Маша Рольникайте
Давняя встреча с пошлым и настоящим
(Из записей 1967 года)
В том году в Берлинском издательстве «Унион Ферлаг» и Эрфуртской газета «Дас Фольк» были опубликованы мои дневниковые записи, которые я тайком вела в Вильнюсском гетто, концлагерях Штрасденгоф и Штуттгоф.
Предлагаемые записи - о первых после более двух десятилетий встречах с немцами, теперь читателями этого дневника.
Решиться поехать было нелегко. До сих пор вздрагиваю, услышав немецкую речь. В незнакомом помещении не сажусь спиной к двери, хотя понимаю, что теперь меня сзади не ударят. Да и сны слишком часто возвращают в прошлое. Тем не менее, убеждала себя, что поехать должна, потому что новому поколению немцев необходимо рассказать о зле, которое творили их многочисленные предки. Да и самой, наверно, пора отделить современных немцев от тогдашних.
Однако, несмотря на эти самовнушения, затаившееся беспокойство не покидало. И когда, сойдя с самолета, я на аэродроме увидела двух офицеров, сердце привычно екнуло. Тем не менее, надо было подойти к дежурному пограничнику и протянуть свой паспорт. А он, возвращая его, неожиданно улыбнулся и пожелал приятно провести время. От изумления я даже не поблагодарила.
В ответ на приветствия и улыбки встречавших меня директора издательства д-ра Хуберта Фензена, профессора Берлинского университета Виктора Фалькенхана, сотрудницы издательства Рут Бокер и журналистки газеты «Дас Фольк» Христы Хофер, я тоже старательно улыбалась.
Как известно, времяпрепровождение гостя определяют хозяева. И оказалось, что прямо с аэродрома, не заезжая в Берлин, мы с Христой Хофер едем в Эрфурт, где завтра будет праздник газеты.
Дорога постепенно успокаивала: равнины, пастбища, красивый закат. Да и машина, в которой сижу, знакома – «Победа». Правда, смущал рассказ Христы о моей роли на завтрашнем празднике газеты. Оказывается, юная немецкая читательница Ингеборг Кель была в Вильнюсе в составе коллектива художественной самодеятельности. Во время экскурсии по городу их водили в район бывшего гетто, в места, описанные в моем дневнике. И она просит сообщить ей мой адрес, хочет мне рассказать об этом и кое-что уточнить. Редакция ответила, что все это, безусловно, интересно всем, поэтому во время праздника ей будет предоставлен телефонный разговор со мной. А на самом деле я буду за кулисами, и говорить с нею по полевому телефону. Праздник проводится на природе. Палатка с телефоном будет за кулисами. Поговорив с нею, поднимусь к ней на сцену и преподнесу свою книжку, которую перед этим, в гостинице подпишу. Она уже лежит в моем номере в гостинице. Честно говоря, я растерялась, - в роли сюрприза да еще такого, на неизвестном празднике… Но отказаться было неудобно, - ведь ничего оскорбительного или унизительного в этом нет. А Христа, видно, заметив мою растерянность, принялась уверять, что у них, немцев, сюрпризы приняты даже на семейных праздниках, тем более на таких, массовых.
В Эрфурте с Ингеборг Кель
В Эрфурт мы приехали поздно ночью. Если учесть утренние предполетные хлопоты в Москве - сдать свой паспорт в Союз писателей и получить заграничный (иметь таковой дома не полагалось…), продолжительность полета, дорогу сюда, притом еще двухчасовую разницу во времени, я была на ногах двадцать два часа. Поэтому, оказавшись в гостинице, буквально рухнула в постель.
Но вдруг в сон ворвались какие-то команды по-немецки! Я вскочила, подбежала окну, - гетто окружено?! Шторы затемнения неплотно задвинуты.
Дрожа от страха, я в щелочку между ними выглянула на улицу.
Какая-то незнакомая пустая площадь. И здание за нею странное. Откуда здесь вокзал? Но это явно вокзал. Видны рельсы, платформы.
На них что-то грузят. Наконец, кажется, начинаю соображать: это не команды, а грузчики перекрикиваются. Я не в гетто, а в Эрфурте, в гостинице.
Все же плотнее задвинула шторы, зажгла свет и продолжала объяснять себе, где я. Вот цветочки, которые мне вручили в аэропорту. На диване «Известия». Я их листала в самолете.
Все равно сердце еще долго колотилось, - слишком достоверными казались выкрики, так похожие на команды.
Утром фанфары и барабаны на той же, теперь совсем нестрашной привокзальной площади возвестили о начале праздника.
