Та перемена, которая предстоит человечеству,
это переход от животного состояния к человеческому.
М. А. Бакунин (Из книги Л. Толстого «Путь жизни»)
О социализме теперь стыдятся говорить всуе — как о пройденном юношеском увлечении, которое раз и навсегда разочаровало в возможности любви. И если о нём ещё и не забыли, то завалили такими горами брошенных в него за последние годы камней, что словно бы всерьёз уже и говорить — не о чем. А между тем, если вообще можно ещё говорить всерьёз о будущем (и тем более — России), то, скорее всего,— в связи с социализмом. И вот почему.
1.
Давно известно, что основной принцип жизни на земле сводится к борьбе за выживание: сильный побеждает слабого. Давно известно и то — и это отражено в священных книгах многих народов,— что смысл жизни человека — в Любви.
Противоречие между стремлением выжить и извечным — данным Богом — стремлением любить — источник бед в жизни и отдельного человека, и целых народов, и всего человечества. Преодоление этого противоречия — приведение принципа существования человека в соответствие со смыслом его жизни — и есть цель и содержание человеческой эволюции, или путь нравственного совершенствования.
Мудрецы всех времён предвидели гибельность для человека борьбы за выживание (как цели жизни) и приходили к одному и тому же выводу: способ существования людей, заимствованный у животных (и естественный для них из-за отсутствия выбора), должен быть заменён у людей разумной организацией жизни в соответствии с её высшим духовным назначением. Этот вывод закреплён в заповедях почти всех религиозных учений.
В разные времена и у разных народов находились великие люди (то есть совершенные настолько, чтоб, забывая о себе, думать о других), которые даже осмеливались осуществить такую организацию жизни. Пифагору ещё в VI веке до нашей эры удалось построить разумный город-государство, возглавляемый его учениками, и он просуществовал около двадцати лет и был уничтожен в результате нашествия извне.
Итак, речь идёт о таком изменении жизни людей, при котором инстинкт выживания, разделяющий людей, подчинится наконец объединяющей власти разума. Возможность такого изменения жизни людей реальна.
Во-первых, потому что в человеке изначально заложена потребность любить себе подобных и объединяться с ними (первое, что делают даже дети,— это заводят друзей). В обращении Л. Толстого к кружку молодёжи есть такие слова: «Любовь ко всем людям, даже ненавидящим нас, гораздо больше свойственна душе человека, чем борьба с ближними и ненависть к ним». Нравственная шкала всех народов и во все времена определяется способностью человека любить: добро — всё то, что идёт от любви (щедрость, самопожертвование, милосердие, бескорыстие); зло — всё то, что противостоит любви (эгоизм, скупость, жестокость, трусость). Людям как бы с самого начала даны ориентиры, ведущие их к любви, а значит — и к объединению, как к первой и главной задаче их пребывания на земле.
Во-вторых, всё происходившее в мире до сих пор, начиная с изобретения колеса, великих завоеваний, открытий новых земель и до создания современных средств связи и сообщения, вело и ведёт к взаимопроникновению народов, к взаимозависимости их и единению. Сегодня становится ясным то, что казалось неясным ещё сто лет назад: жизнь каждого зависит и неотрывна от жизни всех. Представление о силе как о превосходстве одного над другим вытесняется осознанием её единственного предназначения: сильный должен помогать слабому, а не побеждать слабого.
В-третьих, человеку дана способность самостоятельного выбора, что возводит его из всей живой природы на уровень сотворца Бога. Ему одному дано выполнить волю Бога не только в извечно заданных обстоятельствах жизни, но и в создании новых обстоятельств, без которых невозможно дальнейшее развитие мира (а возможна только его гибель). Первым понял это и развил в своём учении о ноосфере Вернадский. Ему выпало жить в ХХ веке, который наглядно выявил возможность дальнейшего развития жизни только на основе разума.
Одно из самых, казалось бы, непредвиденных обстоятельств, созданных человеком,— выход в надземную реальность космоса — определило не только ещё одно условие дальнейшей жизни человечества, но и рождение нового планетарного содружества людей, перед которым всё, что разделяет их, становится архаизмом. Таким же определяющим дальнейшую жизнь людей становится компьютер. Фантастический «интеллект» компьютера, очевидно, уже сегодня вполне реально и безукоризненно объективно, без издержек человеческого вмешательства, может осуществить программу разумного планирования жизни, если такую программу заложить в него.
Но ни могущество компьютера, ни даже изобретение колеса, определившее на многие тысячелетия жизнь людей, не сравнимы со значением того нового разумного принципа организации жизни людей, к которому неотвратимо — каждый по своему пути — идут все государства и народы мира, завершая первый эмбриональный этап развития человечества (когда жизнь человека определяется инстинктом выживания).
Принцип этот воплощает основные заповеди всех религий — и прежде всего те, что призывают любить и не стремиться к богатству,— то есть для большинства людей воплощает новое понимание смысла жизни. «Перемена понимания смысла жизни,— писал Л. Толстой,— не только не невозможна, но, напротив, только она одна может вывести людей из тех бедствий, от которых они страдают, и потому перемена эта неизбежно рано или поздно должна совершиться».
ХХ век явился временем первых государственных попыток осуществления нового способа жить — не только потому, что созрели объединяющие людей условия, а уже и потому, что жизнь по прежнему стихийному принципу стала невозможной: научившись расщеплять материю, человек тем самым впервые принял на себя ответственность за судьбу мира, и с этих пор разумная организация жизни людей стала единственным спасением от всеобщей, прежде всего экологической, гибели.
2.
Уже в 1918 году Александр Блок писал о предстоящей перемене жизни как о конкретной задаче: «Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью».
По существу это означало: создать условия, при которых жизнь человека будет определяться не страхом смерти (порождающим инстинкт выживания и противостояние «враждебному миру»), а будет определяться единственно доступным только человеку стремлением преодолеть этот страх и жить в осознании своего духовного бессмертия — устремления к нравственному идеалу.
Перемена эта предусматривает, прежде всего, освобождение человека от «добычи пищи» как главной задачи жизни (включая в это понятие и трагикомическую бессмысленность приобретения богатства), освобождение его мыслей и чувств для того, что только и оправдывает наличие у него разума,— для познания тайн Божьего замысла и претворения его в непрерывном процессе сотворения мира. Кстати, как правило, почти все мыслители и творцы мира, от древних философов и поэтов и до создателей современных космических кораблей, были свободны от забот о своём физическом существовании (за исключением тех редких случаев, трагизм которых ещё нагляднее подтверждает это правило).
