Ангел ты, ангел я
Шёл сильный осенний дождь; капли стучали по крыше низкого домика, который стоял на краю отдалённой улицы дачного посёлка.
Андрей, мужчина лет тридцати — худощавый, с флегматичным взглядом,— сидел на ветхом стуле и смотрел в мутное от дождевой воды маленькое окно. Ася, его жена, молодая женщина — твёрдый подбородок, большие серые глаза, волевое выражение лица,— стояла у газовой плиты в аккуратном фартучке и помешивала ложкой в кастрюле.
— Если бы у нас был миллион долларов,— мечтательно произнесла она, и ложка застыла в воздухе,— вот было бы здорово.
Раздался громкий стук в дверь. На пороге топтался сгорбленный крохотный старичок в потёртом пиджачке; на оттопыренных ушах легкомысленно сидела серая кепочка. На ногах болтались сандалии с поникшими крылышками и пахли мокрыми куриными перьями. В правой руке он держал изящный кейс. И вообще, старичок был похож на мышонка, которого поставили на задние лапки, облачили в пиджак, всучили кейс и нахлобучили кепку; из-под неё бойко прыгали проворные чёрные глазки.
— Добрый вечер,— бодро сказал старичок.— Пустите переждать дождь...
— Конечно,— Андрей гостеприимно посторонился, чтобы пропустить незнакомца.
— А вы актёр? — полюбопытствовала Ася.
— Почему вы так решили? — удивился старичок, приподняв бровки.
— Ну, вы... ну…— она выразительно посмотрела на крылатые сандалии.
— Я бог,— обыденно ответил старичок, перехватив её взгляд.
Хозяева с недоумением переглянулись. Заметив это, старичок повторил:
— Бог я... Самый обычный, античный...
Они снова обменялись настороженными взглядами; старичок же приосанился и торжественно произнёс:
— Я Гермес, сын могущественного Зевса, прибыл на землю, чтобы передать богу деньги, не могу назвать его имени — большой секрет; живёт в соседнем городе. Лететь до города осталось всего-то ничего, но я попал под дождь и промок до костей. Ох, нелегка моя доля!
Старичок громко чихнул, потом ещё раз и с негодованием взглянул на сандалии.
— Аллергия,— кротко пояснил он.— На куриные перья.
Из кухни послышалось сварливое шипение. Ася в панике умчалась туда.
— А разве боги нуждаются в деньгах? — спросил Андрей.
— Нуждаются, ещё как нуждаются. Вы даже себе представить не можете, как! Тот бог, кому предназначены эти деньги, в пух и прах проигрался в карты. А карточные долги надо отдавать. Молодость — она такая, неразумная... Эх, молодо-зелено,— махнул рукой старичок, но осуждения в его голосе не было, а напротив, прозвучала даже шаловливая игривость.
— Пожалуйста, проходите в комнату,— пригласил Андрей.
Гостю предложили переодеться в хозяйкин домашний халат, расшитый яркими цветами. Старичок, удобно устроившись в кресле, вытягивал тонкую морщинистую шею из просторного ворота, словно выглядывал из клумбы, и с наслаждением пил крепкий чай.
Напившись чаю, странный гость стал клевать носом. Его уложили на диване в соседней комнатушке, и вскоре оттуда послышался могучий храп.
— Никакой он не бог. Он просто сумасшедший,— почему-то сердито сказала Ася, размашистыми движениями прибирая со стола.
— А откуда у сумасшедшего такие деньги? — спросил Андрей.
— Неважно. Нам нужны деньги. Его, а точнее, деньги в кейсе, нам послала сама судьба!
Она приблизилась к нему и что-то горячо зашептала, воровато оглядываясь по сторонам.
— Ну и как моя идея? — её глаза смотрели твёрдо.
— Да ты что?! Он же человек!
— Ну какой же он человек? Он же сам сказал, что античный бог! Античных богов не бывает! Как будто ты не знаешь... Пойдём, пойдём...
