Из заметок о прочитанном
Не окликать,
не ворошить?
Недавно, раскрыв выходящую в столице “Общеписательскую литературную газету” (№ 1(14) за 2011 год), я, испытывая всё нарастающее чувство горького удивления, прочитал пространный отчёт, рассказывающий о состоявшемся в Центральном доме литераторов “очередном торжественном собрании” из “сталинского цикла”. Оказывается, в Москве проявлена инициатива по “воссозданию” Сталинских премий, намечается проведение ежегодных Сталинских чтений, во время которых будут представляться “новые исследования того непростого (но для многих благодатного) периода”. (Так прямо и сказано — “для многих благодатного”!)
Мои столичные коллеги, собравшиеся в зале ЦДЛ (интересно, в каком — в Большом или в Малом?), вначале внимали поэту Сергею Соколкину, который “эффектно декламировал” поэтические строки, посвящённые “отцу народов”. Затем до конца вечера вниманием собравшихся завладел пишущий на исторические темы Арсен Мартиросян, автор “историософичных” пятитомных изысканий под названием “200 мифов о Сталине”. Он, например, рассказывал “притихшему залу” о хорошем отношении Иосифа Виссарионовича к… евреям (наградил во время войны 157 евреев званием Героя Советского Союза), о том, что он — основатель… современного российского демократизма и парламентаризма, о сталинской коллективизации, которая, оказывается, всего лишь “откорректировала” сложившуюся в стране агроситуацию, об инициаторе реабилитации ошибочно репрессированных — Почётном гражданине СССР и верном соратнике вождя “незабвенном” Л. П. Берия, о… пожалуй, достаточно.
При этом, как пишет газета, автор пятитомника все неприятные вопросы и возражения, звучавшие из зала, “в корне пресекал незыблемым: “Да, есть такое предположение. Но это лишь исторический апокриф — никакими документами не подтверждается. Поэтому и рассматривать его не вижу смысла””. Ну, совсем как у чеховского героя: “Этого не может быть потому, что этого не может быть никогда”…
…Вышеозначенный пятитомник мне пока подержать в руках не довелось. Но вот листаю скромно изданную небольшую книгу, вышедшую недавно, благодаря усилиям Омского Центра общественных инициатив — “Помня прошлое, мы обещаем будущему” (Омск, 2010; редколлегия — З. В. Тикунова, М. А. Сбитнева и А. Жебрун, сайт: www.omskngo.ru). На её обложке — мемориальный камень с надписью “Жертвам сталинских репрессий”, установленный в 1992 году в самом центре Омска — в сквере напротив мрачноватого здания, прозванного в народе Серым домом. Книга эта появилась в результате реализации проекта “Репрессии. Права человека. Молодёжное участие”. И важнее всего здесь два последних слова — “молодёжное участие”.
“Я считаю, что нужно как можно чаще рассказывать молодёжи правду о сталинских репрессиях, чтобы юное поколение знало эту трагическую историю. И не было бы этих несчастных 10 % опрошенных студентов, которые либо считают, что понятие “репрессии” жителям СССР не было знакомо, либо вообще ничего не слышали и не знают об этом”, — это цитата из сочинения студентки ОмГТУ Анастасии Гуливатенко. Она и десятки её сверстников, изучив тему, расспросив родственников, написали такие сочинения. Часть этих работ собрана в книге, о которой я веду речь, — в главах “Репрессии в истории моей семьи”, “Что я знаю о репрессиях” и “Чтобы этого не повторилось”.
“Меня удивляют люди, которые в принципе отрицают существование репрессий в СССР, — пишет старшеклассница из Кайзесской средней школы Ирина Баскаль. — В качестве доказательств они приводят тот факт, что с их родственниками ничего не случилось. На мой взгляд, общество того времени, грубо говоря, делилось на три категории — тех, кто сидел, тех, кто их охранял, и тех, кому повезло. И если тебя что-то не коснулось, это отнюдь не значит, что это не существует. Я, допустим, никогда не видела северного сияния, но в природе же оно есть”.
Помните высказывание из московской газеты, которое я приводил в начале — о том, что сталинский период нашей истории был “для многих благодатным”? Примерно об этом же пишет студентка Линара Айтпаева: “Можно ли забыть те кровавые годы? — спрашивает она. — Некоторые говорят, что не только можно, но и нужно забыть! Возможно, среди авторов такой точки зрения есть те, предки которых под руководством тов. Сталина и проводили эти массовые нечеловеческие репрессии? Но их всё же меньшинство, а большинство должно помнить всех тех, кто страдал в те годы, кто погиб в сталинских тюрьмах, лагерях, на лесоповалах — на так называемых стройках первых пятилеток. Помнить, чтобы не допустить вновь того ужаса, который охватил наше Отечество в те страшные годы!”
А вот отрывок из сочинения студентки Ирины Михальчишиной: ““Ох, и болючий этот тридцать седьмой…”, — так ответила на мой вопрос, что она знает о тех тяжёлых временах нашего народа, моя бабушка. То, что она рассказала, потрясло меня, взбудоражило. Оказывается, я вообще так мало знаю о своих корнях, о своей истории”.
Некоторые из работ студентов и старшеклассников носят черты самых настоящих научных исследований. Например, сочинение уже упоминавшейся Линары Айтпаевой. “Север Омского Прииртышья, Тарский район, — пишет она, — это родина моих предков, многие из которых живут в тех прекрасных краях до сих пор. Но, к сожалению, многие молодые люди не знают, что север Омской области был в годы сталинских репрессий жутким местом, где пострадали сотни, тысячи, десятки тысяч наших соотечественников. Тарский район — это то самое место, где в годы репрессий располагалась печально знаменитая Кулайская комендатура”. И далее в работе Линары приводятся конкретные данные о деятельности Тарского отделения НКВД, о местах массовых захоронений расстрелянных, даже составлена жуткая таблица “наиболее “расстрельных” дней для Тары”.
Чувствуется, что перед тем, как сесть за написание своей коллективной работы, студенты Омского аграрного университета Е. Беглякова, Е. Конищева и А. Левей читали соответствующую литературу, в частности — одиннадцатитомную омскую Книгу памяти “Забвению не подлежит”. “Посмотрите, — пишут они, — на развёрнутой обложке — карта Советского Союза, она вся испещрена точками, где были построены лагеря для “врагов народа”. Миллионы граждан десятилетиями отбывали своё “наказание”, и большая часть их, конечно, погибла. В 30-е годы пострадала каждая вторая семья”. В этом же сочинении есть рассказ об одной из конкретных таких “точек”: “Тема сталинских репрессий актуальна для села Сосновка и близлежащих сёл, которых уже нет на карте области. “Сосновка и Восток стоят на костях спецов”, — это выражение бывших спецпереселенцев очень красноречиво отражает историю села, которое возникло на высоком яру в 30-е годы ХХ века в результате ссылки “кулаков” Алтайского края, Новосибирской и Омской областей. После этого Сосновка прошла ещё три волны репрессий: 1937-1938 гг. — “враги народа”; предвоенные и военные годы — ссылка немцев и жителей Прибалтики; послевоенная волна — прибалты, украинцы, народы Кавказа”.