Но и для простого смертного самое унижающее его обстоятельство то, что вынуждает его использовать грандиозные возможности своего разума для того, чтобы быть сытым или победить в борьбе с тем, кто тоже хочет быть сытым. (К понятию «сытости» для человека можно отнести и удовлетворение таких странных его позывов, как тщеславие.) Это обстоятельство, по сей день уничижающее человека до одноклеточной амёбы элементарной задачей выжить, или, что то же, утвердить свою жизненную несокрушимость, порождено «правом сильного», перенесённым из мира животных в мир людей. В мире животных это право обеспечено физической силой, в мире людей — её усложненным аналогом: частной собственностью.
Краткое напоминание:
С древнейших времён земля, как источник жизни, была главным объектом в борьбе за выживание. «Сильный», умевший захватить у «слабого» больше земли, не только заставлял кормить себя, но и придумал правила («законы»), по которым и дети, и внуки, и все последующие потомки побеждённого должны были кормить его детей и его потомков. И хотя на протяжении истории правила эти не раз изменялись (процесс этот и составляет содержание истории), но в результате происходило только то, что победитель и побеждённый менялись местами и ещё и ещё раз подтверждали неизбежность борьбы за существование как единственный принцип жизни, а тем самым — и право «сильного» грабить «слабого».
В XII веке еврейский философ Маймонид писал: «Если ты получаешь доход, не зарабатывая его, то, наверное, кто-нибудь работает, не получая дохода». Почти то же через восемь веков писал Л. Толстой: «Если у одного человека есть много лишнего, то у многих других недостаёт нужного». Вот это лишнее, как следствие незарабатываемого — в конечном итоге отнятого у других! — дохода, превращаемого в новые источники такого же дохода, то есть в ещё большую возможность отнимать его у других, и представляет то, что, по существу, является аналогом физической силы в мире животных и названо «частной собственностью» и провозглашено священным правом человека.
Иначе говоря, частная собственность, по существу своему, воспроизводит стихийную жизнь бессознательной природы (определяемой «правом сильного») в мире людей и тем самым вновь и вновь питает человеческий эгоизм и порождает иллюзию его непреодолимости.
Но есть в самом возникновении частной собственности нарушение и естественного права, то есть права, бесспорного для всех живых существ, населяющих землю,— права всеобщего пользования землёй.
Генри Джордж, известный американский экономист, писал: «Собственность на землю подобна собственности на рабов, по самому существу своему отличается от собственности на предметы, созданные трудом... Ограбленные люди могут вновь приобрести то, что у них было отнято, но отнимите у народа землю — и ваш грабёж будет продолжаться вечно».
Кант считал, что все люди с самого начала и «прежде всякого юридического акта находятся во владении землёю».
Герберт Спенсер писал: «Если предположим, что вся обитаемая земля может быть собственностью богатых землевладельцев и что они имеют право на её поверхность, то все не землевладельцы не имеют на неё права. Так что не землевладельцы могут существовать на земле только под условием согласия на то богатых землевладельцев. Так что если бы эти не пожелали бы дать им место, они должны бы быть свержены с земного шара».
3.
Страна, называвшаяся Союзом Советских Социалистических Республик, возникла на основе отмены частной собственности и впервые в истории явила миру последствия этого всё определяющего акта.
Известный английский фантаст Герберт Уэллс, приезжавший в Россию в 1919 году и написавший после этого свою знаменитую «Россию во мгле», встречался с Лениным. Ленин рассказал ему о планах предстоящего строительства. Уэллс назвал Ленина в своей книжке «кремлёвским мечтателем». Известные западные писатели приезжали в Россию и в тридцатых годах, когда Ленина уже не было, в самый разгар обещанного Лениным строительства, и видели реальность, казавшуюся Уэллсу в девятнадцатом году фантастической: строились не только заводы, электростанции, железные дороги, шахты, города, но и школы, больницы, институты, библиотеки, Дома культуры, музеи, театры, возникала первая очередь московского метро, удивлявшего и потом иностранцев своей дворцовой мраморной красотой.
Но главным в этом рождении первого в истории «государства разума» (так его назвали в двадцатых годах махатмы Индии в своём приветствии Ленину) было не создание его государственной мощи в сроки, небывалые ни для одного государства в мире, не победа в войне, опровергшая последние надежды на его уничтожение силой, не фантастический выход в космос, воплотивший развитие в нём за тридцать лет самой современной науки, а непредвиденное в течение тысячелетий рождение нового миропонимания.
В своём обращении к молодёжи Л. Толстой писал: «Как растёт человек, так растёт и человечество. Сознание любви росло, растёт в нём и доросло в наше время до того, что мы не можем не видеть, что оно должно спасти нас и стать основой нашей жизни. Ведь то, что теперь делается, это последние судороги умирающей, насильнической, злобной, нелюбовной жизни».
Это было написано в самом начале ХХ века. Почти за две тысячи лет до этого Евангелие призывало полюбить врага своего. Человечество готовилось к осуществлению этой заповеди всей своей историей, изживая неверие в Любовь и оправдывавшую это неверие «философию эгоизма», которая противостояла не только любви к врагу, но и любви к ближнему.
Путь истории — путь преодоления человечеством эгоизма, а социальные формации — только ступени этого преодоления. Каждый переход на новую ступень совершался в результате усилий (большей частью кровавых) по преодолению «привычки» к прежней ступени. То, что теперь принято называть «социалистическим переворотом в России», так же как и восстания рабов в Древнем Риме, и крестьянские революции в средневековой Европе,— всего лишь неизбежный переход на новую ступень истории. Но на этой, современной, ступени человечеству предстоит не только расстаться с тысячелетней привычкой жить по-старому, но и обрести совершенно новое отношение к жизни, которое естественно было бы назвать «философией любви». Философия эта была основой мудрости ещё и в младенчестве нашей цивилизации, но только пройдя все стадии роста её и дождавшись выстраданной в заблуждениях и ошибках зрелости, обретает сейчас право на реальную жизнь.
У знаменитого поэта средневекового Китая Бо Цзю-И есть стихотворение со странным названием: «Я сшил себе тёплый халат». Речь там действительно о том, как автор (герой стихотворения) сшил себе тёплый халат, избавивший его от мук холода. Затем происходит непредвиденное:
...Но как-то средь ночи
Меня испугала мысль.
Халат я нащупал,
Встал и заснуть не мог!
Достойного мужа
Заботит счастье других.
Разве он может
Любить одного себя?