Они направились в комнату, где спал старичок, и осторожно закрыли за собой дверь. Спустя минут десять дверь скрипнула, выпустив их назад. Она держала в правой руке изящный кейс.
— Бог умер. Умер Гермес,— послышался в комнате печальный женский голос.— Нет больше Гермеса.
— Что, что ты сказала? — побледнев, спросил Андрей.
— Я? Я ничего не говорила. Тебе послышалось.
— Умер Гермес. Нет больше Гермеса,— повторил всё тот же самый неведомый голос.
Они тревожно переглянулись. Андрей ещё больше побледнел, Ася кинулась его утешать:
— Возможно, это слуховые галлюцинации. Не обращай внимания. Мы должны быть сильными.
Долгое молчание снова прервал знакомый женский голос:
— Бог умер. Умер, умер великий Гермес.
Андрей нервно вздрогнул, его глаза в тоске заметались по комнате.
— Это ещё Ницше писал, что бог мёртв,— высоко вскинув голову, произнесла Ася в пространство с вызовом. Говорила громко и агрессивно; её слова звучали чётко и гулко, как энергичные шаги решительного человека, идущего по пустынному коридору.— В университете проходили. Вы ничего нового, дорогуша, не сказали.
— Ницше что, тоже бога убил? — он был мрачен.— Как это мы только что сделали?
— Да нет, не убивал Ницше никого, да это совсем и не важно,— рассуждала она, убеждённо играя глазами. — Важно другое, а именно то, что античных богов не существует в природе, и существовали они только в сознании людей. А люди те давным-давно уже превратились в прах. Следовательно, Гермеса нет. Всё так просто, и незачем драматизировать ситуацию.
— А как же деньги? Деньги-то реальные. Вот,— он открыл кейс и вытащил оттуда пачку стодолларовых купюр; его руки заметно дрожали, голос тоже.
— Да, реальные, но Гермес нереальный,— метнув ласковый взгляд на кейс, упрямо отвечала Ася.— Античных богов нет в природе, значит, мы никого не убили. И вообще, что это за боги, которые шляются по ночам?
Патетически воздев глаза и руки к небу, с вдохновением продолжала, расхаживая по комнате широкими шагами:
— Сколько людей в наше время сделали свои немалые состояния на крови и насилии! И ничего! Пользуются почётом и уважением. А мы... мы ангелы по сравнению с ними.
— Да, но наш гость был живым: ходил, ел, пил...
— Ошибаешься, милый, он не человек и не животное даже. Он никто, и его никогда не существовало. Значит, и нам ничего не будет. Неужели это так трудно понять?
— Но мы же видели его! Живым видели!
— Ну хорошо, хорошо, мой милый! Вот мы завтра вечером вернёмся в город, домой. А когда утром придёшь на работу, расскажи-ка ты, дружок, своим коллегам, что видел воочию бога Гермеса с кейсом, битком набитым долларами, и что даже беседовал с ним. Да они тебя на смех поднимут! Или сходи в полицию, признайся, что убил античного бога. Представляешь, что тогда будет? Да тебя непременно упекут в психушку,— Ася назидательно подняла правую руку и по слогам произнесла: — Не-пре-мен-но!
— Какая ты умница,— воскликнул муж и потянулся к ней, чтобы обнять.— Как всё просто. Гермеса не было, нет и никогда уже не будет; следовательно, никого мы не убивали.
— И ещё, мой милый, ты забыл упомянуть, что мы с тобой ангелы, самые настоящие ангелы. Запомни это на всю жизнь,— загадочно усмехнувшись, изрекла она.
— Ангелы, ангелы,— рассеянно бормотал Андрей, доверчиво, словно ребёнок, склонив голову на её колени.— Ангелы! — неожиданно крикнул он с угрозой в голосе, но кому адресовалась угроза — и сам не смог бы объяснить.
Наступал долгий вечер. В темнеющем окне — ни звёздочки.
