* * *
Я слышал, придумали чудо-прибор,
записывать сны он умеет.
Ложишься на койку и шепчешь: «Мотор!»
И, как в кинозале, темнеет.
Порою пугает научный прогресс.
Учёные — глупые дети.
Мне снилось сегодня: я слал эсэмэс,
и Бог на него не ответил.
Очнулся не знаю во сколько часов
утра, с синевой под глазами,
налил коньяку и проектор для снов
включил, приготовившись к драме.
На плоском экране в формате 3D,
страшнее любого кошмара,
бессмысленно плавали в мутной воде,
как рыбы, мои аватары.
Но было коротким немое кино,
два цвета слились воедино.
Дали от такого шагнул бы в окно,
свои уничтожив картины.
* * *
моё отражение в зеркале
всё пристальней день ото дня
глазами с отёкшими веками
подолгу глядит на меня
как будто внезапно узнало
желанья мои отчего
всё чаще промелькивать стала
надменность во взгляде его
и я пробираюсь украдкой
среди магазинных витрин
зеркальных лотков и прилавков
стеклянных дверей и картин
меняю зелёный на жёлтый
в примерочной тёмной наряд
чтоб только не встретить тяжёлый
пугающий собственный взгляд
* * *
На кухне, около окна,
заклеенного липкой лентой,
пытаюсь прожитого сна
припомнить странные моменты.
Вот озеро, оно на треть
покрыто ряской; со сноровкой
рыбак распутывает сеть,
кладёт в рюкзак, и рядом с лодкой
улов он делит пополам,
а мальчик, что сидит спиною
к нему, гадает: эту — вам,
а эту — нам, и эту — с тою.
И он сидит, и вижу я,
что это я сижу, гадаю
и рыбу, что теперь моя,
из мокрых рук не выпускаю.
* * *
Хлебопекарня, и забор,
и через мост дорога в город
от станции, где до сих пор
зал ожидания — как повод
в буфете взять аперитив,
купить холодную котлету
и сесть за столик, закурив
с аперитивом сигарету.
И что-нибудь произойдёт:
вбежит в медпункт начальник смены,
и медсестра уронит йод,
и брызнет йод на пол и стены.
С прижатым к голове платком
он остановится у двери
и побледнеет, а потом
погибнет от кровопотери.
И долго будет горевать
та медсестра, что йод разлила,
она тайком его любила,
а он хотел с ней переспать.
* * *
Голубиная повадка — набок голову, и в перья
клюв засунуть на морозе, и, нахохлившись, сидеть
на полоске теплотрассы или возле самой двери
незакрытого подъезда, лапки розовые греть.
Голубей облезлых тыщи бродят около вокзалов.
Что бомжи им, и собаки, и голодные коты? —
только братья по несчастью, этих тоже всё достало,
этим тоже всё до фени, до сиреневой звезды.
Помню, глупым идиотом, я, с такими же друзьями,
делал петельку из нитки, на асфальте хлеб крошил,
а потом ходил за птицей, трудно машущей крылами...
Ты простишь меня за это? Я бы точно не простил!
* * *
Жизнь — это шахматы, вечный разлад,
чёрное — белое, пат или мат.
Тикают часики; мой оппонент,
делая ход, попивает абсент.
Несколько лет он обдумывал ход,
пешку на клетку продвинул вперёд.
Взгляд изумлённый не прячу:
Господи, что это значит?
Что это значит? Он что, идиот?
Он же фигуру за так отдаёт.
Ход его мыслей неясен,
этим-то он и опасен.
Так уже было когда-то со мной:
шахматной мир оказался доской,
чёрная слева направо
пешка атаковала,
белая справа налево
съела меня королева.
* * *
Мы идём незнакомой дорогой,
мы знакомой дорогой идём —
на темнеющем пляже отлогом
ненадолго остаться вдвоём,
целоваться на влажных понтонах,
до рассвета сидеть у реки
и смотреть, как плывут над затоном
облаков золотые полки.
Как за ними таинственным бродом,
ко всему равнодушен и глух,
молчаливое стадо уводит
одинокий священный пастух.
В летних сумерках, в воздухе пьяном
никого — тишина и покой.
Только утка летит над туманом,
только белый туман над рекой.
* * *
Я подумал, проспавшись: итак,
что я делал пять дней в Коктебеле?
Пил коньяк под горой Кара-Даг,
по утрам умирал от похмелья.
Топал к морю, неровно дышал,
по пути покупал сувениры:
пару пива, морского ерша,
сигареты на смятые гривны.
До обеда, не то чтобы пьян,
но, как Тихая бухта, спокоен,
я смотрел на потухший вулкан,
на уснувший в обнимку с водою.
Никаким возвращался домой,
засыпал, не пытаясь раздеться,
с перебоями в клетке грудной
одинокое бухало сердце.
Что-то снилось, скорее — кошмар,
чем твои Золотые Ворота,
Коктебель, Кара-Даг, перегар,
Чёртов Палец и профиль кого-то.
* * *
В Одессу ходят пароходы,
в колёсах плещется вода,
немало праздного народа
катается туда-сюда.
Вот пассажир глядит с причала
с надеждою на горизонт,
как будто жизнь начать сначала
мечтает он, взойдя на борт.
Вот господин подходит к даме,
она вся в белом, он с цветами.
«Ну наконец-то мы одни»,—
синхронно думают они.
А эти, с кучею вещей?
Она: «Чего-то мы забыли.
А дети где? Ах, нет детей!
Ах, вот они! Тогда поплыли».
На пирсе бледная девица
всё не решится: чёт — нечёт?
остаться или утопиться?
придёт он или не придёт?
Один, на мостике скучая,
брезгливо смотрит капитан,
как в воду чёрную ныряет
упавший с трапа чемодан.
