* * *
Сергею Арутюнову
Наступит ночь, перевернув планету.
Покажется, что мочи больше нет.
Но ты терпи, хоть аргументов нету,
Терпи, и всё. Движение планет
Продолжится во что бы то ни стало.
И снег сойдёт во оставленье зим.
И будет день — пронзительно-усталый,
Но радостный сиянием своим.
И будет то, что ведомо немногим
(Хоть много званых на великий пир),
Когда, воскресший и голубоокий,
Сам Бог тебе преподнесёт потир.
* * *
Приезжай в мой город. Садись за стол.
Провожай меня навсегда и с песней.
И прости, прости за последний стон.
Не дожить мне здесь до седин и пенсий.
Приезжай. Тебя повидать зимой
Будет самым верным моим желаньем.
Приезжай машиной, ползи змеёй.
Ну а хочешь — вскачь — европейской ланью.
Повидать тебя накануне зол —
Завещала жизнь мне из чувства мести.
Приезжай в мой город. Садись за стол.
И меня клади на почётном месте.
* * *
Никто не говорил, что мы потянем.
Концовка века всех брала живьём:
Кто к Богу шёл оккультными путями,
Кто в магазин — с охотничьим ружьём.
Свободно было, голодно и сытно.
И страшно было, и наоборот.
И если кто и был друг другу «ситным»,
То враг врагу. Под нервный скрип ворот
Двадцатый век захлёбывался пеной.
И вот в конце опять: топор, замах...
Здесь каждый город принял перемены —
И мой, портовый, о семи холмах.
Чёрные чётки
Всё, что важно, всегда произносится чётко,
Потому что ни времени нету, ни сил.
Как ни разу никто никого не просил,
Я прошу: забери эти чёрные чётки.
Не хочу и не буду носить на запястье
Эти чётки — красивые издалека.
— Жизнь легка? — Ну конечно, конечно, легка.
— И звериной не щерится пастью?..
Я прошу, забери. Пусть спокойно течёт
Белый свет сквозь могучие дикие вязы...
Всё, что важно, всегда произносится ясно.
Я прошу...
И уже начинаю отсчёт.
* * *
«Всё расхищено, предано, продано».
И уже никогда не светло.
Ты, как все, испещрён, изуродован
Тем, что нас в этом веке вело.
Мы дома перестроили сызнова,
И отмыли их тёплой водой,
А детей своих бросили сызмальства,
Рассчитав их на первый-второй.
Всё, что мы проиграли намеренно,
Возвратиться не сможет никак.
Не цветёт онемевшее дерево,
И не всходит не сеяный злак.
* * *
Тоска такая, что невмочь молчать,
А говорить не стоит и подавно.
Существованье лютое влача,
Не допускать, ни с кем не быть на равных.
Любое одиночество верней
Всего того, что верностью клянётся.
Когда, рождённый в городе зверей,
Последний крик взлетит и не вернётся,
Тогда поймёшь, наверное, поймёшь,
Что было важно, что — второстепенно.
Шумел, стонал и шёл столетний дождь,
Сама судьба ложилась грязной пеной.