Как бы добыть мне
Халат в десять тысяч ли,
Такой, чтоб укутать
Люд всех четырёх сторон?
Тепло и покойно
Было бы всем, как мне,
Под нашим бы небом
Не мёрз ни один бедняк.
4.
Великая французская революция сделала первый шаг к равноправию людей — отменила сословия. Но подлинное равноправие людей — это освобождение от того, что ещё яснее выявилось после отмены сословий: рабство не только обездоленных, но и власть имущих, потому что и те, и другие с разных сторон прикованы к одной разделяющей их стене — собственности. Разрушение этой стены и есть путь к подлинному освобождению, равноправию и объединению для всех.
Уже в прошлом веке известный французский богослов Ламенне писал: «Как всякий человек в отдельности, так равно и всё человечество в совокупности должно преображаться, переходить от состояния низшего к высшему, не задерживаясь в своём росте, предел которого в самом Боге... И после восемнадцати столетий, совершив один из кругов своего развития, человечество опять стремится преобразиться. Старые системы — старые общества, всё, что составляло старый мир, уже разрушается — и народы живут теперь среди развалин в ужасе и страдании. И потому не унывать надо при виде этих развалин, этих смертей уже совершившихся или имеющих совершиться, а, напротив, мужаться. Соединение людей недалеко».
Соединение людей — как практическая и ближайшая задача возникшего в начале ХХ века социалистического государства — прежде всего и естественно должно было основываться на новой оценке самой человеческой личности. Значение человека стало определяться не количеством собственности, которой он владеет, а только тем, что сам создаёт, не тем, сколько приобрёл, а тем, сколько отдал.
Потому что «достойного мужа заботит счастье других», и это не навязываемая извне мораль, а свойство самой природы человека. По существу, в основе нового устройства жизни оказалось единственное условие человеческого счастья — когда душа живёт в заботах о других, то есть главное положение учения Христа.
В том же своём «Пути жизни» Л. Толстой писал: «Людям, принявшим учение Христа, оставалось одно из двух: или разрушить весь прежний порядок жизни, или извратить учение. Они избрали последнее». Дополним: и прожили в этом извращении около двух тысячелетий.
5.
В Новом Завете, в «Первом соборном послании святого апостола Иоанна Богослова», есть такие слова: «Кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце своё,— как пребывает в том любовь Божия? Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиной».
Любовь «делом и истиной» определяла мораль нового общества. Труд только ради заработка, тем более — обогащения, становится стыдным. Слова «выгода» и «карьера» выходили из употребления. «Материальные ценности» жизни уходили на второй план — на первом оказывались духовные. Молодые со школьной скамьи мечтали не о богатстве, а об изобретениях, открытиях, строительствах, поисках... (Помню, ещё в сороковых и пятидесятых годах самой заветной была профессия геолога.) И естественно, что одним из главных «предметов первой необходимости» становилась книга, то есть то, что больше всего питало духовную жизнь.
К середине тридцатых годов — в течение десяти лет после принятия закона о всеобщем образовании — была ликвидирована почти поголовная безграмотность недавно ещё крепостных крестьян. Книги издавались тиражами в десятки и сотни тысяч экземпляров (и их не хватало), ещё большими тиражами выходили толстые журналы (и их тоже не хватало). Цены на книги и журналы были самые низкие в мире, но были и ещё ниже — на те книги, что выходили в сериях «Массовая библиотека», «Школьная библиотека», «Библиотека приключений», «Жизнь замечательных людей», «Книжка для малыша», «Детская литература»... В иллюстрированных великолепных изданиях «Академии» и «Художественной литературы» выходили творения великих писателей разных времён и народов.
Читали все — и дети, и взрослые. Читали дома, в метро, в многочисленных библиотеках. Помню, запись в школьную библиотеку была обязательна, и на многие книги устанавливалась очередь. Книгами обменивались, на пионерских сборах устраивали чтения вслух Вальтера Скотта, Майн Рида, Жюля Верна, Купера, а иногда кто-нибудь, кому удавалось достать редкую книгу, рассказывал на сборе её содержание. Книгу дарили на день рождения, надписывая её, как лучший подарок на всю жизнь.
Подарком был и билет в театр. Билеты доставали с трудом. Заранее. Цены на билеты (как и цены на книги) были самые низкие в мире. В театр ходили как на праздник. После спектакля устраивали обсуждения — тут же, в театре, или увозили артистов к себе на завод, на фабрику, в воинскую часть, в институты и школы. С отдельными спектаклями театры выезжали в деревни, выступали в сельских клубах, в избах-читальнях, а то и просто — под открытым небом. Артисты одними из первых награждались орденами и званиями, были знамениты и любимы народом.
Почти повседневной необходимостью для всех (и в городе, и в деревне) было кино. В фильмах узнавали свою жизнь, и как бы она ни приукрашалась, проблемы и чувства в них были понятны и волновали. Имена героев становились нарицательными, отдельные фразы их входили в жизнь как афоризмы и поговорки. Кинотеатров было много, посещались жадно, во все дни недели, на некоторые фильмы устраивали дополнительные сеансы. Фильмы становились событием жизни, многие из них смотрели по нескольку раз,— они помогали верить в жизнь, в реальность любви и добра.
Приближали к народу и классическое искусство. Помню в оперном театре симфонические концерты «По понедельникам», на которых дирижировали и солировали знаменитые музыканты и певцы, звучали оратории и композиции по «Эгмонту» Гёте и Бетховена, «Пер Гюнту» Ибсена и Грига... Помню, как-то ночью в очереди за билетами на концерт Рихтера стоявшая передо мной девушка сказала вдруг, что будет рассказывать внукам о том, что «жила в одно время с великим Рихтером». Помню таинственное звучание оркестра из человеческих голосов на концертах хора Свешникова, неправдоподобное, мистическое явление души в танце Улановой...
Артисты, музыканты, учёные, инженеры, конструкторы, педагоги, врачи — люди всех профессий, вступавшие в жизнь ещё в тридцатых годах, учились в двадцатых годах уже в новых школах, театральных студиях, академиях художеств, университетах, институтах, техникумах. Образование было бесплатное, то есть все расходы брало на себя государство (которому в то время самому было не больше двадцати лет). Брало на себя государство расходы и на бесплатное лечение, и на бесплатный (или почти бесплатный) отдых. Санатории и дома отдыха, построенные на лучших курортах, напоминают и сейчас дворцы.
Огромное государство объединяло входившие в его состав республики не только общим для всех новым устройством жизни, но и общим производством: в создании станка, машины, самолёта или ракеты на разных его стадиях участвовали разные республики и тем самым взаимодействовали друг с другом в процессе труда.
