Что же это за страна, что за народ такой? Никто, кажется, и не удивился. Автобус уже миновал границу и затормозил в степи. У обочины продавали вёдрами полевую клубнику. Водитель купил. Половину ягоды, пересыпанной в пакет, притулил на полку. Как раз над нашими с Лёшей сиденьями. Вторую половину разложил в кульки, протянул пассажирам:
— Пробуйте, такая ягодка на земле растёт!..
Кульки откочевали по рядам в глубину салона. Мы с братом тоже отсыпали в горсти. Никто, повторяю, не выказал удивления. Как будто в автобусе, идущем в начале июля 2009 года из Омска в Усть-Каменогорск, именно на этом рейсе оказались исключительно те, кому незнакомые шофёры запросто покупают ягоды.
Знающие люди говорят: самые вкусные казы — из мяса чужого коня. Тогда, значит, клубника, которой нас угостили неожиданно и незаслуженно, должна была быть самой ароматной и сладкой. Но для меня она никогда не бывает другой. Это ягода моего детства. Я наслаждаюсь ею только на родине. И уже давным-давно не видел её.
Мы скусывали с венчиков, пытаясь не торопиться, смаковали ягодку по ягодке. Павлодар удалялся…
О Павле Васильеве мы узнали детьми. Я помню, как одно-другое его стихотворение после полуночи читал в нашей усть-каменогорской квартире на улице Мызы, 33, Павел Косенко, алма-атинский гость нашего отца.
Мы проехали сквозь Павлодар без задержки. На автостанции Лёша только успел выкурить сигарету. До Усть-Каменогорска ещё предстояла долгая-долгая ночь. Вечер только начинал маячить — солнцем, ныряющим в облака у горизонта.
Вспоминался Павел Васильев:
…В сердце — нежность летних вечеров
Ветерки осенние надули.
Это было в месяце цветов,
В знойном голубом июле…
Порой о чём-то очень важном, даже, может быть, о главном говорят совсем простые вещи. Взять эту же гастрономическую тему. Другой раз о ней и заговаривать неловко. Но тут вроде бы придётся к месту.
Два года спустя я добирался в Усть-Каменогорск железной дорогой из Новосибирска. На вокзале припас бутылку минералки, рассчитывая на ресторан или на буфет в поезде. Ни того, ни другого там не оказалось. Пара прицепных вагонов, перебежками приближаясь к Защите, долгими часами замирала в ожидании попутных составов где-нибудь в тупиках и на дальних путях. На довольствие меня взяла соседка по купе. Молодая женщина с маленькой дочкой и племянницей ехала то ли в Зыряновск, то ли в Зайсан. На Защите её встретили родственники. Докатил попутчице к выходу чемодан, и — вся благодарность. Даже имени не запомнил.
Это дело обыкновенное, наших людей такими вещами не удивишь.
А вот — сюжет издалека. Простенький, а почему-то не забывается много лет.
Поезд “Россия”. В компании писатели Лев Князев и Сергей Крившенко. Едем из Владивостока в Хабаровск. Лев Николаевич, владеющий английским, пытается охмурить привлекательную попутчицу — филолога из Германии. Английского немка не знает. Зато, услышав родную речь, к нам заглянул англичанин. Дважды магистр шустро вписался в компанию.
По вагону скрипит-погромыхивает буфетная тележка. Мы массированно, можно сказать, оптом покупаем пиво. И не только. Англичанин, который только что удивил нас утверждением: “СССР начал холодную войну!”, тоже покупает. Бутылочку “Жигулёвского”.
Мы пьём, объясняемся в любви ко всем на свете и ни о чём не хотим спорить. Но дорогой гость всё напористей предъявляет исторический счёт. Он уверен, что холодая война — подлое дело русских. Человек, закончивший два передовых европейских университета, знать не знает, что она провозглашена английским премьером Уинстоном Черчиллем и началась с его программной речи в американском Фултоне.
Ну, это другая тема, очень серьёзная. Мы сейчас… о бутылке. Англичанин просидел в нашем купе до послеполуночи, вдоволь угостился не только пивком, а напоследок смахнул со стола и унёс своё нераспечатанное “Жигулёвское”.
Нет спору: разговор о том, кто-где-за-чей-счёт-чего-сколько-выпил-закусил — мелочный по сути. Но какой точный даёт возможность поставить диагноз! Народам и государствам, не говоря об отдельных персонах.
Вячеслав Завалишин не запамятовал и в благополучной американской жизни: “Павел Васильев дал мне деньги на билет от Москвы до Ленинграда, это было для меня выходом из почти безнадёжного положения”.
Донат Мечик, тоже став американцем, вспоминает, как он вернулся домой после гостевания с Васильевым у Бориса Пастернака: “Когда я ложился спать, то обнаружил в кармане три червонца — по тому времени для меня это были большие деньги…”
…Павлодар удалялся. Мы говорили с Лёшей о поэте. Говорили, что надо обязательно приехать в город Павла Васильева. Не откладывая в долгий ящик. Оба уже в возрасте.
ПЕРВЫЙ
“Певец своей неповторимой песни”. “Яроцвет длинной поэмы”. “Ястребиное перо”. “Немеркнущее имя”. “Русский беркут”. “Витязь русского стиха”. “Перворазрядный поэт”. “Самый даровитый поэт”. “Самый законный и прямой наследник С. Есенина”. “Степи казахской русский сокол”. “Первый подлинный евразийский поэт”. “Ярчайший поэт XX века”…
В мире мало кому посвящено столько сильных, даже восторженных слов. Некоторые определения, данные Павлу Васильеву читателями и коллегами-литераторами, принадлежат только ему. Никому больше. А ведь в русской литературе столько уникальных талантов, столько блистательных имён…
“…Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как… Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими природными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого…” “Прочёл “Кулаков”. Давно не читал ничего равного по яркости и силе, что за восхищенье!” Это — Борис Пастернак. Авторитет не оспаривается ни друзьями, ни врагами. В 1956 году, после реабилитации Васильева и публикации замечательной васильевской поэмы, Борис Леонидович признаётся его дочери Наталье: “Всю ночь читал “Христолюбивые ситцы” и плакал”. И было такое: Пастернак на поэтическом вечере “…должен был читать после Павла Васильева, прочитавшего известное стихотворение “К Наталье”. Б. П. им был так пленён, что, выйдя на эстраду, заявил аудитории, что считает неуместным и бестактным что-либо читать после этих “блестящих стихов””. Так описывает эту историю Александр Гладков в книге “Встречи с Пастернаком” (Париж, 1973 г.)
Ефим Пермитин свидетельствует о впечатлении, производимом поэтом Васильевым, читающим свои стихи: “Шолохов, Правдухин, Зазубрин сидели, глубоко задумавшись”.
Поэмы Павла Васильева сравнивали с эпохальными романами Михаила Шолохова. Сравнение удивительно само по себе. Слишком несхожие жанры. Но в данном случае никакой натяжки нет. Эпический дар поэта неповторимо размашист и объёмен, его сравнение с Шолоховым не вызывает желания спорить. Согласимся с доктором филологических наук, профессором Ириной Минераловой: “У Васильева везде ощутимо чувство корней (“род — родина”). Органическое ощущение себя в плоти рода, наверное, общее у них с Михаилом Шолоховым, с его “Тихим Доном”, открывающимся старинной казачьей песней, с молодым Александром Твардовским в мелодическом разнообразии его “Страны Муравии”. При кажущейся “пронзительности” лирики, именно чувство русского рода делает его даже самые лирические вещи — эпически звучащими”.
Галина Серебрякова (Бык-Бек) говорит о Васильеве: “Настоящий талант”, “высокое, подлинное, а не мнимое искусство”, “редко упивалась я столь превосходными строфами: шолоховского масштаба и самобытности был перед нами чудодей”. Заметим между прочим, что это не тот случай, когда “кукушка хвалит петуха…” “Чудодей” адресовал Галине Иосифовне не самые церемонные строки:
Галиной Бык ты названа, корова,
Серебряковой сделалась, но вот,
Куда б ни шла теперь Серебрякова,
Вослед за ней, склонив рога сурово,
Мыча, её фамилия идёт.