Христа заехала за мной, и мы отправились на «ИГА» - „Internationale Gartenbauausstellung“ – Международную выставку цветоводов – гордость Эрфурта. На всем огромном пространстве цветы. Рядами вдоль дорожек кругами вокруг беседок. Сотни расцветок и оттенков. Большой каскад ирисов. Казалось, когда подует ветер, они сами по своим же ступенькам побегут вниз.
Но вскоре Христа прервала мои любования этой красотой и увела в кафе за огромной летней сценой и усадила за столик, объяснив, что сама должна найти режиссера и сообщить, что мы пришли. Но вдруг у нашего столика остановился немецкий офицер, спросил, свободно ли место и разрешим ли мы ему присесть к нам. Христа разрешила, а мне хотелось встать и уйти. Но почему-то продолжала сидеть. Только стала рыться в сумке, будто что-то ищу, чтобы не надо было подать ему руки, - испугалась, что он этого ждет, не решаясь первым протянуть руку даме. Тем более что Христа оставила меня. Она ушла, он сел, и спросил, не заказать ли мне чего-нибудь. Я еле выдавила из себя: «Спасибо, ничего не надо». Себе он заказал пиво, а я так и сидела, не поднимая головы, все еще роясь в сумке. Но все равно видела кусок рукава его униформы. Наконец Христа вернулась и увела меня в большую палатку, где солдат (опять немецкий…) надел на меня наушники, и я почти сразу услышала голос, видно, сидевшей в соседней палатке «телефонистки», которая «вызывала» Ленинград. Вскоре со мной поздоровалась явно взволнованная молодая девушка. Сказала, что ее зовут Ингеборг Кель, и я впервые услышала на немецком языке слова сопереживания и осуждения злодеяний нацистов. Девушка сообщила, что ей восемнадцать лет, а оттого, что родилась после войны, ей особенно трудно представить себе, как я все это вынесла. Попросила мой адрес. Если не возражаю, она мне напишет письмо.
Продиктовать его и поблагодарить за ее теплые слова я успела, но в наушниках услышала, что наше время истекло и нас «отсоединили».
В палатку вбежал мужчина в штатском, поспешно содрал с меня наушники, и мы заспешили к кулисам. А на сцене ведущая уже объявляла, что в память о сегодняшнем празднике Ингеборг подарят мою книгу. Режиссер меня с нею в руках почти вытолкнул на сцену. Изумившись, что здесь такое множество зрителей, я подала книжку ведущей. Она ее передала Ингеборг и попросила прочесть, что там написано. Я смотрела на эту хрупкую, словно из детской сказки ожившую девушку, которая тихим от волнения голосом читала обращенные к ней слова. Но вдруг умолкла. И ведущая, явно предвкушая эффект, который произведет ее сообщение, представила меня. Ингебрг от неожиданности вскрикнула, и устыдившись ладонью зажала рот. Мне стало ее жалко, и неожиданно для самой себя, я обняла ее. (Потом этот снимок публиковали во многих газетах.)
Я думала, что на этом моя миссия завершена. Но ведущая сообщила зрителям, что из моего дневника они узнали, что узники Вильнюсского гетто готовили к исполнению Девятую симфонию Бетховена. В память о таком виде сопротивления… И тут из всех репродукторов грянули первые аккорды симфонии и раздался мощный бас Поля Робсона. Я вдруг почувствовала, что стою одна. Тех, с кем вместе в гетто пела, что все люди братья, нет!
Наконец музыка умолкла. Но на сцену поднялась группа немецких пионеров и, видно, хорошо отрепетировав, сообщили, что дарят мне на память пластинки – все девять симфоний Бетховена.
Я хотела, как было обещано, после вручения книги вместе с Ингеборг спуститься со сцены на оставленные нам места и смотреть дальнейшую программу. Но сюда уже бежали дети с цветами. Я даже испугалась, - мне столько не обхватить. Но организаторы это предвидели, - перед сценой поставили какую-то подставку, на которую дети клали свои цветы.
Я подошла к микрофону, поблагодарила и сказала, что эти цветы отвезу в Бухенвальд, куда завтра еду.
В Бухенвальде у советского пиляра на Улице наций
Когда мы с Христой утром приехали в Бухенвальд, эти цветы уже лежали у советского пилона на Улице наций. Свой купленный по дороге букет я положила у французского пилона, - во Франции фашисты расстреляли папиного брата дядю Михеля.
На лагерном «аппель-плаце» - площади изнурительных утренних и вечерних проверок – мне вдруг почудилось, что снова стою в строю. Что сейчас раздастся команда „Stillstand!“ – мы должны будем окаменеть, и не шевелясь ждать пока унтершарфюрер будет нас пересчитывать.