Нет, не все нынешние молодые люди, думается мне, механически машут разноцветными транспарантами на различных поддерживающих (или протестующих — какая разница?) митингах, организованных взрослыми дядями и тётями из тех или иных политических партий и движений. Далеко не все! К счастью, значительная часть наших детей пытается самостоятельно разобраться в “непредсказуемом прошлом” России — для того, чтобы никогда не повторились его чёрные моменты. “Я хочу жить в свободной стране и не бояться за своё будущее”, — пишет по этому поводу Максим Маркус из Большегривской школы. “Чтобы ничего подобного на земле никогда не повторилось, нужно как можно чаще рассказывать молодёжи всю правду о сталинских репрессиях, чтобы юное поколение знало эту трагическую историю” (Елена Чебакова из ОмГТУ). “Делегируя определённую власть государству, общество не должно быть подвержено риску, связанному с тем, что эта власть может стать тоталитарной. В противном случае бесправие человека в сочетании с полноправием государства и отсутствием механизмов, способных остановить подобную ситуацию, будут повторяться…” (Александр Жидченко из ОмГУ).
Замечательные ребята! Именно они не дадут многочисленным “историософам” реабилитировать сталинизм.
В конце книги “Помня прошлое, мы обещаем будущему”, которую мы с вами сейчас листаем, помещён цикл стихов известной омской поэтессы Татьяны Четвериковой; в течение многих лет она параллельно со своей поэтической работой трудится в редакции уже упоминавшегося многотомного издания “Забвению не подлежит”. Называется этот цикл “На Кулае”, строками из него мне и хочется завершить этот непростой разговор:
Конечно, лучше просто жить,
Не окликать, не ворошить,
Но средь болот, скорбя,
Когда от боли — не вздохнуть,
На память, как на крестный путь,
Сам обречёшь себя.
“Кровь событий”
В марте 2011 г. в Москве, в Центральном доме литераторов состоялась презентация книги известного российского актёра Николая Чиндяйкина “Не уймусь, не свихнусь, не оглохну…” (М., “Зебра Е”, 2011, предисловие Л. Боговой, редактор В. Вестерман, 480 стр., илл., тираж 2000 экз.).
Но начать мне хочется издалека.
В “недавние-давнопрошедшие” (выражение Ф. М. Достоевского) доперестроечные времена в самом центре Омска работала больница, где лечилось исключительно одно руководство. Её здание известно в городе всем — теперь здесь размещён Диагностический центр. Мне приходилось довольно часто посещать эту больницу, т. к. к ней был “приписан” мой отец. Никаким руководителем он никогда не был (беспартийный завуч педучилища в номенклатуру не входил), но имел звание Заслуженного учителя школы РСФСР, которое и давало ему право лечиться именно здесь.
Где-то в середине 70-х годов, придя навестить в очередной раз приболевшего отца, я заметил, что недалеко от нас, устроившихся поговорить на четвёртом этаже, в так называемом “зимнем саду”, сидит довольно приметная пара — одетая в больничный халат молодая красивая женщина и крепкий мужчина с короткой стрижкой. Лицо женщины показалось мне знакомым, и я, как это всегда бывает в таких случаях, стал мучительно вспоминать, где мог её видеть.
— Узнал? — спросил меня отец, когда “усёк”, что я то и дело поглядываю в сторону этой пары. — Это Ожигова, актриса из драмтеатра.
Да, это была Татьяна Ожигова, звезда Омского драматического. Я не узнал её в специфической больничной обстановке — привык видеть на сцене в главных ролях лучших спектаклей театра. Лечилась она здесь по тому же “принципу”, что и мой отец, — имея звание Заслуженной артистки РСФСР.
В следующий мой приход в больницу отец уже знакомил меня и с Татьяной, и с её спутником — Николаем Чиндяйкиным, тоже артистом этого же театра, будущим мужем. Позже мы не раз встречались и в кафе Дома актёра, и на каких-то собраниях, вечерах, киносеансах. Главными, конечно же, были встречи в театре, куда я в ту пору ходил гораздо чаще, чем сейчас. Блестящий актёрский дуэт Ожигова-Чиндяйкин являлся тогда, на мой взгляд, лучшим в Омском драматическом. Достаточно вспомнить хотя бы такие знаковые спектакли, как “Двое на качелях” или “Наедине со всеми”. Но спектакли запомнились лишь фрагментами, а в душе остался и до сих пор стоит перед глазами именно этот, повторявшийся потом много раз, эпизод — скамейка в больничном вестибюле и на ней — два прижавшихся друг к другу, негромко разговаривающих человека. Татьяна попадала в больницу всё чаще и чаще…
А потом пришла перестройка с её дурацким “полусухим” законом, в результате закрыли кафе Дома актёра. Это прервало многие связи и знакомства. Да и в театр я стал ходить реже — всё больше времени стали отнимать литературные дела. Я узнал, что Николай фактически перебрался в Москву, где работает в каком-то новом, совершенно невиданном и “крутом” театре — Школе драматического искусства. Потом, в 89-м, поразило известие о смерти Татьяны. А чуть позже один за другим стали появляться фильмы с участием Николая Чиндяйкина, и на наших глазах он стал знаменитым.
Был ещё один эпизод. В 2003 году вышла моя небольшая документальная книжка про поэта Вильяма Озолина (1931—1997), и один общий приятель подсказал, что было бы неплохо, если бы я переслал экземпляр Чиндяйкину, т. к. они с Озолиным дружили. В одном из старых озолинских писем ко мне, цитирующихся в книжке, и в самом деле упоминается Николай, и я с удовольствием, воспользовавшись оказией, передал её в Москву.
И вот держу в руках объёмистый том, с обложки которого смотрит мне прямо в глаза Николай Дмитриевич. Читаю его размашистую надпись на белом форзаце: “…Товарищу счастливых омских лет и зим… рад возможности через года “обменяться” книжками!”
Попытаюсь передать свои ощущения, возникшие после прочтения этой необычной и незаурядной книги. Она целиком состоит из дневниковых записей, которые вёл её автор в течение трёх десятилетий (точнее — с 1972 по 2003 год).
Ощущение первое и главное: до сих пор я не знал Николая Чиндяйкина. То есть знал, конечно, но знал чисто формально — поверхностно и однобоко. Понимал — ещё до его бешеной всероссийской популярности — что актёр он превосходный. Годы его работы в Омском драмтеатре (1973—1987) счастливо совпали с лучшим на моей памяти периодом в жизни этого коллектива. И отдав Омскому театру всё, что можно, но и взяв от него достаточно много, Николай Дмитриевич двинулся дальше. При этом столица получила не просто очередного талантливого актёра из провинции, а мастера зрелого, сложившегося, готового не только учиться, но и учить самому. Поэтому, издали наблюдая за успехами земляка, я по большому счёту не очень-то удивлялся им. В том смысле, что, испытывая, разумеется, радость и удовлетворение от его очередной удачи на теле- или киноэкране, внутренне, про себя я отмечал: всё идёт правильно, именно так, а не иначе и должна развиваться актёрская карьера Николая Чиндяйкина. И, в конце концов, не об этом я хочу сейчас сказать. Книга познакомила меня с Николаем, которого, повторяю, я никогда не знал. Познакомила с глубоким, постоянно вглядывающимся в окружающее и страдающим от его несовершенства человеком. С человеком, душа которого беспрерывно занята важным внутренним трудом.