Национальное происхождение человека — понятие, давно ставшее условным, и особенно в ХХ веке (развитие цивилизации неизбежно вело к смешанным бракам),— это ложное понятие сменялось понятием национальной культуры, тем, что всегда выражало и выражает истинную жизнь народа, его вечное и общее со всеми народами устремление к Идеалу.
В республиках возникали — во многих впервые — национальные театры, киностудии, консерватории, издательства, академии наук, академии художеств... Самых талантливых посылали в прославленные уже на весь мир учебные заведения Москвы и Ленинграда. Устраивались национальные декады, выявлявшие на всю страну тех, кто становился потом национальным достоянием своего народа.
Всё это (и многое другое), что необходимо для духовной (истинной) жизни человека, требовало немалых средств. Средства были государственные — то есть всё тот же возвращённый народу результат его труда. Ещё больших средств требовала создаваемая в это же время индустриальная основа государства, и ещё больших — вооружение. После неудавшихся попыток уничтожить новоявленное государство ещё в колыбели, сразу после его рождения в семнадцатом, открыто, на виду у всего мира готовилось его уничтожение руками германского фашизма.
Фашизм к тому времени был оснащён самым последовательным (логично следующим из расовой теории) утверждением «права сильного» и небывалыми ещё в истории средствами истребления людей как неоспоримого подтверждения этого права. Фашизм воплотил в чёткую систему «животность» человечества — всё, что тысячелетиями противостояло разуму. Поэтому столкновение фашизма с государством, осмелившимся доверить наконец жизнь выводам разума, было неизбежно.
Войну ждали, к ней готовились, но никогда в зависимость от неё не ставилось будущее, потому что не было ни малейшего сомнения в исходе войны. Лозунг тех лет: «Наше дело правое — победа будет за нами!» — вполне достоверно выражал веру не просто в победу, но в справедливость истории, которая делала эту победу неоспоримой.
Эта вера явилась высшим достижением двадцатилетнего существование нового государства. Она означала факт становления единства народа и его новой, единой, общей для всех национальностей, составляющих этот народ, родины. А это, в свою очередь, означало, что новое устройство жизни оказалось не «утопическим призраком», а реальностью, которая в самой страшной за всю историю войне подтвердила свою материальную и духовную прочность.
Победа над фашизмом была победой идеи объединения человечества над идеей его разъединения. И в этом смысле наглядно подтвердила, что человечество движется не по кругу (несмотря на утверждение ветхозаветного Экклезиаста), а «от состояния низшего к высшему, не задерживаясь в своём росте, предел которого в самом Боге»,— и если не по прямой, то, во всяком случае, по спирали, которая могла показаться в медлительном движении древней цивилизации и замкнутым кругом.
6.
Понимаю, что уже давно читающий эти строки готов напомнить о «цене побед» — и в войне с фашизмом, и в создании на пустыре послереволюционной России за каких-нибудь двадцать с лишним лет одной из великих сверхдержав мира. Да, диктатура, или, как принято сегодня говорить, тоталитаризм, нарушение единого для всех времён нравственного закона, цензура, и репрессии, и сотни тысяч жертв...
Но когда, в какой самой демократической стране, даже такой классически демократической, как Греция времён Перикла (кстати, именно в этот «золотой век» был казнён в Афинах Сократ),— когда методы, которыми пользовалась власть, претендовали на соответствие нравственному закону?
Память человечества неистребимо хранит и ужас геноцида американских индейцев, и торговлю неграми, привозимых, как скот, в ту же Америку и Англию уже в «просвещённом XIX веке», и многолетние крестовые походы, благословляемые Папой Римским, и кровавые расправы со всяческой оппозицией, в том числе и религиозной, и, наконец, апофеоз безнравственности власти — брошенные по приказу президента Америки на два мирных города Японии две атомные бомбы, унесшие в течение нескольких секунд более трёхсот тысяч жизней и уносящие их до сих пор — этот так и оставшийся безнаказанным факт протяжённостью в пятьдесят лет и ещё не исчерпавший своего смертоносного назначения.
У Гверрацци в его «Осаде Флоренции» есть такое определение критерия нравственности в политике: «Преступление в политике начинается лишь там, где кончается необходимость».
Коммунисты в России взяли на себя ответственность не только за построение новой жизни — в корне отличающейся от той («лживой, грязной, скучной, безобразной»), которой так трагически долго жило человечество,— но и за победу в неминуемой схватке со «старой жизнью».
Иначе говоря, с одной стороны, надо было создать жизнь, которая понравится людям больше, чем та, которой они жили до сих пор, а с другой — установить в стране положение, близкое к военному: с единовластием, дисциплиной и верой в общую цель. Задачи эти казались взаимоисключающими и в то же время были связаны. Победу в предстоящей войне определяло не только и не столько вооружение, сколько человек, который впервые должен был пойти защищать не свою прежнюю национальную родину, а общую для всех населяющих её народов единую новую родину.
Кинохроника последних лет войны сохранила кадры приезда Черчилля в Москву: он проходит вдоль почётного караула молоденьких солдат и с нескрываемым удивлением, то и дело останавливаясь, вглядывается в их лица. Участник и организатор почти всех войн ХХ века, Черчилль словно пытался разглядеть в лицах этих парней (скорее всего, ещё и не побывавших на фронте) силу, которая остановила фашизм. Против этой силы Черчилль и объявил «холодную войну», которая довела напряжённость послевоенной экономики Союза до уровня, которого не было и во время войны.
«Холодная война» не оставляла выбора: социализм вынужден был (обязан был) защищать себя и тем самым защитить первые достижения на пути человечества к новой цивилизации. И чем больше развивалась военная техника его потенциальных врагов, тем больших средств требовала его оборона. В восьмидесятые годы, после принятия в Америке программы космического вооружения СОИ, необходимость противостояния ей стоила Союзу почти восемьдесят процентов годового бюджета. В этих условиях производство товаров потребления оказывалось недостаточным — появились полупустые прилавки и очереди. Признаки этого очевидного спада стали относить за счёт системы социализма. И это выглядело достаточно убедительно — особенно для поколения, вступавшего в жизнь во времена этого спада. В нём видели результат прежде всего политического режима, исключавшего зависимость власти от общества.