Википедия сегодня отрекомендовала писательницу так: “Произведения Серебряковой нашли признание в Советском Союзе только благодаря тематике, а также точному их соответствию партийным требованиям, предъявляемым к литературе”. Однако, допустим, я все эти произведения прочёл, не распознав подвоха. Дополнительное почтение к автору придаёт то, что Галина Серебрякова сама попала под машину репрессий и держалась весьма достойно. В наличии литературного вкуса ей, во всяком случае, отказать трудно.
Вячеслав Завалишин полагал, что Васильев “никем не превзойдён в искусстве длинной поэмы у себя на родине”. Такого же мнения придерживался нобелевский лауреат, классик мировой литературы Иван Бунин.
Поэт из Павлодара, исследователь жизни и творчества Павла Васильева Ольга Григорьева в архиве лидера кадетов, министра иностранных дел Временного правительства Павла Милюкова разыскала чикагскую газету “Рассвет” со статьёй “О поэте Павле Васильеве”. Автор из Питтсбурга Александр Курилович признаёт Васильева “самым даровитым поэтом сегодняшней сов. России”. Это — август 1935 года: герой статьи ещё жив, но жить ему осталось недолго. Ольга Николаевна цитирует другого зарубежного историка нашей литературы Р. Иванова-Разумника. В 1951 году, когда Васильев был напрочь запрещён на родине, в книге “Писательские судьбы”, изданной в Нью-Йорке, критик писал: “Кого же можно назвать настоящими поэтами?.. мы говорим… о поэтах, вошедших в историю “советской литературы”… Первый — Павел Васильев…”
“…этот юноша — гений!” — такую оценку дал едва переступившему двадцатилетие поэту Алексей Толстой.
Ныне собран значительный (и по объёму) материал, много написано и опубликовано, так что не стоит большого труда множить и множить отзывы о Павле Васильеве. В нашу задачу это не входит. Но нельзя не отметить двух, возможно беспрецедентных, обстоятельств.
Талант Васильева признали даже те, кто имел отношение к его гибели. Назовём хотя бы Осипа Бескина, Елену Усиевич, самого Максима Горького… Оценка Бескина — лучше, наверное, бывает, но редко: “…огромная смелость, индивидуальная образность, свободное обращение с настоящей, материально ощутимой и всегда особенной плотью вещей. Его поэзия вобрала в себя ценнейшее наследие народного творчества, но не как штамп… Локальная обработка стиха у Васильева на огромной высоте, причём это не “приём”, а острое языковое чутьё, прекрасное освоение материала… Перед нами, безусловно, большой поэт…” О “несомненном для всех таланте Васильева” пишет Елена Усиевич, что не мешает ей предрекать, кликать на его голову беду: “…он на всех парусах нёсся к собственной гибели, видя оригинальность в реакционности, даже словно кокетничая своим отличием от советских поэтов. Путь вёл прямёхонько в пропасть открытой контрреволюционности”. Знал цену поэту и М. Горький. Достаточно вспомнить, что в Союз советских писателей Васильев был принят с его рекомендацией. Ему же принадлежат слова “недюжинное дарование” и утверждение, что Васильев, наверное, войдёт “в советскую литературу как большой и своеобразный поэт”.
И убийцы понимали, кого они убивают. В протоколе допроса Михаила Карпова 28 декабря 1936 года, когда фабриковалось обвинение Павла Васильева в подготовке к покушению на Сталина, читаем: “Все будут говорить, что диктатора убил талантливейший поэт эпохи”. Вот так: “талантливейший поэт эпохи”.
Некоторые исследователи предостерегают нас от слишком категоричных оценок. Послушаем Ларису Мартынову: “Мысль же о том, как опасно делать выводы о чём либо, анализируя отдельные кирпичи — цитаты и концепты — также известна не мне одной. Наум Шафер — основатель и руководитель известного в Павлодаре музея (Дом Шафера), много лет работает с различными музейными коллекциями и документами. В 12-м номере журнала “Нива” за 2009 г. он опубликовал статью “Максим Горький и Павел Васильев”, в которой с горечью пишет, как цитирование текстов совершенно исказило суть реальных событий, связывающих имена Горького и Васильева. Я понимаю, без цитат нельзя, и, все же, полностью поддерживаю автора этой статьи, когда он, указывая на проблему контекста в художественном творчестве и реальной жизни, говорит, что голый факт, вырванный из произведения или реальной жизни, превращается в стопроцентную ложь, опровергнуть которую почти невозможно”.
Мысль необходимая. Ведь даже на Е. Усиевич, антивасильевскую публикацию которой с достаточным основанием можно считать доносительской, сыгравшей недобрую роль в судьбе поэта, была обрушена лавина жесточайшей критики за поддержку “махрового кулацкого барда”, “врага-охотнорядца”, “врага народа”, “ублюдка”, каким сочли Васильева А. Жаров, А. Сурков и иже с ними. С этими ненавистниками русского гения солидаризировались и друзья поэта С. Васильев, С. Михалков и С. Островой, обвинившие Усиевич в том, что она “буквально раболепствовала перед кулацкой поэзией Павла Васильева”.
Однако и тезис Н. Шафера, поддержанный Л. Мартыновой, верный сам по себе, если его прочесть именно в “контексте художественного творчества и реальной жизни” Павла Васильева, похоже, “превращается в стопроцентную ложь, опровергнуть которую почти невозможно”. Статья Н. Шафера в “Ниве” не просто смягчает обвинительно-доносительский смысл наиболее жёстких (публичных, неизбежно предполагающих и самую неожиданную реакцию) высказываний Горького в адрес Васильева, но и как бы снимает или, как минимум, преуменьшает причастность М. Горького к трагедии, которая произошла с поэтом. Подобную интерпретацию событий исключает сам Горький, который, говоря впоследствии о своей публикации в “Правде”, признался: “Неловко получилось, очень неловко”. И даже после этого признания отношение Горького к Васильеву было неоднозначным, и едва ли его можно считать вполне дружественным.
В материале Любови Кашиной, в ту пору директора Дома-музея Павла Васильева, в полном объёме до сих пор не напечатанном, по этому поводу говорится: “К 100-летию П. Васильева в журнале “Нива” была опубликована статья Н.Г. Шафера “Максим Горький и Павел Васильев. (К проблеме контекста в литературе и жизни)”.
Надо сказать, нелицеприятная статья по отношению к поэту в юбилейный год. Можно было бы промолчать, узнав об истоках материалов, которые использовал автор. Но здесь же в одной из павлодарских газет появилась статейка с названием “Скандал вековой давности”, в которой пишется: “Известный павлодарский филолог и критик, музыковед и композитор, публицист и коллекционер Наум Шафер, репрессированный в советские времена за хранение якобы антисоветской литературы, несмотря на свои почти восемь десятков, вступил в борьбу с современными литераторами за честное имя Максима Горького”. Правильнее было бы написать: “с васильеведами”, в статье Н. Г. Шафера это звучит именно так. А затем эта же информация была опубликована в республиканской газете “Время”, в которой автор допустила двойную фальсификацию (речь идёт о замене в компрометирующих П. Васильева документах и публикациях имени Сергея на Павла, которого обвинили в том, что он “бьет жену и мать”, приписав Павлу Николаевичу поступки, совершённые его однофамильцем. — В. Т.)…
…Имя П. Васильева, как в суровые 30-е, опять обрастает домыслами. У Павла Васильева и своих “подвигов” было достаточно, зачем приписывать новые, даже, вернее сказать, вновь повторять старые слухи, уже опровергнутые.