Несколько цитат на близкую мне литературную тему.
“С огромным интересом прочитал книжку повестей и рассказов Маканина… Удивительно дифференцирует такое привычное наше народонаселение (что в жизни мы все ежесекундно делаем и почти не ошибаемся, расслаивая бесконечно всех вокруг, а литература наша, будто слепая, “не чувствует” этого). Маканин видит, чувствует, а через него и мы снимаем “старенькую” одежонку” (19 мая 1985 г.).
“Конспектирую М. М. Бахтина “Творчество Ф. Рабле” и схожу потихоньку с ума. Боже! Не хватит уже ни сил, ни времени понять ещё хоть что-нибудь в этом мире, да нет, без “ещё”, просто — хоть что-нибудь понять. Однако, что были на земле такие люди, как Бахтин, бодрит… Гордость какая-то в душе. Ведь то, что он сделал, сделать невозможно… Сделал!” (18 июня 1985 г.).
“Проза открыла закрома, стали печатать то, что не печатали в годы “застоя”, — оказалось, есть (была) литература честная, сильная, мощная… только её не печатали, не давали читать. Пьес таких не оказалось… Драматурги не хотели писать “в стол” (как, например, Трифонов)” (12 июня 1987 г.).
Впитывая хлынувшую со всех сторон невиданную, небывалую информацию, Николай начинает по-новому осмысливать и главное в своей жизни — актёрскую профессию.
“М. П. — 86 лет. “Человек трудной судьбы”, как писали у нас до недавнего времени о тех, кто сидел. Она сидела дважды: в 37-м и 47-м. Жена “врага народа”. Врач. Ум совершенно ясный. Память прекрасная. Читает наизусть Игоря Северянина. Да как читает! Как говорит, как рассказывает… этап, пересылочный лагерь, уголовники и т. д. Судьба страны. ВРЕМЯ. Я смотрел на неё и думал: мы занимаемся только СХЕМАМИ. Пустыми изжитыми МОДЕЛЯМИ, варьируя их то так, то эдак. Нет, нет… ничего подобного мы сыграть не умеем. Просто даже не подозреваем, что сыграть нужно ЭТО. Не конкретную тему сейчас имею в виду (хотя и тему тоже, в конце концов, когда-то нужно), но уровень, глубину, широту, объём человеческого космоса…” (14 июня 1987 г.).
Эта тема, эти непростые, я бы даже сказал, мужественные размышления о профессии то и дело возникают в записях середины 80-х годов.
“Позавчера посмотрел по видику “Пролетая над гнездом кукушки”. Я был очень сильно задет фильмом. Профессионально ЗАДЕТ (как актёр). Ясно чувствую, что мы так играть не можем, не умеем! (Себя, конечно, тоже включаю в это “мы”). Долгие годы сентиментально-монументального “реализма” — идиотизма — высушили нашу актёрскую школу, кастрировали, опримитивили её. Печально, но многие этого не замечают. Вот, что страшно…” (22 июня 1987 г.).
“Русский театр начала века был очень силён в актёрском отношении, американцы, без сомнения, взяли тогда наш уровень из первых рук (М. А. Чехов) и развивали его, естественно, все эти годы. Наша же выхолощенная общественная жизнь — выхолостила даже то живое, что уже было в человеке, в понимании его психологии на социальном, семейном, интимном уровнях. Страшное время духовной нивелировки сделало своё дело.
Мы должны теперь у них учиться… и ничего в этом нет зазорного! Они же не стесняются брать “наше”, развивать, делать своим — это нормальный ход вещей, нормальное взаимообогащение. К чёрту дурацкие комплексы! Мы должны “вернуть” своё себе… только и всего” (29 июня 1987 г.).
Трещал по всем швам “железный занавес”, и одним из первых стал представлять искусство нашей страны за рубежом театр “Школа драматического искусства”, в котором Н. Чиндяйкин не только играл, но был режиссёром и педагогом. Во время многочисленных, имевших неизменный потрясающий успех гастролей он жадно вглядывается в окружающее. Города — один красивее другого, умопомрачительное для советского человека изобилие прилавков, великолепие всемирно известных музеев… “В капелле Микеланджело, куда мы дошли уже порядком измотанные… время остановилось, все чувства ушли… Как велико, божественно, талантливо, дерзновенно и неохватно человечество! Как глуп, надут, важен и наивен (самонадеян) человек” (2 марта 1989 г.).
Мне, литератору, радостно было встречать на страницах книги чисто писательские меткие наблюдения.
“В ушах крик женщины на (итальянском. — А. Л.) базаре. Она продавала юбки, я думал — убивают”.
“Америка похожа на пионерский лагерь… Дети без взрослых сами решили всё сделать, по-своему, по своим законам… максималистски-детским. И что-то получилось. Республика Шкид такая”.
“Вот если перестройка получится, у нас будет что-то вроде Мексики. Всего много: магазины полны… но не для всех. Бедно живут”.
“…проезжали на велосипедах пряничные австрийки…”
Историки, настоящие (в отличие от меня) знатоки и любители театра найдут здесь бесценный — фактический, человеческий и психологический — материал. Например, об Омском драмтеатре, когда в нём работал Н. Чиндяйкин (а было это в 1973—1987 годах), и его тогдашнем “звёздном” актёрском составе, который скрупулёзно и придирчиво отбирал и пестовал уникальный театральный деятель Мигдат Ханжаров — его многолетний директор.
Лучше можно будет теперь понять и сущность такого уникального явления культуры, как московский театр “Школа драматического искусства”. Николай откровенно пишет об его основателе — Анатолии Васильеве — об его незаурядности, деспотичности, непредсказуемости, его капризах, взлётах и озарениях, его взрывном, порой труднопереносимом для окружающих характере, его манере работать на грани, на самом последнем пределе человеческих возможностей. “Голодная и холодная Москва, — читаем запись от 13 января 1992 года. — Жизнь вокруг потусторонняя. Совершенно непонятная, бессмысленная. Мы как на островке в своём полуразрушенном кинотеатре “Уран” (временном пристанище театра. — А. Л.)… Выпал снег, похолодало. Снег не убирают.
Входишь в зал, в белую чистую конструкцию, белые деревянные полы… Здесь — красиво, чисто… тихо… Звучит английская, французская, итальянская, немецкая и русская речь… О чём они говорят, эти красивые люди из разных стран? Достоевский, религия, русская душа, дух русский, театр, метод, игра… У маленького круглого столика сидит длинноволосый, бородатый, уставший человек… он болен, это видно… Включённые диктофоны ловят и фиксируют каждое его слово. Где смысл? Где истина? Там, за стенами, или здесь?”