Хотя, по существу, именно целенаправленное многолетнее давление извне создавало ту сложность внутри государства, которая приводила к противоречию между идеологией и практикой жизни, а это, в свою очередь, и создавало недоверие к идеологии и стремление «жить как все» (как весь остальной мир) — то есть заимствовать принцип жизни у той самой западной — материальной — цивилизации, которая благодаря именно этому принципу (сильный побеждает слабого) уже с начала нашего века ясно вела мир к духовной, а значит, и к физической — экологической — гибели.
7.
Бывший госсекретарь США Джеймс Бейкер недавно сделал официальное сообщение: «Мы истратили триллионы долларов за последние сорок лет, чтобы одержать победу в «холодной войне». Победа одержана: СССР исчез с карты мира».
Сегодня разрушение этой страны, последовательно и неукротимо-безжалостно проводимое не только «за последние сорок лет», но и с самого её рождения в семнадцатом, названо «самопроизвольным крахом социализма», следствием «нежизнеспособности» его экономики. Утверждение это опровергается не только всей историей ХХ века, наглядно подтвердившей невиданную жизнеспособность этой системы, не только грандиозным явлением социалистического Китая, невозможного без социализма в России, который прикрыл его своей непредвиденной сверхдержавной мощью, но и тем, сегодня уже открытым всему миру, результатом перераспределения собственности, которое совершилось в России за последние шесть лет,— практическим результатом перехода от государственной собственности к частной. (Под «практическим результатом» имею в виду прежде всего нравственный результат, который потому и считаю всеопределяющим, что только в нём и вижу конечную цель существования любого государства и любой человеческой жизни.)
Итак, нравственный результат совершённого в России капиталистического переворота — возвращения от государственной собственности к частной: прежде всего — мгновенное (в течение года) разделение людей на богатое (чудовищно и стремительно разбогатевшее) меньшинство и нищее (до уровня почти полного отсутствия средств к существованию) большинство; вместо постоянной работы (жёстко гарантированной и реально защищённой государством) — полная зависимость от воли частного владельца, страх потерять работу и, естественно, ещё более ожесточённая борьба за выживание, не оставляющая стимулов для жизни духовной (и уж во всяком случае, не приближающая, а ещё больше отдаляющая от смысла человеческой жизни вообще); вместо объединяющего республики общего производства — разрыв экономических связей, а затем — политических и культурных, разрушение Союза (наперекор народному референдуму и здравому смыслу, в результате борьбы за власть), разрыв, пустивший республики по миру, потому что жизнь в них определялась их взаимозависимостью, нарушение которой обрекало их на сомнительную (если не трагическую) самостоятельность, лишённую каких-либо реальных основ — ситуация, словно специально созданная для разжигания национальной розни, уничтожения национальной экономики и культуры — всего, что тут же и произошло и продолжается по сей день: межнациональные столкновения и войны, неутомимо продолжающие друг друга в самых разных местах, от Молдавии до Таджикистана и от Прибалтики до Кавказа; рождение в хаосе распада мафиозного спрута, опутавшего не только органы порядка, но и правительства, парализовавшего первую и основную функцию любой власти — защищать жизнь и безопасность своих граждан; нескончаемый поток согнанных с родных мест, никем не защищённых, беспомощных в своём бесправии и бессилии полуголодных людей разных национальностей, получивших в средствах информации вечный и безнадёжный статус новой нации — «беженцев»,— и всё это там, где уже возникал единый народ и многонациональное содержание его обретало своё истинное выражение в культуре. И это вполне совмещалось с необходимым в таком государстве единым государственным языком: выступления по радио и телевидению представителей разных республик «бывшего СССР» и даже недавних «врагов», лидеров так называемых «чеченских боевиков», на отличном русском языке и сейчас ещё привычно сочетаются с их нерусскими лицами, и это ничуть, кстати, не мешало им говорить на своём языке, создавать на нём свою литературу, театр, кино, для чего государством из общего котла отпускались немалые средства.
С потерей государственного финансирования культуры, после торопливой или, точнее, беззастенчиво-преступной передачи государственных средств производства в частные руки самые мрачные ожидания превзошло и падение культуры. И дело не только в том, что в сотни и больше раз упали тиражи книг и журналов (в восемьдесят четвёртом году, накануне «перестройки», тираж «Нового мира» составлял пятьсот тысяч экземпляров, сейчас — около четырнадцати тысяч) и так же катастрофически — для большинства людей — взметнулись цены на них, и на книги, и на билеты в театр, и в кино, и на концерты, и даже в музеи; и не только в том, что ещё недавно переполненные кинотеатры превратились в пустующие залы, отдаваемые в аренду под казино, мебельные магазины и игральные автоматы; и не только в том, что резко уменьшилось количество библиотек, а такие всемирные хранилища книг и картин, как Библиотека Ленина, Эрмитаж и Третьяковка, оказались в условиях, наглядно губительных для их уникальных экспонатов; и не только в том, что неправдоподобно оскудело государственное телевидение, вынужденное пойти на содержание к новоявленным миллиардерам (которые открыто заказывают за свои деньги и свою «музыку» — это уже к вопросу о «свободе слова и гласности»); и не только в том, что стремительно организованное вторжение дешёвой западной киномакулатуры подорвало до основания прокат, обанкротило тем самым киностудии (в СССР в год производилось по всем студиям около ста пятидесяти фильмов) и фактически полностью уничтожило советский кинематограф, лучшие достижения которого вошли в сокровищницу мировой культуры; и не только в том, что основа современного государства — наука — и основа будущего в этом государстве — образование — обескровлены до состояния полной финансовой дистрофии, когда доктора и кандидаты наук побираются на свалке разграбленной экономики, торгуя в весело разукрашенных ларьках под весело оглушающую музыку сигаретами, пивом и «сникерсами», чтоб не умереть с голоду, а крупнейшие институты, создававшие уникальную в мире технику, производят ограды для могил или стальные двери и жалюзи для насмерть перепуганного рэкетом обывателя-спекулянта (именуемого нынче «бизнесменом»), не говоря уже о великой армии школьных педагогов, неоплачиваемых по нескольку месяцев и прерывающих свою работу разве только для законопослушной однодневной забастовки, потому что даже в этой разрушенной, повергнутой в отчаянье стране нет большего преступления перед Богом и людьми, чем предавать детей,— и всё-таки дело не только во всём этом, а дело в том, что с чётко организованной планомерностью делается всё, чтобы уничтожить нравственную основу государства — этот реальный результат грандиозного духовного опыта русского народа, отражённый в его культуре и истории.
