LA MEDITATION
Иногда вспоминаешь такую боль,
что есть только у Сэлинджера в новеллах.
Мне очень хочется быть с тобой.
И быть собою, наверно.
Всё о смерти, мой друг, потому что зима,
хоть и слишком много сказанного о смерти.
Каждое утро я как будто схожу с ума,
зачастую этого не заметив.
Бледно-синий снег - небесная синева.
И каждое слово звенит, но не в слове дело.
Так страшно, когда заканчиваются слова.
Так страшно, когда развеивается темень,
и всё вокруг опустошается полнотой,
становится невыносимым, чужим и плоским.
Порою трудно бывает поверить в то,
что ни один человек не остров -
поэтому говори, говори, наводи мосты,
пусть от нас не останется ничего, кроме света,
кроме музыки радости, музыки чистоты.
Кроме этого синего снега.
DASA
Осенью люди попадают в гербарии. Посмотри
как день преломляется, словно в китайских линзах,
как блестящие аэропланы Экзюпери
касаются мягких листьев,
а в утреннем небе ещё клубятся добрые сны.
Тихая музыка опадает с холодных веток.
Из всех вариантов забвения и того, что будет за ним,
ты, наверное, выберешь ветер -
потому что он отнимает память. В тот самый миг,
когда, подобно цветку, осыплется последнее слово,
закончится и этот несуществующий мир,
чтобы начаться снова...
Сегодня определённо хороший день,
чтобы взглянуть на него по-другому.
МАЯТНИК
"Прошлое - это колодец глубины несказанной" (Томас Манн)
Туманы в Рождество такие, что
увидеть небо в арабесках штор
сложнее, чем поверить в послезавтра.
И наблюдая то, как тает снег,
я вспоминаю то, что Бога нет,
и то, что всем на свете нужен автор.
Пусть говорят, что нет первоначал,
что ветром возгорается свеча,
что память - это только дым и пепел,
я верю - безусловно лишь одно,
что у колодца есть не только дно,
что мир от слёз до слёз великолепен.
MYOPIA
Холодное утро. Река. И смерть в образе юной девушки
на берегу - бледна и одета не по погоде.
(смерть побеждает любовь - помню, ты очень хотела, чтоб
эти слова были немного сильнее, чем "Фауст" Гёте).
Смерть побеждает любовь. Прекрасные белые бабочки
рассыпаются в прах, садясь на её ладони.
Я не вижу её лица (почему-то с собою не взяв очки),
но вижу твоё. И как будто боюсь, что оно утонет
в воспоминаниях, в вязком, немного солёном воздухе,
станет частью пейзажа, где хрупкие горы, где поезда, и
река, которая этим утром словно наполнена звёздами.
Река, меняющая секунды, минуты, часы местами.
Вот пристань, и ветер на волнах качает пустые ялики.
Стрекозы в утреннем солнце становятся золотыми.
И, кажется, вовсе не смерть, а ты - поднимаешь глаза и кусаешь яблоко,
улыбаешься, говоришь что-то, как будто бы, на латыни.
Omnia vincit amor... Назови мне любое имя.
Я отчётливо вижу твоё лицо. Но совсем не уверен - ты ли?
ДВА НОКТЮРНА
1.
Проснуться - и падать в ломкую заводь чёрного поля,
где так оглушителен пульс прибоя электроволн:
это сверчки создают напряжение, как будто - по собственной воле,
и как будто - ни для кого.
Потому всё наполнено электричеством (невыносимо...).
Потому сухие кустарники двигаются и кричат.
И кажется, что вовсе не существует силы,
которой дано выключать.
Жизнь. Как бесконечная цепь фонарей на пустом побережье -
нелепица, брошенная, забытая кем-то после игры,
где новая лампочка всегда загорается ярче прежней,
если прежняя - перегорит.
2.
"Время от времени он поднимает голову и одобрительно смотрит на море: море – ведь тоже молитвенник..." (Ж.-П. Сартр)
Полночь. Начало июля. И нет ничего лишнего в мире.
За квадратным окном - гудящий прилив музыкальных тем.
В каждом голосе, под каким бы углом его ни преломило,
угадывается тембр.
В эти звучные воды осталось только закинуть невод,
и расслышать, как, призывая благоговеть,
две портовые псины говорят неразборчиво в небо,
как будто колокола церквей.
А чёрно-белые листья - как рыбы, ударившиеся в немое
пение. Запутавшиеся и замедлившие свой ход.
Наверно, и правда, молитвенником становится море,
Когда ему вторит хор.
ASPHYXIA
Тишина. Такая, что слышно, как
на ладонях неба пульсируют жилки веток.
Словно по линии жизни, фрегатоподобные облака
плывут по электросети.
Не так просто вырваться из этих холодных рук:
можно слушать пульс, читать узоры на подушечках пальцев,
наблюдать, как с наступлением ночи их кожа на звёздном ветру
обмерзает и осыпается,
и вдруг почувствовать, что чем дольше вглядываешься, тем
вдыхать-выдыхать становится всё труднее.
То ли это разыгрывается метель,
то ли стаи снежных лососей идут на нерест,
то ли небо, нежно сдавливающее шею,
поднимает к собственной высоте...
***
Плачет кот во сне. На кухне какой-то шелест.
Молча ходят по дому Бродский, Оден и Шелли
и снимают часы со стен.
ЧАЙКИ
Никогда не говорите с самоубийцами по-китайски. Вот
по-японски можно. По-китайски – ни в коем случае.
Возможно, придётся каждое слово, каждый символ вытаскивать,
чтобы найти среди них, наконец-то, самое лучшее.
Возможно, придётся ворваться белыми чайками,
их мягкими перьями, словно снегом, всю комнату выстелить,
чтобы успеть поместиться в секунду между молчанием
и выстрелом.
МЕЖДУ
[Между первой и восьмой секундами пробуждения]
Так бы уйти в небесные амаркорды
и не жалеть почти ни о чём.
Ангел с доброй кошачьей мордой
кусает моё плечо.
Так бы закрыть плотно-плотно веки
и очутиться там,
где ледяные горные реки
не прикасаются к берегам.
Так бы умолкнуть, исчезнуть, слиться.
Помнить лишь тихие всплески волн,
небо и падающие листья.
И более ничего.
Видеть, как тают образы близких.
Слышать, как в них проявляется Бог.
ERGO SUM
Вечер приходит, как будто его и не ждали.
Солнце, как сахар, тает в горячих окнах.
В небе - стрекозы Осипа Мандельштама,
хрупкие, словно хокку.
В них отражаются рикши, автомобили,
тонкий фарфор игрушечного вокзала,
тигры и вееры - время остановилось
прямо перед глазами.
Звонкие крылья попробуй собрать воедино
так, чтобы каждое стёклышко было понятно.
Медленно падают клочья закатного дыма.
Пахнет шёлком и мятой.
Воздух наполнен стрекозами на границе
сна и глубоких раздумий о смысле каждой:
Может быть, это мы им всего лишь снимся?
Впрочем, это не важно.