А в записи следующего дня содержится ответ на эти вопросы:
“У меня прекрасное чувство (хотя и усталость) от этих дней, от этой работы. Как много хороших ребят, классных, просто классных актёров. Как они играют! Да нет, никто сейчас так не играет. Есть школа! Есть школа… Трудно держать, трудно… чуть слабинка, и исчезнет, как мираж, но… есть. Хорошее чувство…
А ничего ведь больше и нет в жизни, если оглядеться, если вдуматься, если честно…”
Уверен, что вряд ли кого оставят равнодушным и взаимоотношения автора книги с женой — Татьяной Ожиговой. Здесь всё происходит на самой высокой и одновременно трагической ноте.
“И утром, и днём, и ночью думы об одном: как Таня? что с Таней?
Да, болезнь освобождает от многих забот и многим вещам даёт их действительную цену” (6 апреля 1983 г.).
“Таня — великая актриса! Ловит всё на лету. Поговорили днём несколько минут о пьесе, о театре… Кое в чём сознательно сдвинули взгляд на вещи, ранее задолбленные. Счастливейший спектакль! (“Двое на качелях”. — А. Л.) И ничего не “жали”, не “давили”, а зритель… Боже, какая стояла тишина в зале! Потом шли пешком. Снегу намело. Вечернее послеспектакльное счастье. Переговорили обо всём, вспомнили каждую деталь… и убедились, что мы правы. РАБОТАТЬ ДОЛЖНО БЫТЬ РАДОСТНО!!! Какая простая истина!” (22 ноября 1985 г.).
“Вчера сыграли замечательные “Качели”. Хорошо игралось. Легко… свободно. Перед этими гастролями нам сделали новое оформление, т. е. совершенно новое. Света Ставцева сделала абсолютно новый эскиз, более конкретный, простой, впрочем, по задумке… Короче, спектакль стал выглядеть лучше, элегантней, что ли, чище. Яснее. Костюмы тоже сменили. Естественно, изменилась планировка, свет и проч. Всё это мы сами проделали с Таней. В какой-то мере — НОВЫЙ спектакль. Записали здесь (в Риге. — А. Л.) на ТВ. По-моему получилось очень неплохо. Хотя мы смотрели только кусочки.
Вот уже 9 лет играем! Ничего себе!” (12 июня 1987 г.).
“Какие страшные дни пережил в Москве… 8, 9, 10… я только 8-го узнал, что её положили в больницу… да не “положили”, увезли с кровотечением прямо со спектакля…” (15 ноября 1988 г.).
“Прошёл месяц, как Её не стало. Месяц. Мне очень тяжело жить. Сейчас совсем не пью. Работа” (10 июля 1989 г.).
Прошёл ещё год, и среди записей появился стихотворный набросок, строка из которого при подготовке книги станет её названием:
От тоски и печали не сдохну,
От тоски и печали не охну,
Не уймусь, не свихнусь, не оглохну.
* * *
Пора, видимо, заканчивать. Хотя на полях книги ещё немало моих карандашных пометок, сделанных против тех строк, которые особенно понравились, поразили, остановили… Но всего не процитируешь…
С одной только мыслью автора категорически не могу согласиться. Хотя в разных вариантах она то и дело повторяется среди этих многолетних записей.
“Хорошо, что я не стал писателем, Господи боже мой, ничего, ничего не передаёт это блеяние, жалкое, пустое…”
“ОПРЕДЕЛЁННАЯ МУКА — НЕУМЕНИЕ ПИСАТЬ, то есть передать на бумаге свои чувства. Вот ведь искренне желаю сделать это, цель поставил себе, пыхчу — пробую писать, обдумывая каждое слово, фразу, — пробую наоборот — “от руки”, импульсивно писать — ни черта!
Перечитываю — ничего подобного! То есть близко нет!”
“Иногда вообще начинает казаться ненужной и бессмысленной затея с дневником… к чему? зачем? кому? Никому это не нужно, кроме тебя самого. Не хочешь — брось, не пиши! Брось! Никому ведь действительно не нужно. Эти жалкие каракули ни про что”.
Так вот, не согласен я со всем этим. Мы имеем десятки примеров, когда уже в нынешний “бесцензурный” период модные, замысловатые романы модных, изысканных авторов забывались в течение какого-нибудь десятка лет. А здесь не мода, здесь — настоящее.
Такие книги, как эта, будут жить долго, ибо на их страницах запечатлено, “остановлено” нечто неостановимое — само Время. На страницах именно таких книг, по выражению А. И. Герцена, “запеклась кровь событий”.
Своими глазами
Сводки новостей ни на один день не дают нам забыть про узел кавказских проблем. Война, которая на бумаге вроде бы давно закончилась, на самом деле продолжается — гремят взрывы, звучат автоматные очереди, льётся кровь, гибнут люди… Может быть, поэтому не иссякает и литература об этом конфликте — любому неравнодушному человеку хочется узнать, как всё это протекало — что было во время Первой чеченской кампании, что происходило после короткого перерыва в период Второй. И чего мы, в конце концов, можем ожидать от дальнейшего развития событий?
Есть на “Эхо Москвы” такая радиопередача — “Своими глазами”, в ней о тех или иных событиях рассказывает человек (чаще всего — журналист), знающий о них не понаслышке, а видевший всё именно собственными глазами. Своими глазами видел обезображенную боевыми действиями Чечню, разрушенный Грозный и автор документальной повести “Я сюда еще вернусь…” Михаил Кузин, она только что вышла в издательстве “Омск-Вариант”. М. Кузин, журналист пресс-службы Управления внутренних дел Омской области, много раз выезжал в командировки на Северный Кавказ, где в составе сводного милицейского отряда несли службу и наши земляки. Побывал в самом пекле, недаром награждён медалями, в числе которых есть медаль с “говорящим” названием — “За отвагу”. В результате таких поездок и родилась предлагаемая читателям книга. Родилась, как я понимаю, не сразу. Сразу нужно было “выдавать” оперативную информацию, она, сухая и немногословная, присутствует и в книге, но лишь как один из элементов, “вмонтированных” в общее её полотно. Основной же текст — это личные живые впечатления автора от увиденного и услышанного. В них есть и эмоции, и лирические отступления, и эффектные картины экзотической природы. Есть боль, страх, описания жестоких военных буден. А рядом — крепкий солдатский юмор, зорко подмеченные подробности фронтового быта. Но на фоне всего этого разнообразия главным мне представляется обилие разговоров самых разных людей — солдат и офицеров в армейских и милицейских погонах. В этих разговорах находим мы и оценку этой странной войны, истинно народное, выстраданное, а не официальное мнение о ней.
