* * *
Зацветают паслены. Столько зрячих ветвей
над щемяще-зеленой стороною твоей.
Моют резкие реки берегов керамзит...
Ты запомнишь навеки этот краткий визит
к травам чистым и рослым, к тыну, где коновязь.
В том общении с прошлым есть и с будущим связь
* * *
Жемчужины росинок и зяблика свирель
потом предъявит память к оплате, как счета.
Ты их вдвойне окупишь бессонницей своей,
и все твои потери - тем первым не чета.
Тогда с откоса в речку ты камешки пулял,
лежал среди ромашек, вдыхал их аромат.
Теперь ты забываешь страну больших полян
среди полян асфальта у каменных громад.
Будь проклята разлука! И не поет рожок.
Здесь магазин какой-то, торгующий бельем.
Зачем же эту память так сердце бережет?
Зачем она? Все было и поросло быльем.
И ночью от кошмара ты закричишь опять.
Преследует, как прежде, тебя твоя судьба.
И разве это можно – спокойно ночью спать?
И разве это можно, когда всему труба?
* * *
Вот он – внизу, у взгорка, над молодой водой,
ветер солено-горький, пахнущий лебедой.
Даль без конца и края, узкая колея...
Здравствуй, моя родная родина не моя!
Эти холмы из мела, грота безгубый рот...
То, что давно истлело, в памяти оживет.
Что же, меня встречая, ждет, вышиной полна,
зноем и молочаем вскормленная страна?
* * *
Журавли подают сигнал.
Завтра, видно, дождик польет.
Навсегда, прошу, навсегда
ты запомни этот полет!
Этот сумрак, что загустел,
по уступам сырым скользя,
эту грусть расставанья с тем,
что уже повторить нельзя.
Будет тихая смена дней,
будет мир все так же велик,
но становится он бедней
на один журавлиный крик.
* * *
На откосе сладко пахла мята...
Разве мы с тобою виноваты,
если все на свете голубое,
если вышло все само собою?
Это было утром в воскресенье.
Мир охвачен странным был весельем,
до краев медовым полон летом.
Что полнее может быть, чем это?
Вот и вечер... А тебе все мало –
бабочек в окошко зазывала,
и они шуршали, словно пламя,
вздрагивая теплыми крылами.
Помнишь? Время с глаз снимает шоры.
Но опять я слышу этот шорох:
словно ветер бережно листает
книгу, что никто не прочитает.
* * *
Вот и угасло лето, только грустить не надо:
слушайте песни леса, музыку листопада.
Пусть застывают смолы, пусть зазвучит на вербах
звонкое птичье соло в сопровожденье ветра.
Звонче той песни нету. Лес, будто шумный рынок.
Слышишь, поют кларнеты, флейты и окарины?
Лист приземлится грузно, шишки ударят оземь...
Это совсем не грустно, если настала осень.
Эй, трубачи, за дело, чтоб, догоняя лето,
вновь над землей летела светлая песня эта!
* * *
Никого она не спросит,
отчего такая просинь,
с шумом в окна залетает
птица-осень, птица-осень –
золотая-золотая.
По руинам коммунизма
бродит ветер, словно призрак,
там, где надо и не надо.
Это – признак, это – признак
листопада, листопада.
Он планирует на крышу,
охрой, как из лейки брызжет,
невесомой тая тенью.
Только слышу, только слышу
шелестенье, шелестенье.
В нем какое-то рыданье,
словно нет мне оправданья,
словно сон, что снился, в руку.
Час прощанья, час прощанья,
и – разлука, и – разлука.
* * *
Молчанье призрачных высот...
В нем столько горького укора.
И сердце холод обдает
непостижимого простора.
Желтком яичницы - закат,
но с ним не радует свиданье:
как будто в том я виноват,
что ждет Земля похолоданья,
что ветер выстудил жилье,
перечеркнув все краски тушью.
Не равнодушие ль мое
в ответ рождает равнодушье?
* * *
Кресалом поздних туч октябрь зарницу высек,
равнины и холмы струей дождя омыв.
И ветер, как орган, звучит в погасших высях
посланником снегов, предвестником зимы.
И этот тихий звук - слабеющий, покорный,
как лист последний, вниз, из сумрака времен
планирует впотьмах на мягкий мох, на корни.
Крик раненой звезды.
Сиротский тихий стон.
* * *
В этом городе старом
не сыщешь ты отчего дома -
там прием стеклотары,
тебе не окажут приема.
Все здесь напрочь забыто,
раздолье лишь ветру да веткам.
И крест-накрест забито
окошко с наличником ветхим.
Не шумят домочадцы –
лишь вкрадчивость осени лисья.
И на крышу садятся,
как письма из прошлого, листья.
Но печали не нужно.
Ты знаешь: не сбыться надежде,
в этом городе южном
все будет иначе, чем прежде.
Ветер бронзой и медью
посыплет по строгим аллеям.
В этот город мы едем,
чтоб стало понятно:
взрослеем...
* * *
Лупит в стекла дождь шальной,
пахнет сшибленной сиренью.
