены, фактически лишился еще и сына.
Младший его сын — наркоман. Мне мало известны обстоятельства, приведшие Андрея к падению. Знаю лишь, что с непутевым сыном волевой отец поступил в духе гоголевского Бульбы. Когда Андрей стал выносить из дома вещи, когда его слабохарактерность сменилась наглостью, когда лечение не помогло, когда однажды бросился на родителя с ножом, требуя денег на дозу, Стрижов упрятал кровиночку за решетку на максимальный срок. Подумав, продал квартиру в Нижнем Новгороде и переехал к дочери в Москву: итог, как понимаю, для него закономерный, потому что Марина всегда соответствовала его понятиям о родительском счастье.
Помню ее упрек отцу. Как-то в один из редких нелетных дней мы, два-три экипажа нашего сплоченного коллектива, наведались в «Пирожковую» недалече от проходной, место укромное и приятное, где нам всегда были рады. Сердечные женщины этого простого заведения, проводив нас в отдельный зал, подали к столу всевозможные кулебяки, бульоны, и мы устроили веселый «общеотрядный разбор». Пили, как водится, спирт, очень умеренно, но Стрижов захмелел. Чтобы не позорить форму, мне пришлось отвезти его домой на такси. Выйдя из машины, мой командир направился к старушкам, сидящим на скамье у подъезда, и стал демонстрировать им свои вокальные данные. Выглядело это довольно забавно. Негромкое душевное пение он сопровождал плавными жестами, обозначавшими, как «летчик над тайгою верный путь найдет». Когда дочь Марина выбежала на улицу и повела его домой, я услышал: «Боже, папа, как стыдно». Больше в «Пирожковую» Стрижов не ходил, а на шутливый ярлык «отщепенец» сконфуженно улыбался: «У меня Маринка сразу встает перед глазами».
Я внимаю старому товарищу. Меня всегда восхищали люди достойной идеи, способные реализовать призвание. Стрижов из таких, но понятнее, ближе, почти родня, поэтому к нему особое отношение. Он неизменно стремился к одному — летать. Если случались перерывы в полетах, становился скучен, суров, как будто недужен. И только в воздухе в его лице читались спокойствие и наслаждение.
Я — другой. Меня легко представить в образе деда по отцу, вернувшегося из забоя домой. Поужинав, садился дед на низкую скамью у печки, подбрасывал в топку уголька, долго курил, глядя на огонь. «Ты лучше бы пошел на базу прибрал», — бранилась вспыльчивая бабушка. «Э-э, сравнила…», — отмахивался дед.
— Тебя, Михалыч, быдлом обозвали, — поддерживаю тему, — мне вообще обещали одно место зажать в дверях.
— Вот как! — сочувственно роняет Стрижов и удивляется. — К кому в немилость попал?
— К беспредельщикам. Такими числил в городе этих ребят криминальный мир. Ребятам захотелось наложить лапу на муниципальную автостоянку, за которую отвечал я. Начальство под их давлением быстро сломалось, подчиненные затаились; на меня вдруг злоба нашла: да кто вы есть, в конечном счете? Решил, одним словом, идти до конца…
— И что?
— Фигурально выражаясь, заячий тулупчик помог! Помнишь заячий тулупчик Гринева в «Капитанской дочке?» Так вот: лет тридцать назад сделал я добро человеку и этот Вася, а ныне Василий Петрович, авторитетная во всех смыслах личность, персона в области финансов, добра не забыл. Нехотя, но нахмурился. Пустил ребят под «пресс». Представители тех ко мне: извини, мол, брат, мы не правы… Милиция, мол, жмет, мафия, а у нас дети малые, жены несчастные. Стою перед ними как ветхий забор перед племенными быками, и мне же их и жалко. Я опять к Васе: закрывай, говорю, вопрос, я удовлетворен…
— Ну, нормально, легко отделался.
— Если бы. Вася только что не во враги записал меня. Потемнел лицом, выговаривает: «У нас так не принято, чтобы только напугать. Мои счета к твоим недругам, а это немалые деньги, должны быть оплачены. Или сам заплатишь?»
— И что стало с твоими обидчиками?
— Пропал «коллектив». Слышал, что кто-то от Васи откупился, кто-то ударился в бега, кто-то оказался за решеткой. Главное, что автостоянку больше никто не тревожит. Несмотря на мой уход по собственному желанию.
Стрижов откидывается на спинку кресла, понимающе смотрит мне в глаза; какое-то время мы молчим.