“— Мы эту войну однозначно проиграем. Да-да, именно проиграем... Война, мужики, это не в бирюльки играть. Законы экономики никто не отменял, — продолжает Лёша, в прошлом кадровый военный, нынче — милицейский штабист из Питера. — Боевые действия — удовольствие дорогое. Сколько стоит тонна солярки? А сколько её, родимой, сжигают за сутки все танки, бэтээры, “уралы”, КамАЗы, группировки? А сколько, по-вашему, стоит вылет пары “сушек” на бомбово-штурмовой удар? Или час полёта “вертушки”? А накормить армию солдат и ментов? А привезти отряд на Кавказ в командировку из Калининграда или, скажем, Южно-Сахалинска? А выплата им суточного и полевого довольствия? Да что там говорить, — Лёша досадливо отмахивается, — как утверждает военная наука, для того, чтобы поймать в горах одного диверсанта, необходимо семь-десять, как минимум, бойцов… Конкретную боевую задачу уже на месте обеспечивают службы тыла, связи, штабы и т. д. Ещё, как минимум, человек пятьдесят. Итак, шестьдесят спецов на одного террориста… А средства на восстановление республики, которая ничего не производит? А пенсии и пособия? У страны скоро кончатся финансы. Никакой бюджет не выдержит такой нагрузки. И война перетечёт в вялую попытку сохранить лицо. Ещё брататься с боевиками будем…”
“Чернорабочие” этой малопонятной, ведущейся на собственной территории войны в изображении Михаила Кузина предстают перед нами отнюдь не “пушечным мясом”. Это мыслящие и болеющие за державу люди. Смертельная опасность, ежеминутно гуляющая вокруг брезентовых стен их палаток, даёт им право без всякой оглядки на “начальство” говорить на самые острые и болезненные темы.
Из монолога заместителя начальника штаба П.:
“— О наведении какого конституционного порядка мы говорим? У местных свой закон гор, собственная вековая кровная “конституция”. А мы ломимся в чужой монастырь. Не любят нас здесь, боятся и ненавидят за это. И мы боимся и ненавидим местных за свой страх. Ничего хорошего из этой войны не выйдет — помяни моё слово. Взаимное кровопускание и потом отзовётся. Наши дети будут ненавидеть их детей и наоборот. А может быть, и внукам достанется…”
Хочу признаться, что я прочитал эту книгу в один присест. Вначале хотел для пробы перелистать несколько страниц, а уж позже, выделив для этого “специальное” время, засесть, что называется, капитально. Но вышло иначе: количество “нескольких” страниц вначале перевалило за десять, потом — за двадцать, как-то одно за другим отодвинулись, отложились на “потом” намеченные было на этот день дела, а сам день постепенно перешёл в вечер, вечер — в ночь…
В узких литературных кругах Михаила Кузина знают как поэта — когда-то в Омске выходила книжка его лирических стихов “Вспомни хорошее” (Омск, 1992). В 1996 году он участвовал во Всероссийском совещании молодых писателей, организованном Союзом российских писателей в Ярославле. Телезрители наверняка не забыли передачу “Территория Закона”, которую М. Кузин вёл на ГТРК “Иртыш” в течение десяти лет. Журналистские публикации были во многих периодических изданиях. И вот новая ипостась — нелёгкий труд публpициста. Рассказывая о войне, легко можно было бы впасть в бесконечные описания жестокостей, крайних ситуаций, свидетелем которых, судя по всему, не раз и не два был автор, или пуститься в собственные рассуждения на военно-политические темы. Но автор идёт по другому пути — показывает правду и изнанку войны через психологию людей или через конкретность, через детали, и это многократно усиливает наше читательское впечатление.
Вот описывается обязательный инструктаж бойцов перед спецоперацией.
“— Ещё раз напоминаю о внимательности. Один досматривает задержанных, двое с оружием страхуют, — командир отряда передвигается вдоль тяжеловооружённого строя. — Ваххабиты уже не те, что прежде, — нестриженная борода, подвёрнутые снизу штаны. Забудьте об этом маскараде. Противник не дурак, маскироваться умеет. Внимательно проверяйте документы, появилось подозрение — раздевайте задержанных. Синяк на плече — след от приклада, изучайте руки — ищите мозоли от спускового крючка, остатки порохового нагара, следы ружейной смазки, не поленитесь обнюхать подозреваемых — пахнет костром, значит, в лесу или в бункере прокоптился. Внимание на марше, идём без “брони” — не пролезет она в горах. Всё!
Бойцы, помогая друг другу, спешно забираются в грузовики. В одну из кабин сажают местного чернявого парня — он покажет в селе дома, где родственники прячут боевиков. Завербованный осведомитель серьёзно рискует — для конспирации ему на голову натягивают маску с узкими прорезями для глаз.
Колонна из десятка грузовиков, преодолев несколько перевалов, проходит аул Гуниб, где некогда сдался русским войскам легендарный Шамиль”.
История мало чему научила как потомков имама Шамиля, так и потомков сподвижников усмирителя Кавказа генерала Ермолова; спустя полтора века они, граждане одной и той же страны, вновь стреляют друг в друга. А что может быть отвратительнее ГРАЖДАНСКОЙ войны?.. Об этом невольно думаешь, читая эту книгу. И понимаешь одного из её героев, который недвусмысленно заявляет: “Ничего, останемся живы, спросим — кому это было выгодно? Придёт время — спросим жёстко…” По сути дела, данная книга — тоже часть такого “спроса”. Так, во всяком случае, представляется мне.
Впечатление от прочитанного усиливают многочисленные фотографии, сопровождающие документальное повествование. Чаще всего они не прямо иллюстрируют текст, а идут как бы “параллельно” ему. И мы воочию видим разрушенные дома, сожжённую или готовую к бою технику, а главное — людей в камуфляже, их лица — удручённые, спокойные, смеющиеся, растерянные, полные решимости… По сути дела, автор этих снимков — фронтовой фоторепортёр Валерий Макаров — своего рода соавтор книги. Книги, которая ещё раз заставляет задуматься о том непростом времени, в котором всем нам довелось жить.
“Мой триумфальный
день настанет...”
Под таким заголовком Омская государственная научная библиотека имени А. С. Пушкина выпустила биобиблиографический указатель литературы, посвящённый поэту Аркадию Кутилову (1940—1985) (составитель Е. И. Каткова). Материалы “бумажного” указателя охватывают период с 1965 по прошлый, юбилейный, год, а его электронный вариант, выложенный на сайте библиотеки, постоянно пополняется.
Вы когда-нибудь наблюдали, как прорастают сквозь асфальт грибы? Происходит это не вдруг, а постепенно. Вначале на тротуаре появляется едва заметный бугорок. Потом он становится выше, шире. Потом асфальтовая поверхность трескается, и изнутри появляются неостановимо рвущиеся наружу, казалось бы, хрупкие, но тем не менее мощные в своём стремлении к воздуху и свету дети матери-грибницы.
Этот образ возникает, когда листаешь данный библиографический указатель.
При жизни поэт смог опубликовать лишь несколько подборок своих стихов в газетах. Признание, как это, увы, уже не раз бывало в отечественной литературе, начало приходить уже после его безвременной и до сих пор необъяснённой гибели.
Постепенно, с немалыми трудностями его литературное наследие проявляется перед изумлённым читателем — выходят книги, стихи то и дело включаются в коллективные сборники, печатаются в журналах — порой самых разных направлений (например, и в “Нашем современнике”, и в “Арионе”). Об А. Кутилове снято три документальных фильма — в Новосибирске, Омске и Москве. Работают два его музея — на родине, в селе Бражниково Колосовского района Омской области, и в омской школе № 95.