Невежественно-уверенное отрицание достоверности русского идеализма как основы исторического развития России и примитивное, самонадеянное навязывание сегодня России западного прагматизма с его неотвратимым провозглашением жизни как игры, в которой единственная цель — выигрыш, не только чуждо, но и враждебно русскому миропониманию. Для этого достаточно прочитать великих русских писателей XIX века, создавших образ не укротимого никакими доводами самосохранения устремления к Идеалу как единственной реальности человеческой жизни — образ, который в Европе ещё в XVI веке был так трагически высмеян Сервантесом. (В России «исправители мира» никогда не были смешны: герои русских романов в той или иной степени все — «рыцари печального образа».)
Один из самых дальновидных политиков Европы «железный» Бисмарк ещё в конце XIX века предостерегал от попыток завоевать Россию: в её духовной неистребимости он видел предназначение судьбы. Понимал ли Бисмарк это так же, как понял это Блок, в своих «Скифах» увидевший спасительное назначение России уже в её азиатской нецивилизованной первичности или, как в «Двенадцати», в мистически непобедимом могуществе божественной стихии, ведущей к долгожданному христианскому обновлению, но словно понявший это предупреждение Бисмарка как указание искать иные пути уничтожения России директор Центрального разведывательного управления США Аллен Даллес весной сорок пятого года, ещё до капитуляции Германии, успокаивая встревоженный победой России американский Сенат, говорил о планах невидимого разрушения России изнутри.
На этот раз ставка делалась на истребление той самой «неистребимой русской духовности», которая представлялась Даллесу, да, вероятно, и американским сенаторам, чем-то вроде первобытных предрассудков уничтоженных в своё время индейцев. Ей, этой русской духовности, предстояло теперь стать всего лишь объектом для достаточно соблазнительной рекламы западного образа жизни (в сочетании, естественно, с некими усилиями по изменению политической и экономической системы), чтоб Россия добровольно раз и навсегда приняла наконец философию того «здорового западного эгоизма, на котором держится весь цивилизованный мир».
Сегодня эта новая глубинная агрессия против России престала быть «невидимой» — смена политического и экономического режима (точнее, разрушение того и другого до состояния хаоса) выплеснула новую «философию» на самую поверхность жизни: на домах, столбах, автобусах, трамваях, троллейбусах, в метро — изнуряюще истеричные призывы на английском и русском языках: «купить», «разбогатеть», «выиграть», «поехать на Канары», «не упустить счастье в казино»; и бешенство телевизионных клипов, рекламирующих западные боевики и мексиканские сериалы, в свою очередь рекламирующие в паузах (ради которых их показывают) средства против перхоти, жвачки «с устойчивым вкусом» и американские сигареты; и «эротические» короткометражки, где проститутки рассказывают о рабочих деталях своей профессии; и объявления в газетах о сексуальных услугах разных видов; и нищие в переходах, и музыканты, что те же нищие, вымаливающие милостыню голосом своих беспомощных скрипок, саксофонов, гитар; и старики и старухи с сигаретами и хлебом, до полуночи дежурящие у входов в метро; и «целлофановые» заморские продукты в «маркетах» и «супермаркетах», куда простые смертные заходят как в музей; и новоявленная массовая «литература», этот зловонный набор беллетризованных инструкций по грабежам, порнографии и убийствам, упакованных под призывные пёстрые обложки; и громадные заголовки эстрадных афиш, обещающих от имени актрис «все возможные удовольствия», и цивилизованные, в бабочках, вышибалы у сверкающих дверей ресторанов и валютных магазинов,— и перекрывающая всё это, сливающаяся в единый образ, наглая, красномордая, самоуверенная, торжествующая пошлость — высокое знамя нового времени и «свободной» жизни.
8.
В Ленинграде, на набережной Невы, у здания Академии художеств, стоят два сфинкса, привезённые из древних Фив. Им больше трёх тысяч лет. Они возвышаются над гранитным парапетом набережной, и на чёрных огромных пьедесталах их — древние египетские письмена. Их задумчивые лица плывут в облачном северном небе и обращены не к людям, стоящим внизу, а словно видят что-то, что важнее и людей, и самой жизни, что и есть единственное, что заключает в себе смысл и источник происходящего во Вселенной и того, что непостижимо для смертного, но дано ему в мгновенном прозрении,— и пока смотришь на сфинкса, мгновение это бесконечно повторяется — не продолжается, а повторяется, оставаясь мгновением: возникает и тут же исчезает, и не можешь удержать его и продлить, чтоб что-то разглядеть, потому что не выдержит жалкий разум смертного того, что ему откроется... А сфинксам это открыто, и они всё знают про тот и этот мир и смотрят вдаль и в самих себя, их тёмные гладкие лица тронуты едва заметной улыбкой, полны печали и надежды... А тяжёлые, не сдвигаемые львиные туловища утверждают их неистребимую реальность.
Чуть ниже сфинксов, там, где ступени с набережной ведут к Неве, раздвинутые к этому спуску края парапета завершают маленькие бронзовые львиные головки, оскаленные в ярости. Их готовность к безумной и вечной борьбе противостоит величавой тайне сфинксов — то ли по замыслу устроителей-архитекторов, то ли по естественному выражению в них суетного екатерининского ренессанса XVIII века (когда сфинксы были привезены в Петербург).
Это незаметное с первого взгляда и в то же время такое наглядное воплощение двух разделённых тысячелетиями цивилизаций напоминает о двуединой природе человека: как в жизни отдельного человека берёт верх то духовное его начало, то плотское, так и в бесконечной спирали развития человечества духовные витки его сменяются материальными, создавая новые импульсы движения человеческой истории.
Великая цивилизация Древнего Египта, о которой известный французский египтолог Кристиан Жак писал, что это «высший нравственный мир за всю историю», в которой забота о вечной жизни вытесняла даже стремление к собственности на землю (в Древнем Египте право на землю принадлежало только фараону, то есть воплощённому в его богочеловеческой сущности государству), а история воспринималась не как движение во времени, а как неизменная реальность духа, и поэтому обозначалась не годами, а династиями фараонов,— эта, для современного человека, казалось бы, сказочная страна (представшая, однако, перед нами в наглядной реальности всё ещё таинственных пирамид и величавых скульптур, в том числе и ленинградских сфинксов), эта великая эра человечества протяжённостью в несколько тысячелетий, не отягощённая никаким техническим прогрессом (разве только — колёсами колесниц) и оставившая миру опыт реальной духовности,— она, эта эра, на новом глобальном витке истории сменилась той самой материальной цивилизацией, в которой мир пребывает до сих пор.