— Ангелы, ангелы... ангел ты, ангел я,— тихо, на мотив колыбельной, пела Ася, убаюкивая задремавшего мужа.
Кейс сверкал, притягивая её беспокойные взгляды.
Стыдно, Антон Павлович!
Кириллов прошёл на кухню. Жена уже приготовила завтрак. Они сидели вдвоём, каждый на своём месте. Кириллов — спиной к окну, она — лицом. Сонное лицо жены; пар завитками поднимался от двух чашек — белой и синей; запах копчёной колбасы; кот свернулся клубком на табуретке. Как полированный, блестел красный бок помидора. Светлым брюшком вверх умиротворённо лежал огурец. Кириллов без обычного удовольствия пил чай и всё думал, что надо бы отправить деньги сыну, который учился в областном центре.
«Мне пора!» — бросив взгляд на наручные часы, сказал он и встал. Вышел в прихожую, с опаской сунул ноги в серые, изрядно поношенные туфли — того и гляди развалятся на ходу. Надо бы купить новую обувь, но сыну нужны деньги. Похожу ещё в старых эту осень, уж как-нибудь перебьюсь, решил Кириллов. Он даже немного повеселел и отправился в школу.
Школа была недалеко, поэтому он всегда, в любую погоду, ходил на работу пешком. На краю неба меланхолично сияла утренняя звезда. Ленивой овцой плелось лохматое облако. Унылый забор вяло лизал осенний воздух белыми языками приклеенных объявлений.
Поздоровавшись с учителем географии, скучным, как ненастный день, носившим большие очки, рыжий кожаный портфель, кислую улыбку, и завучем, лысым масштабным толстяком, похожим на мультяшного добродушного бегемота, Кириллов взял журнал и побрёл на урок.
Ученики писали контрольное сочинение. А он всё стоял у окна и смотрел на кактус, что сонным ежом свернулся на подоконнике. В классе послышался шум. Он обернулся, предварительно сделав строгое лицо. Шум сразу же стих.
Бросив взгляд на портрет Чехова, который висел над доской, сразу вспомнил знаменитые слова: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».
Невольно взглянул на себя в зеркало. Отражение находилось в явном противоречии с этой формулой. Лицо Кириллова никак нельзя было назвать прекрасным. На него в упор смотрел из зеркала уставший человек, худой, с потухшим взглядом. Одежда тоже была неказистой. Старый пиджак, выцветший галстук... Особенно бросались в глаза поношенные туфли — серые, с чёрными шнурками. «Старость не радость»,— грустно подумал он, хотя на прошлой неделе ему стукнуло только пятьдесят лет.
Домой возвращался в подавленном настроении. Впереди, шатаясь, словно пьяный человек, суетливо бежал столбик пыли. Как будто устав от бега, как подкошенный он внезапно упал на тротуар. Листья летели с деревьев в тоскливом недоумении. Чистое небо излучало синюю меланхолию.
В квартире стояла глухая и душная тишина, словно стены комнаты обили плотным войлоком. Жена ещё не вернулась с работы. Кириллов сел на старый диван, который немедленно сердито заворчал, будто пёс, потревоженный озорными мальчишками.
Он встал, включил настенную лампу и подошёл к книжному шкафу. Вытащил том Чехова, полистал, нашёл нужный фрагмент и прочитал: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Перечитал вслух несколько раз, словно не верил себе, своим глазам, чёрным буквам, проворными тараканами разбежавшимся по странице, пожелтевшей по краям.
В сознании возник хрестоматийный образ грустного Чехова в пенсне. Сердце забилось от раздражения. Да что он вообще, этот писатель, знал о жизни? Вот бьёшься, бьёшься как рыба об лёд, и толку никакого нет! А денег всё равно мало, хватает только на самое необходимое. А сын ждёт, когда ему пришлют деньги. Где же при такой каторжной работе... чтобы всё было прекрасно... Идеализм какой-то... маниловщина...