Изучаешь указатель и видишь, что о нашем незаурядном земляке теперь уже пишут не только журналисты, чаще всего делающие упор на “экзотические” подробности его жуткой биографии (бомжевание, эпатажное поведение, психушка, алкоголизм, зона), но и такие серьёзные литературоведы и критики, как В. Баевский (Смоленск), В. Яранцев (Новосибирск), Ю. Беликов (Пермь), В. Курбатов (Псков). Его не устаёт пропагандировать Евгений Евтушенко, в конце жизни не раз упоминал в своих интервью Виктор Астафьев. Поэзия А. Кутилова становится предметом исследования учёных-филологов, например, омичей М. Безденежных, В. Физикова, О. Вашутиной и Л. Деменковой.
Но, пожалуй, чаще всего встречается в указателе имя омского литератора Геннадия Великосельского (1947—2008) — близкого друга, первого биографа и многолетнего настойчивого популяризатора всего созданного А. Кутиловым. Г. Великосельский, в частности, имел отношение к выходу шести посмертных книг поэта, подготовил к первой публикации немало его произведений — не только стихов, но и прозы, рисунков, сам написал ряд статей, организовывал выставки и вечера, а главное — “зажёг” своим неравнодушным отношением к наследию и к самой личности поэта многих других людей (в том числе и автора этих строк).
Не отношу себя к близким друзьям Аркадия. В конце 1960-х — начале 1970-х годов мы встречались на собраниях областного литобъединения, работавшего при Омской писательской организации. В 1975 году, когда он длительное время лежал в туберкулёзной больнице, я довольно часто навещал его там. Выйдя из больницы, поэт иногда приходил ко мне на работу — в редакцию газеты “Молодой сибиряк”, где тогда трудились и другие его знакомые — Виктор Чекмарёв, Анатолий Билиевский, Марк Мудрик, Таня Хиневич. Лишь однажды, летом 1979 года, он побывал в гостях у меня дома. Остальные встречи носили случайный, “уличный” характер.
Предстоит ещё немало сделать для того, чтобы наследие Аркадия Кутилова стало по-настоящему доступно широкому читателю. Нужно вывести его из узких рамок “областного” поэта — издать его книгу в столице и распространить её в крупнейших городах европейской части страны. Необходимо собрать воедино воспоминания о нём. Составить выверенную биографию, пока в ней немало “белых пятен” и легенд (большим мастером придумывать и распространять которые был, кстати, сам Аркадий). А главное: следует литературоведчески осмыслить и по-настоящему понять секрет его творчества. Всему этому во многом и способствует теперь данный указатель.
Электронный вариант указателя размещён на сайте Омской государственной научной библиотеки имени А. С. Пушкина, в разделе “Наши издания”.
Скандал № 34
В Санкт-Петербурге недавно вышла книга, имеющая непосредственное отношение к нашему городу. Она принадлежит перу скончавшегося более 80-ти лет тому назад омского писателя, некоторые стороны творчества которого (далее цитирую издательскую аннотацию) “удивительным образом предвосхищают возникшие много позже направления авангардистского искусства ХХ века: мэйд-арт, рэди-мэйд, акционизм, искусство перформанса, “серийное” искусство и др.”. Речь идёт о писателе Антоне Сорокине (1884—1928).
Вначале личное воспоминание. Конец 60-х годов. Я, молодой репортёр “Омской правды”, пытаюсь писать не только для своего отдела информации, но и для “соседнего” отдела культуры — пробую, например, рецензировать книги. Одна из первых моих рецензий была посвящена небольшому краеведческому сборнику Евгения Раппопорта “Рукопись считалась утерянной” (Иркутск, 1967). Именно из этой книги я впервые узнал о нашем незаурядном земляке Антоне Сорокине — один из очерков так и назывался ““Король писателей” Антон Сорокин”. Рассказ о талантливом чудаке Сорокине настолько увлёк меня, что вскоре я отправился в Омский областной архив, чтоб взглянуть на хранящийся там его личный фонд.
Облархив находился тогда в цокольном этаже здания, где вольготно расположилось теперь наше Законодательное собрание. А в те годы здесь умещались и обком КПСС, и облисполком, да ещё и обком комсомола. Плюс — архив в самом нижнем этаже. Без проволочек в небольшой читальный зал архива принесли сорокинские бумаги, я стал их смотреть, но вскоре обратил внимание на несколько странное поведение сидящей напротив, за своим рабочим столом, заведующей залом. Она то и дело кидала на меня выразительные взгляды, укоризненно качала головой, демонстративно пожимала плечами, несколько раз подходила и, взглянув на то, что я просматривал, как бы для самой себя насмешливо произносила: “Ну, так я и знала!..” или “Конечно, иначе и быть не могло!..”
Наконец, я не выдержал и спросил: может, я что-то делаю не так?..
И экзальтированная сотрудница не выдержала — запальчиво заговорила о том, что читала в газете мои статьи, что они ей нравились, что она считала меня, их автора, серьёзным человеком, перспективным журналистом, а оказывается, всё не так…
— Да что случилось-то?!
— Зачем вы смотрите бумаги этого сумасшедшего, этого хулигана?
Оказывается, она активно не любит Сорокина и автоматически переносит свою нелюбовь на всех, кто приходит к ним в архив изучать его фонд.
— Ничего не могу с собой поделать, — призналась она, немного успокоившись, — мне кажется, что работать с его архивом к нам являются такие же авантюристы, каким был и он сам!..
Такой вот был случай. А ведь произошёл он через 40 лет после смерти писателя. Настолько в своё время он “наэлектризовал” Омск не только своими книгами и фельетонами в местной печати, но и скандальными выставками своих рисунков на уличных заборах, различными саморекламными трюками, эпатажным поведением в общественных местах.
…И вот Антон Сорокин издан в далёком Питере. Бывал или не бывал он в чопорной северной столице, сказать не могу. Родился в Павлодаре, всю жизнь прожил в Омске, похоронен в Москве. Путешествовать любил по просторам казахской степи, хорошо знал язык и обычаи коренных её жителей, имел среди них немало друзей, много и с большим сочувствием писал о жизни наших соседей-казахов. В Москве оказался случайно — тяжело больной туберкулёзом, поехал было лечиться в Крым, но в тамошний санаторий его не приняли, т. к. форма болезни была открытая; повезли его обратно в Сибирь, но довезли только до Москвы…
Книга старого сибирского писателя выпущена в издательстве “Красный матрос”, принадлежащем духовным, если так можно выразиться, внукам “приколиста” А. Сорокина — митькам: продюсер книги Михаил Сапего, координатор проекта Андрей Рассомахин. Правда, подготовили книгу к изданию сибиряки — составление, примечания и предисловие новосибирцев И. Е. Лощилова и А. Г. Раппопорта, об их неординарной работе я скажу чуть позже. Пока же — о самом вышедшем на “брегах Невы” сорокинском произведении.