Н.Г. Шафер в своей статье обвиняет васильеведов в том, что они выдернули из текста Горького фразу “дорога от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа…” и отнесли её непосредственно к Павлу Васильеву. Да не васильеведы это выдернули, а враги П. Васильева. Ведь в газетах после публикации статьи Горького всё это относилось именно к П. Васильеву, да и других фамилий в этом абзаце нет. Это так и было представлено в печати, начиная с 1934 года. Об этом знали те, кто жил и работал в те годы, кто на себе испытал гнев властей, репрессии, долгие годы лишения свободы. В их числе и И. Гронский, С. Поделков, Е. Вялова, Г. Санников, все те, кто и стал позже первыми васильеведами. Об этом знал и Горький, ведь всё это было при его участии. Во всех исследовательских работах, книгах васильеведов И. Гронского, С. Куняева, С. Шевченко, Н. Солнцевой и др. из заметок М. Горького “О литературных забавах” части текста, относящиеся к П. Васильеву, приводятся полностью, не “выдираются” из текста, но факт остаётся фактом”.
Так что не только цитирование текстов может “совершенно исказить суть реальных событий”. К не меньшим искажениям способно привести слишком “концептуальное” их прочтение.
Необычным явлением представляется оценка Павла Васильева коллегами-поэтами. Редко кому удаётся сыскать столь единодушное признание в литературной среде, где заслуженному профессиональному одобрению и просто адекватным человеческим отношениям зачастую не очень способствует самомнение вкупе с ревностью и завистью отдельных — разумеется, выдающихся — творцов.
Николай Клюев при первом знакомстве с Васильевым, по сути — ещё мальчишкой, сказал о нём нечто удивительное: “Нечаянная радость русской поэзии”!
Через десятилетия звучит взволнованное слово Льва Озерова: “Перед нами поэт неслыханного дарования — одна из горчайших потерь новой русской истории. Это огромная слеза, катящаяся по лицу земли, воспетой им сильно и звонко…”
Поклонились Павлу Васильеву не последние в русском поэтическом, литературном ряду Станислав Куняев и сын его Сергей, Владимир Солоухин, два Валентина — Сорокин и Устинов… Список, опять же, можно продолжать и продолжать. Ограничимся Расулом Гамзатовым. Его слова о Павле Васильеве: “Он живёт, как паспорт, как удостоверение личности русской национальной поэзии”.
В конце лета 1928 года Павел Васильев уезжает с Николаем Титовым в большую поездку по Сибири и Дальнему Востоку, из которой возвращается в Москву осенью следующего года. Васильеведы составили хронику остановок и список публикаций в Чите, Иркутске, Сретенске, Благовещенске, Хабаровске… Везде, где был, поэт печатался. Деталька, кажется, маленькая. Но о чём она говорит? Разве не о подлинности дара, замеченного и признанного от Павлодара до Москвы, от Москвы до Владивостока? И теперь мы видим: он замечен, он признан и в Лондоне, и в Париже, и в Нью-Йорке с Чикаго и Питтсбургом — во всём мире, ещё не утратившем способность слышать и понимать русское поэтическое слово.
ЗА ЧТО УБИВАЮТ ПОЭТОВ?
Михаил Голодный в “Стихах в честь Павла Васильева” прямо предупредил своего героя:
…Будешь лежать ты
Покрытый пылью,
Рукой прикрывая
Свой хитрый глаз.
Таков закон у нас,
Павел Васильев,
Кто не с нами,
Тот против нас!
Михаил Голодный не был одинок. Сегодня хорошо известны имена людей, для которых одним из главных, а то и главным “достижением” жизни стала та роковая роль, что они сыграли в судьбе не одного только Павла Васильева.
По мнению Александра Куриловича, “Поэт Павел Васильев… пал жертвой именно гнусного заговора всех тех “поэтов”, которые сами никак в “музыканты не годились”, а раз не годились в музыканты, то наиболее пригодными оказались для разной клеветы и провокации, чтобы таким путём обезглавить одного из самых мощных “советских орлов”, осмелившихся подняться выше обычной беспросветной советской обыденщины и парить в недосягаемых для них высотах своего поэтического творчества”.
Эти ребята выполнили обещание.
“Расстрельные списки. Москва, 1935-1953. Донское кладбище (Донской крематорий)”. Здесь — 5065 имён. Убиенному поэту принадлежит такая запись: “Васильев Павел Николаевич. Род. 1910, г. Зайсан Семипалатинской губ.; русский, б/п, обр. среднее, писатель-литератор, прож.: г. Москва, ул. 4-я Тверская, 26-10. Арест. 7.02.1937. Приговорён ВКВС 15.07.1937, обв.: подготовка тер. акта. Расстрелян 16.07.1937. Реабилитирован 20.06.1956”.
Он заслуживал иной судьбы, он ждал иного будущего, и поначалу казалось, что его ожидания не напрасны. Поэта поддерживает лично нарком просвещения Анатолий Луначарский: “…чем больше будет в нашем искусстве таких художников, как Васильев, певцов своей неповторимой песни, тем успешнее станет служить оно социалистическому обществу”. Любимец партии (по определению Владимира Ленина) Николай Бухарин с трибуны Первого съезда писателей оценил Васильева как человека “с исключительно большими поэтическими возможностями”.
Вдумчивый, очень корректный исследователь П. Поминов вместе с коллегой Е. Адильгазиновым пришёл к заключению, для кого-то, не исключено, неожиданному: “Самое поразительное, что П. Васильев жил в согласии с собой и у него не было конфликта с эпохой… Но беда ждала его впереди, у него не было будущего: так же, как его ровесница-революция, не пережившая зрелости, он был обречён”.
В другой работе, посвящённой Васильеву, Пётр Поминов размышляет о причинах гибели поэта: “Его бурная, через край, жизнь оставила много загадок и до сих пор вызывает острые, часто взаимоисключающие, оценки и эмоции. Мне приходилось слышать от одного “известного” литератора слова о Павле Васильеве, граничащие с грубостью, которые не хочется приводить, но и оставить их без внимания тоже нельзя, потому что только завистью к васильевскому, говоря словами Б. Пастернака, “безмерному” дару, их не объяснить, хотя очевидно, что “детонатором” перманентных вспышек ненависти к Васильеву, безусловно, является его удивительный талант.
Достоевский писал о своих современниках так называемого либерального толка, что они сами бы ужаснулись тому, что проповедовали, если бы им “…хватило мужества додумать свои мысли до конца”. Это мужество писателя — редчайшее в литературной и вообще интеллигентской среде качество — было органически свойственно Васильеву и обошлось ему предельно дорогой ценой”.
Да, Павел Васильев был явно не промах. Однажды (был, был повод!) заявив, что “по указке петь не будет”, поэт до конца остался верен этому добровольному обязательству. Обязательству небезопасному, даже смертельному. И когда поэта пытались заставить изменить себе, остепениться и всё-таки “петь по указке”, он не прислушался к “спасительным” советам. Протест принимал разные формы, в том числе и такие:
Пью за здравие Трёхгорки.
Эй, жена, завесь-ка шторки:
Нас увидят, может быть.
Алексей Максимыч Горький
Приказали дома пить!
Конечно, не эти литературные почти забавы и даже не удар по физиономии Джека Алтаузена в спровоцированной ловким народцем драке (в материалах васильеведов слово “поэт” применительно к сему Джеку берётся, как правило, в кавычки) стали смертным грехом поэта. Точной даты нет, но, вероятно, в 1931 году Васильевым было написано вот это:
Нынче, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына.
Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело.
Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробился.
Ну, что ж ты наделал, куда ты залез, семинарист неразумный!
В уборных вывешивать бы эти скрижали…
Клянёмся, о вождь наш, мы путь твой усыплем цветами
И в жопу лавровый венок воткнём.
КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ
Вячеслав Завалишин вспоминал: “В своём докладе на Мытненской набережной я остановился и на “Песне о гибели казачьего войска”. При обсуждении мне здорово влетело, оказывается, я не сказал о самом главном, а самое главное, оказывается, в том, что Павел Васильев возглавлял молодое крыло кулацкой поэзии. Далее меня упрекали в том, что я умолчал о профашистских и антисемитских настроениях потенциального погромщика Васильева. Не сказал я даже о том, что его шельмуют как хулигана, пьяницу и буяна.