«Стыдно, Антон Павлович! Стыдно, господин Чехов! Стыдно вам должно быть, милостивый государь!» — громко, с укоризной, немного кривляясь, произнёс Кириллов, отчитывая невидимого Чехова, и захлопнул книгу.
В ушах послышался бешеный стук — как будто где-то рядом проскакал табун лошадей. Понимая, что надо бы отвлечься, лёг на диван, немного поворочался, протянул пульт и включил телевизор. Скоро он крепко уснул и не слышал, как пришла жена.
Кириллову приснился сон. Стоит он посредине класса, молодой, в новом тёмно-синем костюме, и с воодушевлением громко произносит, воздев указательный палец кверху: «В человеке должно быть...» Ученики почему-то улыбаются, деликатно отводя взгляды в сторону. Он подходит к зеркалу и внимательно рассматривает себя. Молодой... в новом костюме... элегантный галстук... и туфли... эти ужасные туфли — серые, поношенные, с чёрными шнурками.
Аплодисменты в зеркале
— Артистом тебе быть! Артистом! — ласково приговаривала молодая красивая женщина, с любовью поглаживая густые русые волосы своего сына.
Семилетний Саша, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо ждал, когда же мама поправит воротник его ослепительно белой рубашки. Сегодня первое сентября, и ему поручили прочитать стишок на утреннике в школе.
И вот ликующими птицами понеслись в волнующее многолюдное пространство торжественные стихотворные строки. Родители с добрыми улыбками слушали краснощёкого голубоглазого мальчугана. Мама, розовая от счастья, утирала слёзы белым платочком. Выступление Саши зрители оценили дружными аплодисментами. А он всё стоял на сцене и долго раскланивался, с явным удовольствием принимая знаки внимания.
Шло время. Саша выступал с чтением стихотворений на всех школьных концертах. Ни один конкурс чтецов не обходился без него. Мать уже вовсю мечтала о блестящей театральной карьере Саши.
Вечерами, укладывая его спать, нежно целовала в лоб. Дождавшись, когда мальчик засыпал, осторожно поднималась с кровати и, стараясь не шуметь, уходила из комнаты. Отправлялась на кухню; скрипнув дверцей шкафа, доставала бутылку вина. Звякал стакан.
Держала в руках фотографию мужа, погибшего в автомобильной катастрофе за месяц до рождения Саши, и долго беззвучно рыдала, размазывая обильные слёзы по щекам.
Утром, склонившись над кроватью, ласково, но настойчиво тормошила Сашу. Тот просыпался, и день начинался с того, что видел её сияющие любовью глаза. Заботливо накормив сына вкусным завтраком, отправляла в школу.
В старших классах Саша окончательно и бесповоротно уверовал в свой артистический талант. Когда он, воздев правую руку к потолку, громким голосом читал стихи, учительницы, затаив дыхание, с умилением слушали его. Высокий и стройный, с горящими глазами, белокурый юноша в строгом чёрном костюме эффектно смотрелся на сцене. Даже суровая директриса, которую как огня боялись самые отъявленные хулиганы, не таясь, иногда прикладывала к чёрным неулыбчивым глазам большой синий носовой платок. Мама неизменно сидела в первом ряду, радостно улыбалась и не сводила с него восторженного взгляда.
А когда Саша окончил школу, то сразу же, как только получил аттестат с отличием, уехал в Москву поступать в театральный институт. Сдал все вступительные экзамены, но не хватило баллов для зачисления. Возвращаться домой, в маленький скучный город, где, казалось, заснуло даже время, не хотелось. Остался в столице, устроился работать в один из театров — суфлёром.
Незаметно пролетело десять лет. Саша не любил приезжать в родной город, а потому редко навещал мать. Но она серьёзно заболела; пришлось вернуться домой. Мать заметно постарела: голова и руки сильно дрожали, а глаза потускнели. Саша терпеливо и заботливо ухаживал за ней.
