* * *
Приметы детства. С ветерком пальто.
На завтрак — жмых, а к ужину — простуда.
Там я мечтал найти кошель раздутый,
но тот, который не терял никто.
Абсурд, ей-богу. Но зато потом
не стал я ни Гобсеком, ни Иудой.
А где виновен был хоть на минуту —
стоял с повинной, как перед крестом.
Искал я душу даже в падшей дряни.
Терял друзей. У смерти был на грани.
Но ключ не подбирал к чужим дверям.
Вот и стою теперь на пепелище.
Блаженны, кто себя не потерял.
Их никогда нигде никто не ищет.
Умора
Для всех — Аннет. А для меня ты — Нюрка.
Где твой портвейн? Где рожа с синяком?
Откуда вепря с золотым клыком
ты заманила в эти переулки?
Стволами ощетинились придурки.
На «мерсе» к вилле едешь с ветерком.
Купил твой хряк наш скверик с кабаком,
где меж столов шмаляла ты окурки.
Теперь бассейн. И по утрам массаж.
Под вечер — теннис. К ночи — макияж.
Семь дач французам отданы в аренду.
А я, как прежде, весел на мели.
— Ау! — кричу я бывшим диссидентам.—
Как жизнь, шестидесятники мои?
* * *
С кем на ковре ты? С кем ты на диване?
От ревности я — в стойке на ушах.
Уэльский принц иль аравийский шах
тебе браслет на ножку надевает?
Я думаю, народом сжат в трамвае,
под мат в исконно русских падежах:
какой же безнадёжный я ишак!
Таких и в Карабахе не бывает.
Ну что мне твои ведьмины глаза?
И вспышка губ? И рук твоих лоза?
Зачем живу, собою не владея?
Любовь? Не только. Всё легло не в масть.
Ни доблестей, ни подвигов, ни денег.
Вот и трамвай сломался, твою мать.
Ташкент, 1943
Над мастерской сапожника Давида
на проводах повис газетный змей.
Жара. По тротуару из камней
стучит к пивной коляска инвалида.
Полгода как свихнулась тётя Лида.
Ждёт писем от погибших сыновей.
Сопит старьёвщик у её дверей,
разглядывая драную хламиду.
Плывёт по тылу медленное лето.
Отец народов щурится с портрета.
Под ним — закрытый хлебный магазин.
Дом в зелени. Приют любви и вере.
Раневскою добытый керосин.
Ахматовой распахнутые двери.
* * *
Не задирай перед сонетом нос:
мол, то да сё, и форма, дескать, давит.
Сонет, смеясь, глядит из дальней дали,
когда вот так решают с ним вопрос.
Ему и фарисей смешон до слёз,
когда он, пыжась, форму соблюдает.
Словес, где ни восторга, ни страданья,
сонет вовек не принимал всерьёз.
Но если вдруг тебе для откровенья
он сам явился волей провиденья,
то знай — твоей заслуги в этом нет.
А коль сонет уходит от поэта,
то не поэту надоел сонет,
а ты, босяк, осточертел сонету.
* * *
На клык поддел ты времечко лихое.
Подругу продал. Друга посадил.
Теперь, крутой, диктуешь ты один,
кого — на трапы, а кого — на сходни.
Судить не мне — ты свят или греховен.
Попа купи, коль вправду господин.
Попу не жалко для господ кадил.
А мне в тебя и плюнуть неохота.
Грозишь? Во смех! Не трать свинца, дружок.
Мне жизнь сама наполнит посошок.
Да и тебя вослед за мной отправит.
Вот там он и решит — последний суд —
кого из нас поднимут вверх по трапу,
кого по сходням вниз поволокут.
* * *
Я по камням всю жизнь иду с повинной.
Меня ж, как вора, от версты к версте
преследуешь ты, нищий во Христе,
святым крестом махая, как дубиной.
Ходил бы ты за стадом с хворостиной,
тянул бы ты соху по борозде.
Но ты печёшься о чужой беде.
— Отдай,— вопишь,— арабам Палестину.
Я не был в Палестине никогда.
И не за тем горит моя звезда,
чтоб я вникал в земные переделы.
Отстань. И брось быть рыцарем сумы.
Не то гляди — коль не займёшься делом,
то больше я не дам тебе взаймы.
Воры
Не дом чужой, а логово луны.
На стенах тень хозяйского забора.
А мы с тобою — два счастливых вора.
И нет ни перед кем у нас вины.
Два беглеца. Две певчие струны.
Над лунным ложем два преступных взора.
Но в наших поцелуях нет позора.
Они от слёз восторга солоны.
Крадём любовь у смерти на краю.
Но ведь крадём не чью-нибудь — свою.
Так зацелуй меня, моя отрада.
Благословен рискованный ночлег.
Мы воры. И гореть нам в топках ада.
Но лишь за то, что крали не навек.
Юность
Мне девятнадцать. Служба — не война.
Мундир сверкает. Не унять волненья.
Сержант Эн-Эн даёт мне увольненье.
А в городе суббота и весна.
Сквозь КПП — хмельней, чем от вина,—
ныряю в свежесть утренней сирени.
И плащика шального дуновенье
в меня летит, как встречная волна.
Лети, лети. Мне большего не надо.
Стою меж Байконуром и Невадой.
В кармане увольнение до двух.
Есть время нам с тобой поцеловаться.
Ещё он светел — тополиный пух.