…Но нашлись и у меня защитники. Полукровка Кукулевич сказал, что поскольку евреи крайне редко встречаются в стихотворениях Васильева, то лучше всего еврейский вопрос в связи с его именем оставить в покое, тем более что поэт положительно отозвался о Розе Люксембург, о Карле Либкнехте, о товарище Литвинове.
Неожиданно поддержал меня и Федя Абрамов, он сказал, что “Песня о гибели казачьего войска” направлена против проводимой Троцким политики расказачивания, поэтому нельзя обвинить в антисоветчине и Завалишина”.
Здесь — уже всё, весь букет обвинений поэту. И всё — “главное”. То есть всё такое, за что могут незамедлительно загнать в тюрьму и отнять жизнь. В самом деле, разве до октября 1917 года в жизни этой страны и этого народа было что-то, достойное доброго поэтического слова? А тут не просто доброе слово, тут — ЛЮ-БО-ВА-НИ-Е! “Любование ядрёностью, “богатырской” силой, лихой разудалостью, крепостью домовитых устоев казацкой жизни”, которое — ну ясное же дело! — “подталкивает поэта на классово враждебные нашей революции позиции…”
Слово “любование” О. Бескин, автор цитируемой статьи, выделяет жирным.
В июне 1934 года одномоментно четыре издания (три в Москве, одно в Ленинграде) во главе с газетой “Правда” — ведущей газетой страны — печатают статью М. Горького “Литературные забавы”. Великий пролетарский писатель в свой статье и в письме чёрному человеку страны Льву Мехлису, в тридцатые годы редактировавшему “Правду”, бьёт тревогу по поводу “неонародничества”, которое “кое у кого уже принимает русофильскую окраску и — в конце концов — ведёт к фашизму”.
Пройдёт год, газета под редакцией Льва Мехлиса потребует “принять решительные меры против хулигана Васильева, показав тем самым, что в условиях советской действительности оголтелое хулиганство фашистского пошиба ни для кого не пройдёт безнаказанным”. Под этим требованием будут стоять подписи двадцати советских писателей. Кто-то из них окажется здесь, скажем так, не вполне по своей воле. А кто-то сильно обрадуется несдержанности Васильева, который на подленькую провокацию ответил прямым ударом и тем дал повод для принятия “решительных мер”.
Любить Россию и всё русское становится преступлением.
Совсем недавно Лев Сосновский и иже с ним подсчитывали слово “Русь” в литературных произведениях и в связи с частым, как они полагали, его употреблением обвиняли Сергея Есенина и других поэтов в великорусском шовинизме. Есенина уже нет, другие поэты — его друзья — ещё есть. Теперь они стали друзьями Павла Васильева. Сергей Клычков, Николай Клюев, Пётр Орешин… Скоро всех их убьют. Но Васильева убьют первым. “Антисемит” и “фашист” Павел Васильев к тому времени превратится в “террориста”, который “готовился” к покушению аж на самого Сталина…
ВЁСНЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ ТРУДНО
Прижизненных книг у Павла Васильева, если не считать коллективного сборника “Песни киргиз-казаков”, всего-то три. Причём лишь одна из них поэтическая — отдельное издание поэмы “Соляной бунт”. Всё, что выходило потом — от скромных малоформатных брошюр до шикарных для своего времени томов, сразу обретало верного читателя и воспринималось как выдающееся событие в отечественной культуре. Усть-каменогорский исследователь творчества поэта Лариса Мартынова делится интересными размышлениями: “Тайна не даёт покоя. Так устроен человек. И если бы существовала единица (некий процент или градус) для измерения силы эмоционального воздействия стихотворения, поэзия нашего земляка имела бы по этой шкале самую высокую оценку”.
Доказательство правильности этого утверждения мы найдём на любой странице любой книги Васильева.
Вёсны возвращаются! И снова,
На кистях черёмухи горя,
Губ твоих коснётся несурово
Красный, окаянный свет былого —
Летняя высокая заря.
Вёсны возвращаются! Весенний
Сад цветёт —
В нём правит тишина.
Над багровым заревом сирени,
На сто вёрст отбрасывая тени,
Пьяно закачается луна —
Русая, широкая, косая,
Тихой ночи бабья голова...
И тогда, —
Лучом груди касаясь,
В сердце мне войдут твои слова.
И в густых ресниц твоих границе,
Не во сне,
Не в песне — наяву
Нежною июньскою зарницей
Взгляд твой чёрно-синий
Заискрится, —
Дай мне верить в эту синеву!..
Цитата — из не самого известного стихотворения. Это довольно странно, поскольку стихотворение дало название одному из сборников поэта и стало замечательным романсом (романс не одно десятилетие звучит с киноэкрана, а одноимённый сборник, как все сборники Васильева, совершенно выдающийся и запоминающийся, сразу стал раритетом)…
И тут — эта тайна, эта — в полном объёме — сила эмоционального воздействия васильевского слова. Окончание стихотворения — новая тайна. Что за этими простыми вроде словами, какие ассоциации хотел внушить нам автор, какая мысль после прочтения стихотворения надолго лишит нас покоя?
…В твои глаза,
В их глубину дневную
Смотрю — не вижу выше красоты,
К тебе самой
Теперь тебя ревную —
О, почему я не такой, как ты!
Я чувствам этим вспыхнувшим не рад,
Я — за тобой идущий наугад.
Восторгами, любовью и обидой
Давно душа моя населена.
Возьми её и с головою выдай,
Когда тебе не по душе она.
И разберись сама теперь, что в ней —
Обида, страсть или любовь — сильней!
Последуем обманчивому призыву поэтического гения Васильева, и нам не хватит жизни разобраться, что было для него сильней — обида, страсть или любовь. Дело в том, что в нём, Павле Васильеве, в его поэзии была вся жизнь. Без прикрас и без обмана — вся-вся жизнь, в которой он ничего не признал незначительным, а всё посчитал важным и главным. Отсюда его образная мощь, отсюда его “азиатство” (казахи не без оснований считают Васильева своим поэтом), уникальное васильевское евразийство, сочетающееся с широкой, безоглядной русскостью.
Виктор Щепотев, общавшийся с поэтом в Москве, утверждает: “Павел Васильев был очень широк в восприятии поэзии. Он любил Есенина и Маяковского, Пастернака и Сельвинского, Багрицкого… Любил чьи угодно стихи, ежели они были круто замешаны. Он не был групповски узок или односторонен в чувстве образа и формы, ему было чуждо поэтическое сектантство, которым в то время, как, впрочем, и сейчас, даже щеголяли иные стихотворцы”.
В поэзии — как в жизни. Тоже признак подлинности.
Мало кому дано такое зрение, не у всех хватит сердца вместить в него всё сущее многообразие и, ощущая неодолимо-противоречивую полноту мира, находить в нём столько гармонии и красоты. Так что трагедия Павла, причина его трагедии — не только дело “политического момента”. “Тайна не даёт покоя. Так устроен человек”. Всегда найдутся те, кому легче заклеймить, отвергнуть, уничтожить, чем понять и согласиться, признать и полюбить. Особенно, если честолюбие мелкой души сталкивается с мощью великой личности, само существование которой наносит смертельную обиду завистнику, ради мнимого и временного “величия” готовому на всё.
Да, главной, изначальной причиной травли поэта был, конечно, его талант, “подлинный талант, всепобеждающий, как откровение, как чудо” — так его охарактеризовала Наталья Кончаловская.
Ольга Григорьева цитирует ненапечатанное при жизни Васильевское четверостишие:
Я завидовал зверю в лесной норе,
Я завидовал птицам, летящим в ряд;
Чуять шерстью врага, иль, плескаясь в заре,
Улетать и кричать, что вернёшься назад!