Начало новой материальной цивилизации отмечено двумя знаменательными событиями I века новой эры — разрушением Иерусалимского храма, этим последним актом победы римлян над восставшей Иудеей, окончательно прекратившим существование иудейского государства, и возникновением христианства — религии, впервые ясно провозгласившей Любовь как единственное содержание человеческой жизни и взявшей на себя предуготовление человечества к Божьему царству (к жизни, построенной на заповедях Христа или — что то же — на выводах разума).
Первое событие породило народ без земли и государства, который и рассеянным по миру оказался, однако, готовым к такому существованию благодаря изначальной уверенности в своей «богоизбранности» и спасительной преданности единой национальной религии. В борьбе за выживание народ этот направил все силы в единственно доступную ему сферу — в индивидуальное творчество: от искусства приумножения денег, этого обезличенного эквивалента всех отнятых у него богатств и создания на их основе всеохватной финансовой империи (невидимо подчинившей себе весь мир), до научных открытий и изобретений, вот уже несколько веков оснащающих человечество новыми энергиями и скоростями, всё более увеличивающими «вместимость» его земного существования. Иначе говоря, разрушение Иерусалимского храма породило всемирных евреев, народ, подобно египтянам в Древнем мире, создавший и возглавивший цивилизацию нового материального витка всемирной истории.
Второе событие — возникновение христианства — явилось как бы гарантом неистребимости духовной перспективы человека, даже когда он, человек, достигнет высшего самоубийственного умения расщеплять материю (возвращать её в энергию, из которой она сотворена), гарантом его готовности к новому духовному витку, который единственно может повести человечество дальше — уже объединённое техническими связями и способное к осознанию своей единости. (Не в этом ли главное назначение материальной цивилизации — во всяком случае, в той её части, что доступна сознанию?)
Что касается нравственных достижений этой цивилизации, то вершиной её явилась «свобода личности» (противопоставленная, очевидно, всем несвободам личности в прошлом), ставшая основой беспредельного индивидуализма, всё больше и больше отрывающего человека от общества и человечества в целом (не говоря уже о вечности). Иначе говоря, «свобода личности» обернулась не виданным никогда прежде рабством перед торжествующим эгоизмом.
И как древняя египетская скульптура воплотила невозмутимое величие духовного могущества человека, так искусство нашей цивилизации (и нагляднее всего — кино, рождённое этой цивилизацией) воплотило в своих лучших творениях и непредвиденную (в условиях материального всемогущества) трагедию рабства духа (или, как принято это теперь называть, «бездуховности»), и неистребимую надежду на духовное возрождение.
Яснее всего, я бы сказал — оглушительнее, прозвучала эта трагедия «свободы» в фильме великого Феллини «Сладкая жизнь» (снятого ещё раньше, в шестидесятые годы), в этой пронзительно правдивой монументальной панораме изнемогающего от вседозволенности и богатства современного «высшего общества» — обездоленного духовно до готовности к самоуничтожению. В финале этого хождения по кругам «сладкого ада» — выброшенное морем на берег огромное, колыхающееся, аморфное, отвратительное чудовище (о жизни его свидетельствуют только маленькие, равнодушные, бессмысленные глазки), и люди, вышедшие к морю после отупляющего маразма ночной оргии, с ужасом угадывают в чудовище образ своей жизни... А с соседней косы, отделённой от них заливом, в первых лучах солнца светлая стройная девушка, улыбаясь, машет им рукой и что-то кричит, но голоса её не слышно за шумом прибоя.
В «Восьми с половиной», фильме, снятом сразу после «Сладкой жизни», в этой бесстрашной перед миром и безжалостной к себе исповеди, Феллини яростно и тщетно ищет свободу внутри себя, в пределах собственной личности, обретшей, по утверждению современных устроителей жизни, освобождение от всяческих «духовных предрассудков». От этой «освобождённости» герой фильма — режиссёр, снимающий фильм,— кончает самоубийством. Фильм остаётся незаконченным, разбираются громоздкие конструкции декораций, а действующие лица, сбросив маски своих персонажей и взявшись за руки, под детски наивную, печальную и счастливую мелодию уходят с экрана и словно переходят в реальный мир, призывая и всех в мире вот так же взяться за руки и преодолеть то, что их разделяет. На экране остаются только трое клоунов, они персонажи не фильма, а жизни, это они наигрывают на своих инструментах мелодию, которая ведёт людей,— и, задержавшись на миг, они уходят вслед за всеми, смешно ступая в такт собственной музыке...
Уходит со сцены истории ещё одна великая эпоха, давшая миру небывалые до этого возможности жизни, удлинившая её сроки и убедившая в беспредельности человеческих сил, поставившая людей перед неизбежностью осознания своего единства — главного условия спасения от самоуничтожения. И в то же время породившая страшное препятствие для этого осознания — иллюзию независимости от жизни других людей, «свободу личности», или, говоря проще, свободу только для себя, тот высший индивидуализм, который отвращает человека от единственного, что делает его человеком,— жизни ради других. «Ты для себя лишь хочешь воли»,— эта строчка из «Цыган» Пушкина может быть поставлена эпиграфом ко всему уходящему на наших глазах двухтысячелетию.
9.
Недавно «Литературная газета» перепечатала из итальянской «Унита» интервью с Ивом Кусто, ныне уже покойным. Интервью посвящено условиям сохранения жизни на земле. Вот несколько выдержек из него: «И всё-таки я лично придерживаюсь мнения, что сохранение жизни на нашей планете возможно при условии борьбы с неравенством... Нельзя до бесконечности терпеть нынешнюю ситуацию, когда в руках каких-нибудь шестидесяти человек сосредоточены богатства, превышающие богатства всей Африки и части Азии, вместе взятых... Мы не только уничтожаем разнообразие видов в джунглях или морях, возникшее за тысячелетия эволюции, мы ещё разбазариваем наше будущее ради сиюминутной прибыли... Список случаев разграбления планеты ради немедленной прибыли очень велик... Общество, а не индивид, должно взять под контроль эту разрушительную тягу к потреблению... Когда мы за рулём, а на светофоре загорается красный свет, мы останавливаемся и не считаем, что красный сигнал светофора — это покушение на нашу свободу. Наоборот, мы понимаем, что он нас охраняет. Почему же мы не можем руководствоваться тем же принципом и в экономике?.. Нам нужна новая революция — революция культурная, глубокое преобразование нашего образа мышления».
Это «глубокое преобразование нашего образа мышления», по существу, уже началось восемьдесят лет назад в России, где впервые была разрушена основа для прежнего образа мышления (отменена частная собственность) и где был сделан первый, немыслимо бесстрашный шаг в новую духовную цивилизацию («Десять дней, которые потрясли мир» — так назвал этот переворот тысячелетий бывший тогда в России американский журналист Джон Рид).