Ещё дуреет город от акаций.
Пенелопа
Послевоенка. Ветер гнёт столбы.
Гудит завод промозглым серым утром.
Там снова мало чёрного мазута.
Там снова много дыма из трубы.
Идёшь, не выделяясь из толпы,
в поношенные туфельки обута,
прозрачная от голодухи лютой
и местная по прихоти судьбы.
Где парус твой, залётная гречанка?
Но вдруг ресницы юной хулиганки
махнули мне, как вёсла двух галер.
Акцент не утаил её веселья:
— В общагу приходи ко мне, Гомер.
По вечерам я вся без Одиссея.
Коллеги
Не горлодёр, так молчаливый трус.
Не старый пень, так юная коряга.
Не раб, так плут. Не сплетник, так сутяга.
Враги мои, прекрасен ваш союз.
Срастался он вокруг бильярдных луз,
где от стихов корёжилась бумага.
По бородам, шипя, стекала брага,
и на закуску шёл гнилой арбуз.
Избавь, Господь, от роз такого сада.
Мне вправду ничего от них не надо.
Отпни их. Пусть я буду одинок.
Но, получив арбузной коркой в рожу,
я сзади схлопотал такой пинок,
что больше небеса не потревожу.
Возвращение
Провинции любимые черты.
Базарчики, шлагбаумы, бараки.
По крышам бродят тощие собаки.
Спят на крылечках жирные коты.
Я не пошёл в московские плуты,
за что и получил фингалы в драке
от «деловаров», цепких, точно раки,
да от поэтов, нанятых в шуты.
Прости меня, родное захолустье.
Лишь пред тобой со смехом расколюсь я,
что жизнь моя — всегда наоборот.
А и плевать! Как вышло, так и вышло.
Дай, на крыльце посплю, как старый кот.
Дай, как собака, поброжу по крышам.
Любовь
У входа в небо я тебя искал.
Был сердца крик. Но не было успеха.
Лишь над горами громыхало эхо.
Да камни взвыли, падая со скал.
Меня и океан не приласкал.
Мой зов, что оказался не по веку,
в воронку сгинул крабам на потеху,
да свистнул ветер солью по вискам.
Песок пустынь шипел в моих следах.
Меня вокзалы помнят в городах.
Но ты всю жизнь была со мной в разлуке.
Сегодня ты пришла к моей беде.
На плечи нежно положила руки.
Родная, поздно. Нет тебя нигде.
Художник
Твой Леонардо вечно как в дыму.
То нем как рыба, то напьётся сдуру.
То снова обнажённая натура
среди холстов позирует ему.
Куда ни глянешь — всё не по уму.
Торчит из-под карниза арматура.
Уж лучше бы подался в штукатуры.
Ни радости, ни денег нет в дому.
Стареет, колесо вращая, белка.
В ведро летит разбитая тарелка.
И ты рыдаешь, стоя у окна.
Эй, Леонардо! Вот твоя удача.
Скорей пиши портрет, пока она
у занавески так прекрасно плачет.
* * *
Зависеть от себя — счастливый случай.
Не дай, Господь, зависеть от господ.
То от ворот получишь поворот,
а то и в рожу ни за что получишь.
Зависеть от рабов — куда не лучше.
То поднесут с отравой бутерброд,
то вытопчут от злобы огород,
а то и дом спалят благополучно.
Дошло теперь, куда ты угодил?
Налево — раб, направо — господин.
А посреди — рябинушка у тына.
Куда же ты вколотишь свой шесток?
В тебе же — ни раба, ни господина.
Вот корень одиночества, браток.
Письмо
От северных угрюмых берегов
тебя в тоске влечёт неодолимо
к моим горам, в зелёные долины,
в сады под лёгкой тенью облаков.
Летишь на плеск прохладный родников.
А что как время всё уже спалило,
и только звон потрескавшейся глины
ударит в глубину твоих зрачков?
А что как сердцу милая душа
сгорела и не стоит ни гроша?
К чему тебе такая неизбежность?
Оставь её. Пусть будет далека.
Уж лучше без неё тоска и нежность,
чем с нею безнадёжность и тоска.
* * *
В который раз на берегу морском
в отчаянье ты оземь хлопнул сети.
Не повезло тебе на этом свете,
и ты решил, что повезёт на том.
Ну что ж! Вперёд! Семь футов под винтом.
С пенькой и мылом ты явился к Смерти.
Однако там никто тебя не встретил,
и ты вернулся со своим жгутом.
Досадно, да? Так напряги умишко.
На всех, балда, один кафтан у Тришки.
А потому кончай свою тоску.
Нам злату рыбку не подкинут волны.
Но коль стыдишься покупать треску —
welcome, дружище, к нашей общей вобле.
Наваждение
Звонок в ночи. Тревожный вестник бед.
Но, трубку взяв, я вдруг услышал ясно,
как тихо Генка где-то рассмеялся,
как Юрка крикнул весело: — Привет!
Вы что, друзья? Ведь вас на свете нет.
Вернуть вас к жизни — все мольбы напрасны.
Зачем же в эту ночь из дней прекрасных
летит дымок от ваших сигарет?
Ну в чём я перед вами виноватый?
Что не добыл для вас билет обратный?
Что я один живу на пустыре?
Уж лучше, видно, тоже лечь под камень,
чем водку пить на пасмурной заре
и плакать над короткими гудками.