Далее следует её комментарий: “Четверостишие подчёркнуто, а под чертой ещё раз написаны слова: “чуять шерстью врага”. Сколько трагизма в этих строчках… как бы хотелось Павлу “чуять шерстью врага”, потому что в этом перевёрнутом мире понять, кто действительно враг, а кто друг, было невозможно… Те, кто набивался в друзья, предавали при первом удобном случае”.
И Пётр Поминов прав: “Через 20 лет после расстрела Павел Васильев, по уже отработанной схеме, был реабилитирован, что совсем не значило его “автоматического” возвращения в литературу…
…Процесс реабилитации задерживался не только, вернее, не столько карательными органами, сколько “собратьями” по перу”.
По данным вдовы поэта Елены Вяловой-Васильевой, рецензия Павла Косенко “Стихи и поэмы Павла Васильева” в “Казахстанской правде” в феврале 1958 г. “оказалась единственным в стране печатным откликом на итоговую посмертную книгу поэта”.
Зато уже на следующий год в журнале “Советский Казахстан” (будущий литературно-художественный журнал “Простор”) появляется статья А. Макарова, в которой автор “о Павле Васильеве писал просто издевательски, отказывая ему в праве на малейшее внимание”. Потом — в журнале “Знамя” — антивасильевская публикация А. Коваленкова…
Елена Александровна писала Павлу Косенко: “До сих пор кому-то Васильев не даёт покоя”. Шёл 1981-й год, со времени официальной реабилитации поэта минуло более трёх десятилетий.
Прибавим ещё десяток лет. В 1990 году в издательстве “Просвещение” в “Библиотеке словесника” выходит сборник стихов Николая Клюева, Сергея Клычкова, Петра Орешина. Составитель, автор вступительной статьи Виктор Журавлёв представляет “поэтов большого дарования и трагической судьбы” и относит их к “новокрестьянскому направлению в русской литературе”, совпавшему с периодом “ломки крестьянских устоев”. “Все трое, — пишет Журавлёв, — были уничтожены как кулацкие поэты. И затем на долгие годы вычеркнуты из истории советской поэзии”. По версии Журавлёва, чётко заявленной в книге, к “крестьянским поэтам” относился ещё один — Сергей Есенин. О Павле Васильеве, которого многое роднит с Есениным, входившего в дружеский круг Клюева, Клычкова и Орешина, Журавлёв просто не упоминает. Никак.
А что сегодня? Что-то где-то помаленьку…
Не забывают земляка павлодарцы. По словам Татьяны Окольничьей, “они все живут под знаком Павла Васильева”. Сама Татьяна Владимировна является заместителем председателя павлодарского литобъединения, которое с 1957 года носит имя поэта. В городе, кроме мемориального дома-музея, созданы музеи Павла Васильева в педагогическом колледже и в средней общеобразовательной школе-гимназии № 9. В Павлодарском педагогическом колледже им. Б. Ахметова одно крыло современного учебного комплекса — отлично сохранившийся корпус школы 2 ступени, которую окончил Павел Васильев. Здесь в классе, где он учился, размещается кабинет русского языка и литературы, носящий имя Павла Васильева. Музеем в школе-гимназии с момента его открытия 23 декабря 1994 года руководит учитель русского языка и литературы Галина Знайдановна Байкенова.
Павлодар сегодня единственный город, где стоят памятники великому поэту.
Помнит о поэте Омск, с которым Павел Васильев связан не только судьбой и творчеством, но и кровным родством. “Васильев — явление уникальное, это жемчужина, которую мы, наверное, уже не найдём нигде”, — эти слова принадлежат доктору филологических наук из Омска Валерию Хомякову. Здесь на Аллее литераторов стоит закладной памятный камень Павла Васильева, а городская библиотека носит его имя.
5 марта 2011 года в Москве открыта мемориальная доска на доме, где жил Павел Васильев. Четверть века назад мемориальная доска Павла Васильева установлена на здании бывшего Восточного института во Владивостоке. И всё же… Заместитель акима Белоусовского округа (Восточный Казахстан) Любовь Дружинина, уважительно оценивая дела павлодарцев: “Ежегодные конференции, работа Павлодарского дома-музея, конкурсы возвращают незаслуженно забытое имя народу Казахстана”, тут же добавляет: “Россия же не хочет признавать в нём национального гения, как всегда, не любит своих пророков”.
В 2010 году, когда на “иностранной” родине Васильева отмечался его вековой юбилей, из уст Ольги Григорьевой прозвучал сокрушительный вопрос: “Поймёт ли, наконец, Россия — хотя бы в год столетнего юбилея погибшего поэта, имя которого до сих пор окончательно не вынуто из забвения, — какого певца она потеряла!..”
Кое-где помаленьку… Столетие великого поэта Павла Васильева в России прошло тихо, почти незаметно.
ЗДРАВСТВУЙ, ГОРОД ЯСТРЕБИНЫЙ!
Павел Васильев как никто другой оказался способен всё на свете назвать по-своему. Новые имена, которые он подарил миру, принимаются этим миром безоговорочно, словно нечто данное от сотворения, изначальное, лишь нечаянно забытое. Вот пришёл Васильев и — напомнил.
Давно замечено и другое свойство его поэзии. Почти невозможное (оно бы и было невозможным, если бы поэт не доказал нам обратного) единство фантастического воображения, явленного в небывалых образах, в непредсказуемых метафорах, и какой-то фотографической точности отображения времени и места, человека и события!
Уж и верблюды далеко. И город, поставленный три века тому посланцами русского царя, переименован на неожиданный манер в казахский Семей. Однако как сказал о нём Васильев восемь десятков лет назад, так теперь он и будет жить в памяти грядущих времён. “Семипалатинск, город верблюжий…” Или “Город Серафима Дагаева” — Усть-Каменогорск: “Старый горбатый город — щебень и синева…” Действительно — горбатый, поскольку стоит в предгорье и, в отличие от сугубо равнинных, степных Семипалатинска и Павлодара, окружён по периметру отрогами Алтая — набегающими одна на другую, неровно сминающими горизонт, ближними и дальними сопками.
Что касается самого Павлодара, то его, кажется, теперь всё больше так и зовут, как назвал Васильев: “Город ястребиный”. Ястребиным он и останется, даже если и его переименуют, и если переведутся все ястребы в павлодарской степи.
Таким я его и увидел, этот город.
Со многими здесь я был знаком заочно. С Виктором Поликарповым, например. Работы по мотивам произведений Павла Васильева впечатываются в память так же ярко, как стихи и поэмы, вдохновившие художника. Невероятно, что где-то ещё существует такое единство, такое взаимопроникновение поэзии и графики! Изобразительный ряд как бы сплавляется со словом, поэтический образ перевоплощается в зрительный. Но при этом — удивительно и необъяснимо — художником создаётся произведение с самостоятельным сюжетом, которое нельзя считать обыкновенной иллюстрацией к тексту.
Поликарпов, вне сомнений, — живая достопримечательность Павлодара. Так же, как павлодарские васильеведы Любовь Кашина — до недавнего времени директор Дома-музея Павла Васильева, и Закия Мерц, ныне возглавляющая музей. И Ольга Григорьева, и Виктор Семерьянов, и многие другие хорошие люди, живущие в городе на Иртыше, с которыми посчастливилось познакомиться.
Павлодар — самое подходящее место для того, чтобы помянуть добрыми словами двух Сергеев — Музалевского и Шевченко. Музалевский, в давние годы сам случайно узнавший о Васильеве, был в числе первых исследователей и пропагандистов, стараниями которых восстало из забытья имя поэта. Шевченко сверх значительного ряда публикаций оставил землякам и всем, кому дорог васильевский гений, любовно написанную книгу “Будет вам помилование, люди…”.
Пресса, СМИ в Павлодаре не позабыли о существовании литературы. В свою очередь писатели выказывают уважение, допустим, редактору областной газеты “Звезда Прииртышья” Юрию Поминову, который сохраняет традиционно близкие творческие отношения между литераторами и журналистами. Конечно, это не случайно: сам Юрий Дмитриевич, автор многих известных в Казахстане книг, не чужд литературе. Это то, чего у нас, во Владивостоке, уже давно нет.