— Послушай, Михалыч, — прерываю первый паузу, — все-таки литература — это извечная культурная традиция. Как, о чем писать? Не об уличных же фонарях, которые считают себя ярче звезд. Будь я записным литератором, о тебе написал бы, например.
— Писать — не воевать, — отзывается Стрижов.
— С кем воевать собрался? — замечаю деловито.
— Перечитай «Сына Волка» Джека Лондона, там найдешь ответ, — точно не замечая моей иронии, говорит Стрижов. — Кстати, моему Мишке каперанга присвоили. А таким, казалось, шалопаем рос.
Осознав, вероятно, неуместность своего «кстати», друг виновато улыбается. Однако смысл произнесенного я понимаю правильно.
Средний сын Стрижова, названный Михаилом в честь погибшего в Польше деда, действительно не отличался мягкостью нрава. Властная мать частенько лупила его за дерзкие выходки и прочила ему жалкую будущность. Юра тоже недооценивал сына, который, однако, стал в какой-то степени оправданием родителю за пропащего Андрея. Чтобы продлить бывшему командиру отрадное воспоминание, интересуюсь службой новоиспеченного каперанга.
Стрижов хмурится:
— Морально тяжело стало служить. Раньше, расходясь на встречных курсах с советским военным кораблем, американцы брали под козырек, сейчас взяли в моду казать нашим свои фиолетовые задницы.
— Что поделаешь — другая цивилизация.
— Вроде тех братков, что наехали на твою автостоянку. Интересно, что бы ты делал, если бы не твой благодетель?
— Что о том говорить, когда нет нужды огород городить.
— Иногда вижу сон, — произносит Стрижов и кивком подзывает официантку, — мне снится, будто мы получили задание… Мне еще кофе, пожалуйста. Ты будешь?
Я отрицательно качаю головой. Официантка меняет пепельницу и отходит.
— Будто мы получили задание перегнать куда-то списанный самолет. При этом вопросы «зачем?», «как соотнести задачу с безопасностью?» почему-то не стоят — так надо. При подготовке этого хлама к полету обнаруживается, что долговременная мертвая стоянка сделала свое дело: сплав, из которого сделаны лонжероны, изменил структуру и крошится от тычков отверткой. И все же летим… В этот момент я просыпаюсь. И так тяжело на душе…
— А это, пожалуй, не сон, Михалыч. Вся Россия сейчас как списанный самолет.
Мы сидим, беседуем. Юра пьет любимый кофе, я — чай. Через полчаса выходим из кафе, неловко обнимаемся, прощаясь.
— Поехали ко мне, — говорит Стрижов.
— Сестра обидится, если задержусь.
Мы расстаемся; издалека вижу последний его взмах рукой.
Вечером сестра потчует меня деликатесами собственной кулинарии. Отдаю должное ее искусству и ухожу в отведенную мне комнату. За окном вид на Москва-реку. На книжных полках отыскиваю упомянутый Юрой рассказ. Он читан в детстве, но сейчас воспринимается иначе.
Сюжет рассказа предельно нагляден: практичному представителю «полноценной» белой расы нужна женщина; не мудрствуя лукаво, вооруженный, незваный, он вторгается в чужой мир индейского племени, действует хитро и жестоко, совершает убийство и уводит самую красивую девушку.
Добро бы в этой истории присутствовал скрытый человеколюбивый смысл. А то одна торжественная восторженность к белому брату:
«Бирюк Маккензи … обвел взглядом ряды неподвижных фигур в меховых одеждах, высматривая кого не хватает. На мгновение глаза его остановились на новорожденном младенце, мирно сосавшем обнаженную грудь матери. Было сорок градусов мороза. Маккензи подумал о нежных женщинах своего народа и хмуро улыбнулся. И, однако, он, рожденный одною из тех женщин, унаследовал то, что давало ему и его сородичам власть над сушей и морем, над животными и людьми во всех краях земли. Один против ста, в недрах арктической зимы, вдалеке от родных мест, чувствовал он зов этого наследия, — волю к власти…»
Выключаю ночник. Думаю о близких. Неожиданно ощущаю жар родных рук. На коленях у постели стоит моя жена, гладит меня по щеке. Глаза ее бездонно чисты и наполнены радостным светом. «Ты не представляешь, как я сейчас далеко», — говорит она. Я поднимаюсь, чтобы ее обнять, но рядом никого нет.
На следующее утро СМИ объявили, что США и их союзники приступили к воздушным бомбардировкам Югославии.