«Разбудила» меня Христа, - позвала подойти к крематорию. У входа мемориальная доска в память о погибшем здесь Эрнсте Тельмане. Внутри были печи. В них жгли задушенных в газовой камере узников. Теперь дверцы открыты, внутри зияет темная пустота.
Над крематорием обычная труба. Единственный путь выйти из лагеря, как нам издевательски напоминали эсэсовцы. В Штуттгофе была такая же Дым из нее валил круглосуточно. Я понимала, что скоро и от меня останется только это серо-черное облачко…
Когда мы из Бухенвальда вернулись в Веймар, было такое чувство, какое бывает после возвращения с кладбища, - трудно сразу воспринять жизнь. Но это необходимо.
Подчиняясь этой необходимости, я, немного «акклиматизировавшись» на воле, побывала в Доме-музее Гете, в домах Шиллера и Листа. На следующее утро дивилась редким инструментам в доме-музее Баха в Эйзенахе.
В Берлине познакомилась в Картинной галереей. С душевной болью слушала рассказ гида о судьбе множества произведений не только этой галереи. Оказывается, чтобы осудить работы «враждебных художников», гитлеровские приспешники организовали выставку их работ. Но к картинам прикрепляли надписи, вроде «Так видят природу слабоумные психи» и т.п. Газетные рецензенты тоже изощрялись в подборе издевательских эпитетов. Но настоящие любители искусства спешили побывать на этой выставке, понимая, что она последняя.
И на самом деле много «осужденных» картин впоследствии было сожжено, а иные проданы, как метко выразился гид, «за бутерброд».
Подобная участь постигла и картины выдающегося живописца Макса Либермана. Он был не только большим мастером, но и честным, трудолюбивым, бескомпромиссным человеком, притом еще и очень острым на язык. Его меткие и хлесткие реплики сразу становились нарицательными, передавались из уст в уста. Не изменился он и тогда, когда фашисты, придя к власти, изгнали его из Академии художеств, сместили со всех постов. И хоть он знал, какая участь постигнет его картины, этот 85-летний старец все равно работал. Уединенно жил в своем домике за городом и рисовал. Рядом, в соседнем доме обитал высокопоставленный деятель из СА (штурмовых отрядов). Однажды, взглянув на картину, которую художник рисовал в саду, презрительно изрек: «Для „Jude“ рисуешь неплохо». А Либерман, даже не повернувшись, бросил: « Для офицера СА у вас неплохой вкус».
От насильственной смерти его спасла естественная, - трудно в таком возрасте пережить гибель трудов всей жизни. Его имя было настолько одиозно-нашумевшим, что никто не осмелился проводить его в последний путь. Одна Кете Кольвиц пренебрегла официальным мнением.
К счастью, не все «осужденные» картины погибли. Некоторые случайно (может быть, не совсем случайно) сохранились в подвалах. В 1945 году их вторично спасли. На этот раз советские солдаты.
Когда директор пригласившего меня в Берлин издательства спросил, с кем из немецких читателей предпочла бы встречаться, я ответила, что с молодежью, - ведь свой рассказ о прошлом веду во имя будущего. А будущее зависит от молодежи.
В Берлине среди сотрудников издательства «Унион-Ферлаг»
Ученики школы в Клейнмахнове слушали мой рассказ о судьбе их ровесников-евреев за колючей проволокой фашистских концлагерей и о массовых уничтожениях не как дисциплинированные школьники, а как взволнованные взрослые люди. Так было не только здесь. В берлинской школе имени Генделя десятиклассник читал отрывки из книги. Слушатели то и дело переводили взгляд на меня, словно спрашивая – верно ли все то, что они слышат из уст своего товарища? Могло ли такое быть?
Было. Все это было. В книге нет ни вымысла, ни домысла.
Интересовались, на самом ли деле эти палачи на свободе? – Увы… И я называла имена тех, о ком знала.
Спрашивали, с кем из немецких антифашистов довелось встретиться в лагере?
Пришлось ответить, что ни с кем, - мы, евреи, были строго изолированы от узников других национальностей. Но с одним антифашистом, бывшим узником Заксенхаузена я познакомилась уже теперь, когда поехала туда. Этот человек и после освобождения добровольно остался в лагере гидом, чтобы свидетельствовать, как над узниками издевались, какие над ними ставили опыты, какими изощренными способами умерщвляли.
P.S. 2013 года
Такой была моя первая встреча с немецкими читателями.
А в 2003-2006 годах дневник вышел еще в трех немецких издательствах. В двух из них несколькими тиражами. И я уже без такого волнения ездила на встречи с читателями, и даже обрела среди них друзей.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #4(163) апрель 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=163
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer4/Rolnikajte1.php