Закия Саясатовна загодя ничего не объяснила. Мы просто, без определённой, казалось, цели шли по городу, пока не оказались у девятнадцатого дома на улице Бектурова. Заведующая Омской библиотекой имени Павла Васильева Надежда Бронш, похоже, была здесь не впервые, а меня удивили вывески над пристроенными с торца и сбоку здания высокими крылечками. Яркие — кажется, синие — щиты с многоступенчатыми надписями по-казахски и по-русски, запомнившимися лишь отчасти. Там было что-то такое: “Коммунальное государственное казённое предприятие “Дом Шафера”… Департамент культуры Павлодарской области…”
Теперь я знаю по крайней мере одну совершенно дивную историю. Наум Шафер, живя в более чем стеснённых условиях, собирает частную коллекцию пластинок, а государство Казахстан в один прекрасный момент (21 февраля 2001 г.) обеспечивает коллекционера необходимым помещением, учреждает “казённое предприятие” со штатными работниками и всё это берёт на своё обеспечение. Ну не чудо ли?
Знакомство с “самим Шафером” заставляет забыть об удивлении и вспомнить о восторге. Наум Григорьевич Шафер (композиторский псевдоним — Нами Гитин) — профессор, преподаватель высшей школы, филолог-литературовед, автор нескольких книг, создатель трёх сотен песен, романсов и оперы, исследователь творчества Исаака Дунаевского и Михаила Булгакова, музыковед, музыкальный издатель…
В коллекции “Дома Шафера” 25000 грампластинок, 1500 бобин магнитофонных записей, 1500 аудиокассет… Кроме того, здесь хранится уникальная библиотека, которую Наум Григорьевич вместе с супругой Натальей Михайловной Капустиной собирал так же, как пластинки, всю жизнь.
Восьмидесятилетний хозяин устраивает нам праздник. Праздник музыки, праздник красноречия, в котором удивляет сочетание мудрости и молодого, задорного интеллекта. Конечно, мимо такого человека не могли пройти многие пишущие, в том числе и сам Юрий Поминов, опубликовавший в журнале “Простор” очерк о Шафере.
В моём сознании как-то они без труда сошлись, разделённые почти сотней лет, два павлодарца — Васильев и Шафер. Этому не помешала позиция Наума Григорьевича по отношению к драматическому сюжету, связавшему имена Васильева и Горького. Все мы иногда заблуждаемся. К тому же заблуждение Н. Шафера (я считаю это заблуждением) может быть продиктовано вполне благородным мотивом. Новое время безжалостно и не обязательно адекватно переоценивает былое, и тому же М. Горькому вменяется теперь многое, в чём он, возможно, не так уж и повинен. Наум Григорьевич выбрал сомнительный аргумент в защиту прославленного писателя, но сама попытка этой защиты представляется достаточно объяснимой. Впрочем, я не готов сейчас подытожить непростую тему простым и последним выводом. Тем паче не мог я этого сделать в Павлодаре.
В безмолвном задумчивом течении Иртыша мне слышалась музыка, звучавшая из патефона в музее Шафера. В городе над Иртышом, несмотря на столетние изменения всего и вся, без труда угадывался город Павла Васильева…
Широкие прямые улицы на плоской земле уходят как бы в никуда: город движется во все стороны и нигде не кончается. Горизонта не видно — над крышами домов сразу начинается небо.
Амбары, палисадник, старый дом
В черёмухе,
Приречных ветров шалость…
Как будто он нарисовал. Палисадник, старый дом, черёмуха. Черёмуха необычная. Красная. Я такую вижу впервые. Даже и не слышал о такой никогда.
Закия Саясатовна просит экскурсовода Айгуль Казбеккызы провести нас с гостьей из Омска на берег Иртыша. Он здесь недалеко. И хотя кругом новодельные коттеджи, можно попробовать представить тропинку, каких-то сто лет назад убегавшую от скрипнувшей за нашими спинами калитки туда, к реке, куда мы сейчас придём…
Вместе с Иртышом появляется горизонт. Город останавливается на берегу. Расступается, словно приглашая полюбоваться простором. Глядишь — вот оттуда течёт Иртыш, туда уходит… Далеко-далеко за другим берегом сливаются степь и небо… Глядишь вдаль, в простор… А даль и простор глядят в тебя, приезжего, такого маленького и временного здесь. Глядят глазами вечности, глазами бессмертной природы. Молча и выжидательно. И ты понимаешь, почему Наум Шафер не уехал отсюда ни в Россию, ни в Израиль, куда его сильно звали официальные и неофициальные лица. И догадываешься, что эта даль, этот простор вот так же глядели в глаза Павлу Васильеву. И он не только чувствовал этот взгляд, но понимал и слышал его и мог рассказать, объяснить то, чего тебе не было дано понять и услышать.
ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ, ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
И ДРУГИЕ
Если смотреть не то чтобы очень внимательно, но хотя бы пытаясь быть беспристрастным, то можно обнаружить некоторую странность. Поэтов Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака критики, литературоведы наши так долго и настойчиво ставили рядом, что они уже многими поверхностными умами воспринимаются едва ли не как одно целое. Однако предполагать какую-то образцовую близость между ними не дают многие факты их человеческих и творческих биографий. Ещё дальше их разводят системы ценностей, которые они исповедовали. Вадим Кожинов не без оснований считает, что одним из главных вопросов 20-30 годов, многое определивших в судьбах Мандельштама и Пастернака, было отношение к крестьянству, по сути — отношению ко всему тому, что и составляло вековечные традиционные основы русской жизни и имело фундаментальное значение для жизни России, тогда Советского Союза, в целом.
Мы неслучайно в данном случае, ведя разговор о Павле Васильеве, вспомнили Пастернака. На самом-то деле, по настоящему близким Мандельштаму в своё время стал именно Васильев. Вместе со своими друзьями — “крестьянскими поэтами”. Об этом мы находим у Вадима Валериановича Кожинова: “…переселившись в Москву, поэт обретает здесь совершенно иных друзей — Николая Клюева (о творчестве которого он восхищенно писал еще в 1922 году), Сергея Клычкова, Павла Васильева”.
Осип писал о Павле: “Слова у него растут, как из почвы, с ней смешиваются, почвой становятся”. Здесь опорный сигнал — слово “почва”. А что говорит Мандельштам о Клюеве? “Клюев — пришелец с величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности и простоте. Клюев народен потому, что в нём сживается ямбический дух Боратынского с вещим напевом неграмотного олонецкого сказителя”. Здесь для нас важное слово — “народен”. Для полноты картины — высказывание Мандельштама о Сергее Клычкове: “...мы всегда дружили с ним. Ему посвящена третья часть “Стихов о русской поэзии””.
Вадим Кожинов определяет место Мандельштама в дружеском ряду, ссылаясь на его вдову, “в глазах которой “уничтожение Мандельштама, Клюева, Клычкова” — единый акт”, и на Алексея Суркова, “с чьей точки зрения, высказанной в 1936 году, “только по паспорту, а не по духу — советские: Клюев, Клычков, Мандельштам”… — тот же “ряд”...”
Осип Эмильевич заявлял прямо: “В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев”. В. Кожинов констатирует: “Мандельштам очень высоко ценил поэзию совсем еще молодого, 24-25-летнего Павла Васильева, даже в какой-то мере “завидовал” ему, говоря в 1935 году: “Вот Есенин, Васильев имели бы на моём месте социальное влияние. Что я? — Катенин, Кюхля”… (то есть находившиеся как бы на обочине главного пути поэты пушкинской эпохи)”. И — очень существенное для понимания и поэтов, и эпохи, в которой они жили: “Но дело не только во “влиятельности”… В данном случае речь идёт уже не о конкретном “смысле” поэзии Васильева, а об её собственно художественной ценности. Можно, конечно, оспаривать эту мандельштамовскую оценку, считать её преувеличенной. Но если он даже и преувеличивал, то, надо думать, потому, что видел в васильевской поэзии воплощение истинного восприятия трагической эпохи коллективизации” (выделено мной. — В.Т.)