Митьки впервые издали полный текст итоговой книги омского писателя — “Тридцать три скандала Колчаку”. И сам факт издания именно этого, а не какого-нибудь другого его сочинения является сейчас, на мой взгляд, скандалом № 34. Дело в том, что теперь, после известного десятисерийного телефильма, где адмирала талантливо сыграл Константин Хабенский, в массовом общественном сознании утвердился некий романтический, идеализированный образ Александра Колчака: бесстрашный полярный исследователь, беззаветный рыцарь белой идеи, патриот, тонкий страдающий незаурядный человек, жертва жестоких исторических обстоятельств… Всё это так, но…
Но не всё так просто. Не всё так складно и красиво. Поездите по северным городам и сёлам Омской области, постойте возле старых обелисков на братских могилах расстрелянных колчаковскими карателями мужиков, уклонявшихся от неоднократных мобилизаций в Сибирскую армию, — в Колосовке, Седельниково, Большеречье, Таре, Тюкалинске, Саргатке, Муромцево, Больших Уках, Тевризе… А ещё прислушайтесь, как кличут здесь кобелей — огромных, лохматых, невозмутимых красавцев. До сих пор то и дело именно Колчаками называют их местные жители — потомки тех, кого пороли и расстреливали в далёком 1919 году. Тоже своеобразное проявление народной памяти.
Любая медаль имеет ещё и оборотную сторону. На “лицевой” стороне данной “медали” — памятник адмиралу, открытый в Иркутске на месте его расстрела, намерение омских властей поставить аналогичный памятник и на Иртышской набережной, возвращение имени Колчака открытому им острову в Карском море, вышеупомянутый красивый фильм, целый ряд биографических книг об адмирале, появившихся в последние годы. А на другой, “оборотной” стороне этой воображаемой “медали” — решительный отказ в реабилитации А. В. Колчака со стороны Главной военной прокуратуры — именно за массовые расстрелы, проводившиеся не только на территории нынешней Омской области, — по всей Сибири, здесь же — скандал, сопровождавший открытие иркутского памятника, далеко не однозначные мнения, проявившиеся и при обсуждении идеи омского памятника адмиралу.
Само распоряжение Правительства Омской области “Об увековечении памяти Колчака” датировано, мягко говоря, неудачно — 22 декабря 2006 года. А ведь на Левом берегу — в Старом Кировске до сих пор существует улица 22 декабря (был ещё и кинотеатр, называвшийся в честь этой даты). 22 декабря 1918 года в Омске произошло восстание против новорожденной диктатуры. Восстание неудачное (провалившееся, по одной из версий, из-за предательства провокатора), жестоко подавленное. Раскроем омский еженедельник “Коммерческие вести” за 28 марта 2007 года, в котором обсуждалась идея установления в Омске памятника Колчаку. Здесь, рядом с довольно-таки вялым её одобрением со стороны омских бизнесменов напечатана статья Почётного гражданина Омска Юрия Глебова “Нужен ли памятник Колчаку в Омске?” и письмо пенсионерки А. Ф. Мокрушиной, все члены семьи которой были зверски замучены колчаковцами.
(В скобках стоит напомнить, что после окончания Гражданской войны Москва долгие десятилетия не могла простить “третьей столице” Омску его мимолётной “столичности”: в 1921 году согласно новому административному делению страны Омск вопреки всякому здравому смыслу делают всего лишь окружным (т. е. таким же по своему значению, как, например, Тара) городом, усиленно (во многом даже искусственно) начинают развивать центр обширного Западно-Сибирского края — Новониколаевск, вскоре переименованный в Новосибирск (бойкие журналисты тех лет тут же дали ему и неофициальное название — “сибирский Чикаго”); результат известен — Новосибирск имеет самый крупный в стране (крупнее любого из московских) железнодорожный вокзал, международный аэропорт, метро, Академгородок и Сибирское отделение Академии наук, оперный театр, выходящий с 1922 года толстый литературный журнал “Сибирские огни”; только война, когда в Омск был эвакуирован с запада ряд предприятий, несколько “подтянула” промышленный потенциал нашего города до новосибирского).
Но вернёмся к предмету разговора. На мой взгляд, первое отдельное полное издание “Тридцати трёх скандалов Колчаку” весьма полезно, оно (помимо всего прочего) поможет нам более объективно подойти к оценке сложной исторической личности Верховного правителя, хоть немного “остудит” нынешнее чуть ли не восторженное отношение к нему. Может, стоит ещё раз подумать: а не погодить ли пока с памятниками? Раз далёкая, казалось бы, Гражданская война, формально закончившаяся в начале двадцатых, в памяти людской всё ещё продолжается? Тем более что мы и в установке памятников не знаем никакого удержу. Взгляните на иркутский памятник адмиралу — Колчак стоит во весь рост на высоком гранитном постаменте; такие памятники ставят победителям, а не человеку, необдуманно занявшемуся не своим делом и потерпевшему полный крах — и в военном, и в политическом, и в человеческом смысле. Не менее странно, на мой взгляд, выглядит и проект омского памятника: адмирал изображён стоящим на капитанском мостике корабля и гордо взирающим в морскую даль. Но мы-то знаем, куда приплыл “корабль” адмирала — к берегам притока Ангары — иркутской речонки Ушаковки, под лёд которой он, бессудно расстрелянный, был опущен в феврале 20-го года…
Лично для меня колчаковская эпопея не так уж далека — моя бабушка, Глафира Алексеевна Болотова (1885—1972), однажды видела адмирала и не раз рассказывала мне об этом. Она вместе с моей будущей матерью (той в 19-м году было 11 лет) жила тогда в Омске и участвовала в крестном ходе, перед которым, стоя на балконе, выступал с короткой речью адмирал. “Аккуратный мужчина, видный из себя, бледный только очень”, — каждый раз говорила бабушка. Эпитет “аккуратный” был в её лексиконе высшей похвалой в адрес представителей сильного пола. “Аккуратные ребята, подтянутые, вежливые”, — рассказывала она об английских военных, оказавшихся в тот же год в Омске, они приходили помолиться в православный храм, который посещала и бабушка, ставили в углу что-то вроде походного, переносного алтаря, “приближая” тем самым русскую церковь к своей конфессии, и молились.
…Писатель Сорокин относился к адмиралу резко негативно. Убеждённый демократ, он, конечно же, не мог принять самой идеи диктатуры Верховного правителя. Пародируя её, объявил себя диктатором над писателями Сибири. Вслед за омским правительством тоже стал выпускать деньги, “обеспеченные полным собранием сочинений Антона Сорокина”. На торжестве, посвящённом памяти великого чеха Яна Гуса, предложил вставанием почтить память и другого мученика — сибирского писателя Александра Новосёлова, которого осенью 1918 года подло убили люди, расчищавшие путь диктатуре. На банкете, устроенном в честь Колчака, произносит тост за то, чтобы адмирал поскорее оказался на своём месте — на корабле, а не томился в Омске, где нет ни моря, ни кораблей. И т. д., и т. п.
“К скандалу, — сказано в предисловии к книге, — писатель относился эстетически, как к произведению искусства, и строго рационально. Скандал и есть, по Сорокину, высшая форма литературного творчества: по крайней мере, весь город Омск — в этой системе ценностей — замирает в напряжённом ожидании: что ещё вытворит Сорокин?”
