Муж и жена
Он не знает её дела,
Что она с подругой жила.
Потому и осталась — чистой.
Он не ведает истин простых,
Что весёлая свадьба их
Для неё была ненавистной.
Он не может её понять.
Говорит ей ласково:
— Мать,
Ну чего тебе ещё нужно?
Говорит он — высок, чернобров:
— Сам не знаю, на что готов,
Чтобы жить нам спокойно и дружно!
И она, чтобы он не зачах,
Отдаётся ему второпях,
А потом засыпает тревожно.
Понимает она, что к чему.
Понимает она, что ему
Ничего объяснить невозможно.
* * *
Ночь черным-чернёхонька.
Вдруг луна — в проём.
Вспыхнула черёмуха
Дьявольским огнём.
Дикие, порочные —
В дебрях темноты —
Густо заворочались
Дальние кусты.
И сквозь эти скверности —
Сами не свои —
О любви, о верности
Пели соловьи.
На похоронах сына
Гром грохотал не сильно
в преддверии грозы.
На похоронах сына
не пролил я слезы.
Гром грохотал не шибко.
Ползла, сгущалась мгла...
Врачебная ошибка
допущена была...
Когда на край могилы
поставили мы гроб,
во мне хватило силы
рукою стиснуть лоб.
Глядели виновато
товарищи мои
на комья рыжеватой
рассохшейся земли.
Синел расшитый чепчик,
белела простыня.
Лежал он — человечек,
похожий на меня.
А туча всё огромней
ползла наискосок.
Ещё одно я помню —
сухой земли комок.
Венки на холмик рыжий
легли, закрыли сплошь.
Гром грохотал всё ближе.
Потом закапал дождь...
Потом — я помню смутно —
заторопились все
к бетонной крытой будке,
торчащей у шоссе.
* * *
Она умирала от рака. Однако
Ещё улыбалась, ещё говорила.
Она не боялась грядущего мрака.
Жила в ней какая-то тёмная сила.
И муж исхудавший склонялся над нею.
Кормил её с ложечки — тихий и жалкий.
И гладил ей руку, от страха бледнея.
И всё повторял свои «ёлки-моталки».
Она изменяла легко и бесстрашно,
Всегда повторяя коронную фразу:
«Тебя не люблю я! Но это — неважно!»
Она истребляла любовь, как заразу.
И вот он — единственный! Нежный и кроткий.
Сидит отрешённо, уставившись в точку.
Она обозлилась: «Да выпей ты водки!
Мне тоже плесни, чтоб не пить в одиночку».
Она не боялась ни рая, ни ада.
Она не боялась ни чёрта, ни Бога.
И лишь от невинного мужнего взгляда
В душе поднималась больная тревога.
Сознаться б во всём и раскаяться — разом!
И сердце наполнится чистой любовью.
Да он не поймёт. Да и знать не обязан.
Она улыбалась. И харкала кровью.
И муж улыбался. И гладил ей руку.
Глядел на неё, откровенно жалея.
И эту запретную смертную муку
Ей вынести было всего тяжелее.
Она умерла, не сказавши ни слова.
И дети, и муж безутешно рыдали.
И было лицо её бледно-сурово.
И дети — святою её называли.
Обрыв
Ничего я собой не значу.
Я во власти грехов и страстей...
Но над бедною родиной плачу,
Над любимой и кровной своей.
Березняк, запорошенный снегом.
Серый мрак вперемешку с тоской.
Я и сам перемешанный с небом,
Высоко, над замёрзшей рекой.
За рекою — холмы и равнины.
Деревеньки темнеют вдали.
Это родины нашей руины.
Их надолго снега замели.
Что там — криков и лозунгов ветошь?
Каждый вздох, каждый шаг — на крови.
Знаю, родина, что не заметишь.
Слава Богу, что ты не заметишь
Эти жалкие слёзы мои.
* * *
Господь, не нужно Страшного суда.
Вся наша жизнь — незримый Страшный суд.
И что страшнее может быть, когда
Соседа на плечах в гробу несут?
Ещё недавно выпивали с ним.
Отправил он на дачу всю семью.
И был его порыв необъясним:
— Я расскажу тебе всю жизнь мою.
Он сызмальства столкнулся с нищетой.
И горя, и жестокости хлебнул.
В пять лет остался круглым сиротой.
Потом детдом. Голодный Барнаул.
Но выучился он. На ноги встал.
Женился. Оперился. Сын и дочь.
— А вот теперь,— вздохнул он,— я устал.
Почти не сплю. Ворочаюсь всю ночь.
Да, воровал, но всё тащил в свой дом.
В свою семью. В свою родную клеть...
Не думал он, не мыслил он — о том,
Как будет сын презрительно глядеть.
Что станет шлюхой собственная дочь,
Как шлюхою была его жена...
Хоть я ничем не мог ему помочь,
Он выставил ещё пять штук вина.
Мы пили с ним до солнца, до утра.
И обнимались, и в любви клялись.
— Ведь я своей семье желал добра,—
Твердил он мне,— такая нынче жизнь.
И вот... я не забуду никогда,
Как тяжко на плечах несли его...
Господь, не нужно Страшного суда.
Вообще судить не надо никого!
* * *
Я ей твердил: поверь в меня, поверь!
Морозный вечер, лёгкий снег над нами.
Хлопок дверей — и рваный пар, как пламя,
Из магазина вылетает в дверь.
Она в ответ: я никому не верю.
Она в ответ: не веря, легче жить.
...А на плечах её сугроб лежит.
И шапочка мохната, будто верба.
Она в меня поверила потом,
Когда уже ходила с животом.
Мы встретились на улице внезапно.
— Спасибо, милый, если бы не ты —
Давным-давно пришли бы мне кранты,—
Всё это она выпалила залпом,
Моя любовь, мой бог, мой идеал,
Она глядела нежно и призывно.
Но мне она в тот миг была противна.
С тех пор её я больше не встречал.