Подожди, побудь со мной
ветром, шелестом, цветеньем!
Нахлобучив туч башлык,
кроны сад взметнул отвесно -
в нем бурлит, как сок шашлы,
терпкий сок в стволах древесных.
И опять, беспечно-юн,
слышит этот старый город,
словно звон гитарных струн,
светлых струй веселый говор.
И пускай все дни дожди,
пусть тучнеют тучи градом,
только ты не уходи,
будь всегда со мною рядом,
чтобы, как в каком-то сне,
мы опять сплетали руки.
Чтобы думать о весне
и не думать о разлуке.
* * *
Каждой веткой сада нам с тобой грозя,
бьет шрапнелью града первая гроза.
Разошлись подружки, а тебе не жаль.
На твои веснушки нынче урожай:
высыпали часто, даже возле скул...
Неужели счастье я тогда спугнул?
В гулком басе грома я и не постиг,
что исправить промах можно лишь в тот миг.
Он же не случится ни в каком году:
вспугнутая птица не летит к гнезду.
ПОСЛЕДНИЙ ГОД ДЕТСТВА
Сердилась мать: «Скорей за стол!
Остынет. Ужинать пора»,
но миром управлял Футбол -
самозабвенная Игра.
И мы - гонять хватало с кем,
пиная мяч, входили в раж.
И приходил я весь в песке
(я был ворот бессменный страж).
А Любка, стоя у окна,
на нас глядела день-деньской,
и грызла бублики она
с какой-то взрослою тоской.
И ночью старенький диван
заснуть никак мне не давал,
вертелся я и так, и сяк.
Я думал, что пройдет, пустяк.
Что в ней? Девчонка. Егоза.
Но снились мне ее глаза.
Никто не в силах был помочь.
Глаза ее - водоворот.
Они синели, будто ночь,
когда в садах сирень цветет.
От крыш пружинили дожди,
ворчал водопроводный кран.
И то, что будет впереди -
сплошной туман, сплошной туман.
* * *
Сосульки рушатся с карнизов,
и ты опять спешишь ко мне,
как будто вновь бросая вызов
соседской вязкой болтовне.
Пусть не стихают пересуды,
пусть говорит про нас любой,
я счастлив, что сегодня буду
еще мгновение с тобой.
И этот зимний свежий ветер,
твоей слезинки светлый след
дороже мне на этом свете,
чем даже этот самый свет.
ПИСЬМО ИЗ ПЯТИГОРСКА
Снег. Январский воздух горный,
свет луны прозрачно-бел.
Вновь Бешту - верблюд двугорбый –
шапку белую надел.
Я везу тебе гостинец –
образцы тревожных снов,
одиночество гостиниц,
тусклый отсвет ночников,
серебро замерзшей рощи
и костра холодный дым...
Дирижирую порошей
и безмолвием ночным.
Пусть звучит светло, как прежде,
из продутой стужей тьмы
тихий гимн моей надежде
в исполнении зимы.
* * *
Вот и все. Пришла пора
нам заканчивать прощанье.
Пруд - как глыба серебра,
сладкий запах увяданья.
Вербный вечер. Лунный двор.
Дым, нависший, как мочало.
Позабытый разговор –
без конца и без начала.
Словно дым, он невесом,
в синих тающих просторах,
ни о том и ни о сем –
будто летних листьев шорох.
Скрип ступеней - легкий скрип
(и кого там только носит?).
Тишина. И чей-то крик,
доносящийся из ночи.
Ты в тени исчезнешь той,
что угаснет в час восхода.
Подожди! Я крикну: «Стой!», -
с опозданием в три года.
* * *
Снова, как будто случайно,
осень покрасила охрой
купы старинного парка,
что шелестят над рекою.
Где этот домик у чайной,
девушка в платьице мокром?
В солнечном свете неярком
я тебя помню такою.
Я б заглянул ненароком
в дом за штакетником синим,
где ты сидишь за вязаньем
рядом с рыбацкою сетью.
Знаю, ты скажешь с упреком:
«Где тебя столько носило?
Чтобы сдержать обещанье,
выдержал ты полстолетья».
Дрогнет предательски голос -
слишком нечаянна встреча,
слишком внезапно прощенье...
Скрипнут, закрывшись, ворота -
словно ударится голубь
в стекла, когда уже нечем
жить, когда нет ощущенья,
нет ощущенья полета.
... Лес вырастает стеною,
осень крадется неслышно.
Где ты? Куда же ты делась
с первыми грозами мая?
Я тебе двери открою -
желтую весточку вышли.
Я ни на что не надеюсь -
просто тебя вспоминаю.
* * *
- Останься!
Но поезд трогает,
перроны бегут назад.
Не надо смотреть так строго:
тебя выдают глаза.
Читаю я в них: «Ну что же
уставился, как баран?
Еще не поздно, Сережа,
в вагоне сорвать стоп-кран.
Еще твой путь неопознан,
он пройден всего на треть.
Еще ничего не поздно –
даже и умереть...».
А я, на подножке стоя,
от смерти не жду вестей,
раздавленный пустотою
бессмысленных скоростей.