Сегодня можно только удивляться тому, что “эстеты” из колчаковской контрразведки терпели выходки (извиняюсь, — перформансы) Антона Семёновича, а ведь запросто могли бы отправить вслед за его другом Новосёловым…
В тексте “Скандалов” упоминаются десятки имён — литераторов, политиков, военных, иностранных дипломатов, авантюристов — кого только не было в 19-м году в “столичном” Омске. Обо всех этих людях говорится в комментариях подготовивших издание кандидата филологических наук, поэта Игоря Лощилова и краеведа Александра Раппопорта (родного брата покойного Евгения Раппопорта, который упоминался в начале моего рассказа). Эти замечательные комментарии представляют собой настоящую “книгу в книге” — настолько они подробны и квалифицированны. Завершают издание обширная библиография и солидная подборка иллюстрации.
Марлин
В нескольких московских еженедельниках и в Интернете появились статьи о новом издании знаменитой, знаковой книги Эрнеста Хемингуэя “Праздник, который всегда с тобой”. Она вышла в столичном издательстве АСТ — в новом переводе Виктора Голышева, с восстановлением купюр, с более выверенным текстом. Привлекает и то, что в подготовке издания принимали участие сын и внук писателя, которые убрали из текста правку, внесённую в своё время четвёртой, последней женой автора Мэри, т. е. представили книгу такой, какой хотел видеть её сам писатель.
В “Российской газете” рецензия её литературного обозревателя Павла Басинского сопровождается известной фотографией Хемингуэя — улыбающийся и довольный он стоит на причале рядом с только что собственноручно выловленным и подвешенным за хвост марлином. Собственно, это даже не рецензия, а простое сообщение о книжной новинке, текст которого почти целиком состоит из цитат. Цитировать эту книгу, признаётся П. Басинский, можно бесконечно, “даже не понимая, зачем ты это делаешь. Но в этом и заключается магия автора”.
Известная во всём мире книга выпущена “осторожным” тиражом — 3000 экземпляров. Топ-менеджеры мощного издательства АСТ полагают, что вряд ли “Праздник” станет популярным у нынешнего российского читателя, вряд ли попадёт в список книг, входящих в первую десятку рейтинга продаж — главного критерия современного книгоиздания. Возможно, они правы: эту книгу будут покупать прежде всего “остатки” того поколения, которое было без ума от неё много лет назад — в середине 60-х. Принадлежу к этому поколению и я.
Хорошо помню, как все мы, воспитанные в атмосфере “оттепели”, характерной повышенным, массовым интересом к литературе, зачитывались тогда Хемингуэем. Считалось за счастье иметь его чёрный “худлитовский” (т. е. выпущенный в издательстве “Художественная литература”) двухтомник, который вышел в 1959 году баснословным по нынешним “малотиражным” временам тиражом — 300 тысяч экземпляров и тотчас же был раскуплен. Раскованный, свободный стиль Хемингуэя, искренность, абсолютное отсутствие заигрывания с читателем, грубоватый юмор, а главное — его демократизм, его внимание к горестям и радостям обыкновенного, “маленького” человека, которое было вполне сродни традициям русской литературы, — всё это завоевало любовь нашего читателя. Подкупали и подробности личной биографии автора “Прощай, оружие” и “По ком звонит колокол”: его личное мужество, стремление всегда быть на острие событий. Молодые прозаики учились у нобелевского лауреата искусству строить диалог, пытались с его помощью писать не только “вширь”, но и “вглубь” — имею в виду его знаменитый подтекст.
В 1961 весь мир потрясло известие о трагической гибели писателя. При тогдашней закрытости информации никто толком не мог сказать, как это случилось: одни источники утверждали — несчастный случай, другие — самоубийство. (В скобках замечу, что спор этот не прекратился до сегодняшнего дня, наоборот, он лишь обострился, т. к. недавно в ход пошла и третья версия — убийство, тщательно спланированное ЦРУ.)
В такой “подогретой” обстановке и появилась тогда эта автобиографическая, мемуарная книга. Которую называют самой “хемингуэевской” из всех книг Хемингуэя.
На Западе первое издание состоялось в 1964 году, наш читатель стал получать “куски” книги уже на следующий год — в “Литературке”, в “Неделе”, в “Огоньке”. Наиболее обширная предварительная публикация состоялась в журнале “Иностранная литература”. А затем московское издательство “Прогресс” дважды выпускало “Праздник” — в 1965 и в 1966 годах. Причём в обоих случаях тираж не указывался. Вполне можно предположить, что он был достаточно велик, ни в какие международные соглашения по авторским правам СССР тогда, в разгар “холодной войны”, ещё не входил, и для издательства выпуск данной книги стал удачной коммерческой операцией.
В те годы я был ещё студентом и сбегал с лекций для того, чтобы в читальном зале старинной библиотеки Казанского университета первым взять эту небольшую, одетую в мягкую обложку книжку. Забыв обо всём на свете, я упивался этой невиданной прозой. Не помню точно, знал ли я тогда слово “эссе” (вроде бы оно вошло в наш литературный обиход немного позже), да и не до жанровых определений было мне тогда. Пленял не только и не столько далёкий и недостижимый Париж, запечатлённый на страницах “Праздника”. Я почти пьянел от внешне будто бы ничего особенного не таящего в себе, доверительного и предельно искреннего повествования, с которым мудрый писатель, рассказывая о собственной молодости, обращался ко всем нам. Обращался, минуя расстояния, языковые барьеры, разницу в мировоззрении и воспитании. Он нажимал на те “кнопки” в читательских душах, которые есть у каждого, независимо от того, где он живёт, — в Париже, Нью-Йорке, под Гаваной, на Волге или в Сибири.
Читатель я уже тогда был тёртый и опытный. Поэтому, отойдя от первого потрясения, просмотрел текст ещё на раз. Теперь рядом с книжкой лежал листок бумаги, на который были выписаны доселе незнакомые мне имена. Ведь о таких, например, писателях, как Гертруда Стайн или Скотт Фицджеральд — друзьях Хемингуэя, мы впервые узнали именно из этой книги. (Точно так же несколькими годами раньше мы читали печатавшиеся в “Новом мире” мемуары Ильи Эренбурга “Люди, годы, жизнь” — новых для советского читателя имён на их страницах тоже было предостаточно.)
И вот предстоит новая встреча, рано или поздно нынешнее издание “Праздника” дойдёт и до Омска.
* * *
И в заключение — совершенно личное воспоминание, имеющее к предмету разговора лишь косвенное отношение.
Однажды, будучи в командировке в Москве, замотанный и обалдевший от столичной сутолоки, в середине дня я зашёл перекусить в какое-то кафе на Новом Арбате. Здесь было тихо и уютно. Принесли меню, машинально листая его, я вдруг увидел название одного из блюд: “Марлин жареный с луком и картофелем под белым соусом”. Марлин!.. Именно марлин попался на крючок герою знаменитой повести “Старик и море”, за которую Эрнест Хемингуэй получил Нобелевскую премию!
Стояли ещё советские “предперестроечные” времена. Как, какими путями доплыл этот марлин до кухни ничем не примечательного московского кафе, каким течением занесло его туда?! Я запивал хорошо прожаренную рыбу белым сухим вином и осознавал, что нежданно-негаданно получил мимолётный, принадлежащий только мне одному подарок. Память о котором сохранилась, как видите, и по сей день.