Умерла она ранним осенним утром. На кладбище поехали Саша и три пожилые соседки. В чистом небе сияло солнце, дул лёгкий ветер. А вечером квартира показалась Саше необычайно пустой. Стояла такая непривычная тишина, что, желая нарушить её, он громко сказал:
— Ау!
— Ау,— грустно отозвалось в комнате.
Прошёл год. Иногда к Саше приходила высокая неулыбчивая женщина с мрачными глазами, жившая в соседнем доме. Казалось, что она сплошь состояла из претензий к людям, поскольку выражение хронической мизантропии практически никогда не сходило с её лица. Саша в глубине души побаивался её. А когда она уходила, испытывал облегчение, хотя без неё в квартире воцарялась угнетающая тишина. И когда молчать становилось невмоготу, застенчиво оглядывался по сторонам, несмотря на то, что дома больше никого не было, а затем громко произносил какое-нибудь слово. И эхо послушно вторило. И становилось приятно, ведь с эхом было не так одиноко.
Он устроился работать грузчиком в продовольственный магазин. Совсем перестал следить за собой: погрузнел, тело расплылось, а черты лица обрюзгли. Долгими вечерами, лёжа на старом диване, без всякого интереса, лишь бы убить время, смотрел по телевизору все передачи подряд. Женщина с мрачными глазами перестала к нему приходить. А ему было уже всё равно.
Однажды в субботний поздний вечер Саша, как всегда, удобно устроился на диване и лениво потянулся к пульту. Но протянутая рука застыла в воздухе: с недоумением заметил, что на противоположной стене чётко нарисовался чёрный силуэт человека. Саша вскочил с дивана, протёр глаза, думая, что померещилось. Но — нет, не померещилось! Видение оказалось арлекином. Арлекин уже стоял у стены и печально смотрел на него. Саша не испугался, а, широко раскрыв глаза, внимательно и с любопытством наблюдал за таинственным существом.
Арлекин грустно вздохнул и осторожно коснулся рукой большого прямоугольного зеркала, висевшего на стене. Зеркало, сверкая острыми бликами отражаемого света настольной лампы, стало медленно увеличиваться. Спустя минуту вся стена стала зеркальной. В прозрачной глубине торжественно засияли огни больших люстр.
Печальный арлекин согнулся в низком поклоне и сделал правой рукой приглашающий жест. Саша робко шагнул в зеркальный мир и оказался на ярко освещённой сцене. Из огромного зала волнами доносились запахи духов и приглушённый шум голосов. Как только Саша появился на сцене, шум сразу стих, и раздались одиночные аплодисменты. Он медленно обвёл взглядом зал. Напротив него, в первом ряду, сидела женщина в белом платье и энергично аплодировала, ободряюще кивая головой. На какой-то миг показалось, что женщина — его мать. Но в зале висела синяя дымка, скрывавшая черты её лица, а потому он не смог хорошо разглядеть даму в белом.
Саша хотел продекламировать одно из стихотворений Пушкина, но слова вылетели из головы, и к тому же неожиданно пропал голос. Запершило в горле. Всё поплыло перед глазами. Люди в зале молчали холодно и даже враждебно. А он всё стоял и стоял и тоже молчал. Несмотря на то, что так и не смог прочитать стихотворение, совсем не смутился; напротив, ему нравилось стоять на сцене и смотреть в зал, на зрителей, и очень не хотелось возвращаться в неуютную квартиру, где ждало утомительное одиночество.
Проснулся Саша рано утром с плохим настроением. На работу побрёл с неохотой, едва волоча ноги.
Прошло ещё пять лет. Он сильно постарел. По-прежнему работает грузчиком в продовольственном магазине, а долгими вечерами лежит на продавленном диване и смотрит телевизор. Время от времени приподнимается на локте, с надеждой разглядывает противоположную стену и ждёт, когда же на ней возникнет силуэт арлекина. Но долгие ожидания напрасны. Тяжело вздохнув, принимает прежнее положение. Тускло горит старая настольная лампа, глухо бубнит телевизор, а за окном неумолимо темнеет.