Народ, совершивший этот шаг, выстрадал свою решимость всей своей историей; точнее, история его готовила к этому шагу — как история еврейского народа предуготовила его роль на витке материальной цивилизации.
История русского народа, выявившая в течение веков известный сегодня характер этого народа, естественно, вела его к противостоянию тому самому западному индивидуализму, который так гордо назвал себя «свободной личностью». И именно к ней, к этой «свободной личности», вмещающей в гордыне своей все ожидающие человечество беды, именно к нему, этому всемирному индивидуалисту, обращены ещё в начале прошлого века слова величайшего гения этого народа:
Оставь нас, гордый человек,
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним...
«Тут уже подсказывается русское решение вопроса,— писал Достоевский в своём «Дневнике писателя»,— «проклятого вопроса», по народной вере и правде: смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость... Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоём собственном труде над собой. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнёшь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймёшь наконец народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам её недостоин, злобен и горд и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за неё надо заплатить».
Эта мысль о том, что платить за жизнь надо главным, если не единственным, богатством души — способностью любить, и явилась основой нового, а по существу — христианского мышления, которое определило и весь характер русской литературы. Вот как писал о ней почти наш современник, немецкий поэт Райнер Мария Рильке, изучивший русский язык, чтоб прочитать в подлиннике русских писателей: «Они (русские писатели.— А. З.) похожи на чрезвычайно озабоченных людей, которые, глядя вдаль, полны тяжких дум... они похожи на рабочих, которые по вечерам, когда на небе высыпают звёзды, склоняют чело, размышляя о дневных тяготах. Жизнь русского человека целиком протекает под знаком склонённого чела, под знаком глубоких раздумий... Он поднимает свой взгляд лишь для того, чтобы задержать его на человеческом лице, но в нём он не ищет гармонии или красоты. Он стремится найти в нём собственные мысли, собственное страдание, собственную судьбу и те глухие дороги, по которым прошлись долгие бессонные ночи, оставив эти следы. Русский человек в упор рассматривает своего ближнего; он видит его и переживает и страдает вместе с ним, как будто перед ним его собственное лицо в час несчастья. Этот особый дар видения и воспитывал великих писателей: без него не было бы ни Гоголя, ни Достоевского, ни Толстого...»
И, может быть, именно поэтому ни одна литература в мире не выразила так полно «томление духа» своего народа — и не только своего,— как сделали это русские писатели.
Уже к концу XIX века в своём дневнике, в записи от 3 августа 1898 года, Л. Толстой писал: «Люди все заняты тремя делами: 1) кормиться, т. е. поддерживать своё существование, 2) плодиться — поддерживать существование рода и 3) исполнять то, для чего они посланы в мир: устанавливать Царство Божье, для чего одно средство — совершенствовать себя. Люди заняты почти все первыми двумя делами, забывая последнее, которое, в сущности, есть одно настоящее дело».
Этим «настоящим делом» — продолжением сотворения мира — и стал заниматься человек, впервые освобождённый от вынужденности продавать себя или покупать себе подобных. И эта новая жизнь понравилась ему настолько, что уже через двадцать лет пребывания в ней он пошёл с оружием защищать её против тех, кто со дня её зарождения почему-то стремился её уничтожить (как будто не для общего блага она создавалась) и кто сегодня уверенно (и преждевременно) торжествует свою победу.
В интервью газете «Унита» Кусто сказал ещё вот что: «Крах системы коммунизма вызвал ликование на Западе. Какое заблуждение!.. рыночная система в том виде, в каком она у нас существует, вредит планете больше, чем что-либо, поскольку всё у нас имеет цену, но не рассматривается как ценность».
В этой простой формуле — самый страшный результат материальной цивилизации: обесцененность ценностей жизни. Собственно, этот результат, скорее, даёт право говорить о крахе сегодняшней западной цивилизации, чем «системы коммунизма». Потому что коммунизм, или, точнее, социализм в России,— следствие не столько экономической теории Маркса, сколько тысячелетнего развития русского самосознания, которое больше всего не сочеталось с материальной цивилизацией Запада, и поэтому Россия раньше других отказалась от неё (когда только эта цивилизация стала проникать в её жизнь) и создала систему, которая соответствовала её устремлениям ещё со времён принятия христианства.
Именно поэтому октябрь семнадцатого года — прежде всего вершина русской национальной идеи, и именно поэтому никакого краха «системы коммунизма» не произошло и не могло произойти, потому что речь идёт не о конкретной государственной структуре (в которой неизбежно для первого в истории опыта были и кровавые социальные поиски, и трагические заблуждения, и великие жертвы), а речь идёт о вызревавшей в течение веков изначальной устремлённости человечества к всеобщей справедливости, которая остаётся и единственным спасением от всеобщей гибели.
А «остановка» на этом пути, которую так поспешно назвали сегодня «крахом», столь же необходима для продолжения пути, как необходим привал, чтоб очиститься от приставшей в дороге грязи, уточнить дальнейший путь и обновить силы.
И не свирепость патологического двуглавого орла, торопливо извлечённого из свалки истории, а колосья, обрамляющие орудия труда,— этот самый необычный герб самого необычного в мире государства — останется символом дальнейшего движения истории; и не рудимент тысячелетнего рабства — «господин», а «товарищ» — это ясное повседневное напоминание о том, что идущие к одной цели — прежде всего товарищи, останется знаком отношения между людьми; и не заимствованное у животных право сильного побеждать слабого, а заповеданное мудрецами стремление сильного помогать слабому станет основой того всемирного социализма, которому не будет угрожать уже ни агрессия извне, ни рождённый ею тоталитаризм изнутри и к которому так самопожертвованно первой вышла Россия и идут теперь уже и полуторамиллиардный Китай, и крохотная Куба, и, осторожно приглядываясь к их опыту,— всё человечество.
Время — река. В неё нельзя войти дважды. И то, во что вступает Россия на пороге третьего тысячелетия, не может быть возращением к пройденному. Скорее, это возвращение к будущему.
Никто сегодня не может знать, каким оно будет. Но всё больше людей во всём мире начинает понимать: история выходит на новый виток своей вечной спирали, начинается новая духовная цивилизация человечества, обещанная христианством ещё в I веке нашей эры (не случайно с этого времени — с рождения Христа — исчисляется наша эра) и готовая осуществить учение Христа без преступного приспособления его к социальному неравенству, этому высшему проявлению антихристианства.