Очевидно, Пастернак оценивал Мандельштама, в отличие от Васильева, скромнее, чем Осип Эмильевич того заслуживал. Пастернак признался, что “недооценил” Мандельштама, уже в средине 1950-х годов, спустя более двух десятилетий после смерти Осипа Эмильевича. Эта недооценка вроде бы и заставила Бориса Леонидовича в 1934-м году уклонился от ответа на вопрос Сталина, является ли Мандельштам “мастером”.
Надо отдать должное Пастернаку. Скорее всего, он знал (как минимум, догадывался), что не обделён бдительным вниманием “органов”. В августе 1936 года секретный агент НКВД в донесении о разговорах с Пастернаком на даче в Переделкине не преминул отметить слова Бориса Леонидовича о Васильеве: “Он очень даровит и в нём есть… протест”. И уже в 1937 г., зная об аресте, Пастернак продолжал говорить о Васильеве как о “талантливом и значительном поэте”.
Мы видим: Пастернак и Мандельштам солидарны в оценке Васильева.
Но есть вопрос, который не просто сближал, а роднил Осипа Мандельштама с Павлом Васильевым и совершенно бескомпромиссно разводил его с Борисом Пастернаком. Это — вопрос отношения к Сталину.
У Мандельштама появляется знаменитое антисталинское стихотворение. Но раньше подобное стихотворение было создано другим автором, о чём находим у Вадима Кожинова: “За полтора-два года до Мандельштама (то есть в 1931-м или в начале 1932 года) сочинил “эпиграмму в античном духе” на Сталина Павел Васильев, для которого — как и для его старших друзей Клюева и Клычкова — наиболее неприемлемым событием эпохи была тогда, вне всякого сомнения, коллективизация.
Между прочим, нередко можно встретить ложное утверждение, что-де Мандельштам явился единственным поэтом, осмелившимся написать антисталинские стихи. Верно другое: он был единственным выступившим против Сталина поэтом еврейского происхождения. И, по свидетельству вдовы поэта, Борис Пастернак враждебно относился к этим стихам... “Как мог он написать эти стихи — ведь он еврей!”…Да, даже для Бориса Леонидовича тогдашнее — привилегированное — положение евреев в СССР как бы “перевешивало” трагедию русского крестьянства... Словом, Осип Эмильевич, в сущности, резко разошёлся с вроде бы близкой ему литературной средой и избрал для себя совсем иную. И естественно полагать, что именно поэтому он смог создать свой антисталинский памфлет.
…Павел Васильев, как уже сказано, написал свою эпиграмму раньше, и есть основания сделать вывод, что Мандельштам, тесно сблизившийся в 1931-1932 годах с Васильевым и его друзьями, знал эту эпиграмму, и она так или иначе “повлияла” на его собственное отношение к Сталину”.
В общем, не афишируемая или, даже, недобро замалчиваемая человеческая и творческая близость Мандельштама и Васильева представляется бесспорным фактом биографий двух выдающихся поэтов XX века. Причины их искусственного разделения литературной критикой, вновь демонстрирующей своё верноподданичество политике и идеологии определённых властных и общественных кругов, вполне доступны для разоблачения, но мы двинемся дальше, не задерживаясь на этой интересной теме.
У Мандельштама есть шутливое посвящение другу:
Павлу Васильеву
Мяукнул конь и кот заржал —
Казак еврею подражал.
Всего две строки. Но и здесь есть над чем подумать.
НА ПОКРЫТОМ ОБЛАКАМИ ВЗГОРЬЕ
Ещё был Советский Союз, когда киевские студенты А. Панкратенко и В. Сидоров возмущались: “Почему даже на филологическом факультете ничего не говорится о замечательных стихах П. Васильева?” Теперь Украине, скорее всего, до этого нет никакого дела.
В казахстанском Павлодаре, возможно, не каждый встречный скажет, что он читал Васильева, но все по крайней мере знают, что есть такой великий поэт. Не позабыт он и на родине, в Восточном Казахстане, в Зайсане и Усть-Каменогорске. Помнят Васильева в Омске и Рязани (здесь, в частности, есть библиотека его имени), в Москве и Владивостоке… “Имя П. Васильева, — пишет Любовь Кашина, — его поэзия пропагандируются в Германии, Канаде, США”. Любовь Степановна свидетельствует ещё об одном, очень важном для нас обстоятельстве: “Отрадно, что в печати наконец-то исчезли материалы злопыхателей, очернявшие память о поэте на протяжении долгих лет после его гибели. Его творчество признано. Оно вместе с нами живёт в новом, XXI веке”.
И всё-таки Павла Васильева в нашей жизни незаслуженно мало. Почти нет. Не потому, что кто-то занял его место. Это невозможно. То, что происходит (или не происходит) с Васильевым, не объяснить и нашим равнодушием, которое, к стыду и беде, приняло такие размеры, что уже чревато изменением генетики народонаселения и грозит национальной безопасности.
“Прошедшим летом, — вспоминает Ольга Григорьева, — довелось мне трижды водить гостей по Павлодару, показывать им наши достопримечательности. Это были молодые журналисты из Алматы, педагоги из Кирова и инженеры из Барнаула. И все три раза на моё предложение посетить Дом-музей Павла Васильева они, независимо друг от друга, отвечали вопросом: “А кто это?””
Выше мы говорили о странностях предисловия к книге Клюева, Клычкова, Орешина, написанного В. П. Журавлёвым. Не тот ли это Журавлёв, что создал учебник по русской литературе 20-го века для 11 класса? “Павлу Васильеву, — отмечает Ольга Григорьева, — отведено в нём… 25 строк”. В статье “Неизвестный Васильев” критик приводит эти строки полностью и делает заключение: “Возникнет ли у старшеклассников после прочтения этого текста желание найти сборник стихотворений Павла Васильева и познакомиться с его стихами? Сильно сомневаюсь”.
С одной стороны, как писал земляк Павла Васильева, исследователь его жизни и творчества из Усть-Каменогорска Станислав Черных, “самобытный васильевский стих пробился сквозь завесу клеветнических ярлыков, выдержал травлю и бичевание критики, сохранил свежесть и жизнеутверждающую силу и после гибели поэта в 27 лет”. С другой стороны, куда ж деть горчайшие слова Валентина Курбатова: “…был в русской поэзии великий поэт, торопливо и жадно забытый”?
Закия Мерц прислала из Павлодара драгоценную справку: “Творчество П. Васильева включено в государственную программу образования. В 5-х классах изучаются: “Песня о Серке”, “Всадники”. В 7-х классах на уроках — “Затерян след...”, “Верблюд”, внеклассное чтение: “Джут”, “По Иртышу”, “Павлодар”, “Семипалатинск”. В 11-х классах “романизированные биографии и биографические хроники о русских и советских писателях, связанных с Казахстаном” П. Косенко “На земле золотой и яростной””. Это — Казахстан. В российских школах о Павле Васильеве не знают даже учителя литературы…
Владивосток, наряду с Хабаровском, Новосибирском, Омском, Томском, Семипалатинском, Павлодаром, Усть-Каменогорском (можно продолжать) и, конечно, Москвой — город Павла Васильева.
Ласковое неугомонное море
Лапами хватает
За песок.
На обвитом облаками взгорье
Расположился
Владивосток…
Читаешь, и кажется, что стоишь на высоком берегу, а рядом с тобой он, Павел Васильев. Он видел этот город, ходил по его улицам. Он писал для нас.
Мы не представляем и не догадываемся, что значит Васильев для Владивостока. Он был здесь недолго (да ведь и на белом свете прожил всего ничего!), но за это время успело завязаться немало сюжетов, так или иначе связанных с поэтом, которыми город имеет право гордиться и обязан дорожить. Скажем, Донат Мечик, владивостокский знакомец Павла Васильева, незримо связывает Приморье с Ленинградом и Нью-Йорком, куда Мечик в конце концов уезжает вслед за своим знаменитым сыном Сергеем Довлатовым. Кстати, некий Мечик, живший при Александре Фадееве в приморской Чугуевке (однофамилиц или прототип одного из героев фадеевского “Разгрома”) — брат Доната! Ну кто будет утверждать, что это неинтересно и не важно для нас?
В городе есть памятник Осипу Мандельштаму, и к нему не зарастает народная тропа. Много лет мы приходим к нему с цветами, словами признательности и любви. В этом году — и с московскими друзьями, прилетевшими из столицы на авиалайнере, борт которого украшает имя “Осип Мандельштам”. Наверное, Павел Васильев радуется за друга. Но разве не было бы справедливо, если бы мы могли приходить и к самому Павлу Васильеву? Владивосток — не просто город, в котором побывал поэт. Здесь состоялись первые публикации его стихотворений. Здесь он познакомился с известными поэтами и стал среди них своим. Здесь он получил публичное признание. Шестнадцатилетним мальчишкой Павел уезжает из Павлодара, и Владивосток становится городом, который открыл его миру и дал ему первую славу…
Мы немножко умеем помнить своих гениев. Если захотим.
Многое в нашей жизни определяет время. Чем наше время отличается от предыдущих времён? От тех, например, времён, о которых писал Сергей Есенин: “наши дни, когда “бог смешал все языки”, когда все вчерашние патриоты готовы отречься и проклясть всё то, что искони составляло “родину””.
Какая неизбывная, по-прежнему современная тема для России!
“Параллельные пересекаются” — так Ольга Григорьева назвала свою статью о Павле Васильеве и Марине Цветаевой. В ней есть такие слова: “Поэтам не повезло со временем? А везёт ли им хоть когда-нибудь? Были бы счастливы они в сегодняшние времена, времена “полной свободы”? Считается, что нет репрессий, войны, идеологических установок. Нет?”
МАСТЕРСКАЯ ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА
Мой брат считает, что Васильев заставляет присягать поэзии новых авторов. C Васильевым сравним разве что Сергей Есенин. Действительно, с явлением Есенина ни один настоящий русский поэт не может в той или иной мере не быть его учеником. Но в каждом поэтическом поколении есть свой “Васильевский призыв”. Думается, удивительное свойство двух великих русских поэтов прямо связано с уникальной поэтической образностью, которая, в отличие от многих (в том числе многих знаменитых) мастеров метафоры, никогда не затуманивала смысла стихотворения, а делала образ — зримым, авторскую мысль — внятной. Доктор филологических наук, профессор Омского государственного университета им. Ф. М. Достоевского В. И. Хомяков верно заметил: “Поэтический стиль Васильева отличает тяготение к точной образности, которая не отрывает предмет или явление от реальности, а, наоборот, приближает к ней”.
Кандидат филологических наук, доцент Московского педагогического государственного университета Анжела Секриеру указывает на глубинное родство поэзии Васильева со стихией народного языка — выразителя народной души: “Ключевые, сквозные образы поэзии Павла Васильева отражают и выражают фундаментальные составляющие космоса русской души. Такие традиционные для русской поэзии начала XX века образы, как метель и огонь смутных времён, синицы и коршуны противоборства, дым и снег неопределённости, в лирике Васильева получают новую огласовку.
Фольклорно-мифологические образы тоже пронизывают лирику Васильева. Вот, например, образ дуба как мирового древа в “Рассказе о деде”:
И лучший удел — что в забытой яме,
Накрытой древнею сединой,
Отыщет тебя молодыми когтями
Обугленный дуб, шелестящий листвой.
Он череп развалит, он высосет соки,
Чтоб снова заставить их жить и петь,
Чтоб встать над тобою крутым и высоким,
Корой обрастать и ветвям зеленеть!”
Ирина Минералова слышит здесь мотив, который ярко проявился в творчестве другого выдающегося поэта России Юрия Кузнецова: “Не к Юрию ли Кузнецову тут отсылка?..” Её вывод безоговорочный: “…одно несомненно: напитавшись когда-то из разных источников, поэзия Павла Васильева теперь питает нас сама”.
Сергей Клычков провидчески написал о нём: “Это юноша с серебряной трубой, возвещающий приход будущего”. В будущем обретут своё место новые поколения русских поэтов, идущих вслед за своим предтечей.
ОН НАМ НУЖЕН
Андрону Кончаловскому Васильев открыл Азию.
Хотелось бы подчеркнуть важность этого открытия. К великой беде, оно до сих пор не сделано “европейской” Россией во взгляде на Россию “азиатскую”. Родные “европейцы” в огромной мере провоцируют порой до дикости неадекватное отношение к уникальной евразийской Родине со стороны чужаков. Никак не уменьшается число стран и народов, внушивших себе, что солнце цивилизации восходит на западе. Для них весь восток — пожизненная темнота и сплошная аномальная зона. Задворки мира…
Томик стихов и поэм, подаренный матерью Натальей Кончаловской (ей посвящены гениальные строки Васильева), вдохновил Андрона Сергеевича на создание фильма “Первый учитель”. С этого фильма началось его кинематографическое восхождение.
Кажется, Владимир Солоухин высказал мысль, что Александр Пушкин успел до гибели обозначить свой потолок и, останься жив, дальше мог бы развиваться “вширь”. У Васильева, которого Солоухин сравнивал с Лермонтовым, всё было впереди. Никто не знает, каких творческих высот он мог бы достичь.
У Павла Николаевича, кроме прочего, был дар поэта-песенника. Не раскрывшийся до конца, но если судить по тем вещам, которые положены на музыку, совершенно выдающийся, как и все иные его таланты. Жаль, наш песенный “шоу-бизнес” (песни всё меньше — “шоу” всё больше) не видит этого в упор. Не видит, скорее всего, вполне сознательно. Симптоматично, что Васильева поют Елена Камбурова, Людмила Мальцева, Юрий Назаров — исполнители, которых трудно обвинить в отсутствии вкуса, заведомой ангажированности и конъюнктуре.
Владимир Марков в книге “Приглушённые голоса. Поэзия за железным занавесом” (Нью-Йорк, 1952 г.) размышляет о Павле Васильеве: “…в нём было что-то, чего не было у Клюева и Есенина — отсутствие вычурности и претенциозности”. Может быть, это свойство позволило Глебу Струве в книгах, изданных в Мюнхене (1950 г.) и Лондоне (1972 г.), посвятить Васильеву (вместе с Корниловым) целую главу, где он писал: “Два поэта, которые пользовались значительной популярностью в ранние тридцатые годы… Павел Николаевич Васильев и Борис Петрович Корнилов”. Может быть, это свойство подвигает читателя к сочувствию, сопереживанию и более того — к содействию.
Читателем таких стихов становится весь народ. У Павла Васильева — народы.
“Герои его поэм и стихов, такие простые и гордые, и свободолюбивые, соединили в своих лучших качествах то, что за века устоялось и воспринимается у русского и казахского народов как естественная основа, стержень личности. А любовь к своей земле, в свою очередь, первооснова своеобразного народного кодекса чести, которому следовали по велению сердца, понимая, что предавший свой дом и своё дело разрушает не только себя, но и государство…” (Л. Мартынова).
Участник (единственный из дальневосточников) I Всесоюзных васильевских чтений в Павлодаре (1989 год) Андрей Хвалин, назвав поэта вестником нового слова, объединившим своим творчеством европейскую и азиатскую Россию, отметил, что “только сейчас становится понятным значение Павла Васильева во времени, в истории, в общемировой культуре”.
“Читайте стихи Васильева, — призывает нас Лариса Ивановна Мартынова. — Они помогут нам выжить в каменных и виртуальных городах, обнажённой подошвой почувствовать тепло родной земли, они научат любить даже там, где царят ненависть и предательство”.
Есть ли для нас сегодня что-нибудь более важное, более необходимое?
