Бенджамин Дизраэли: Алрой. Перевод с английского Дана Берга0

Бенджамин Дизраэли



Алрой



Перевод с английского Дана Берга

Предисловие переводчика

Исторический роман “Алрой”, увидевший свет почти два века тому назад, по сей день жив и читаем. Благосклонное время не погасило искру интереса к книге и одарило ее завидным долголетием.

Автор романа Бенджамин Дизраэли (1804 – 1881), вошедший в историю, как крупный политический деятель викторианской Англии и как талантливый и плодовитый писатель, родился в семье сефардских евреев. В отрочестве Бенджамина крестили. Он был воспитан одновременно и в христианском и в еврейском духе.

Блестящей политической карьерой отмечен путь Дизраэли: член парламента, лидер оппозиции, министр финансов и, наконец, дважды премьер-министр Англии.

Не менее чем политика, литература являлась виновницей славы великого англичанина. В его книгах читатель находит художественную интерпретацию исторических, социальных и политических взглядов автора. Александр Герцен назвал “еврейскими мелодиями Дизраэли” смелое обсуждение последним еврейского вопроса. Такие крупные светила, как Диккенс и Теккерей, сиявшие на английском литературном небосводе одновременно с Дизраэли, не заслонили блеск его звезды. Современному русскоязычному читателю практически не знакомо литературное творчество этого писателя. Почти все переводы на русский язык делались в 19 веке по мере выхода в свет романов. Не известны новые переводы и переиздания старых.

Благодарная Англия увековечила память своего славного сына. Дизраэли удостоился дворянского титула, ордена Подвязки и звания почетного гражданина Лондона. Ему воздвигнуты памятники в Вестминстерском аббатстве и в Гугендене. Пожалуй, неугасающий интерес потомков к наследию исторической личности есть лучшее свидетельство памяти о ней.

Посвященный еврейской теме роман “Алрой” был написан в 1833 году после путешествия автора на Восток. В основу сюжета из истории Азии 12 века положены сведения о героических деяниях юного еврейского царя-лжемессии Давида Алроя, вознамерившегося вернуть своему народу утраченную с библейских времен славу и воссоздать еврейское государство со столицей в Иерусалиме. Алрой собрал под свои знамена армию единомышленников, завоевал города и страны, но очень скоро потерпел сокрушительное поражение и трагически окончил свой путь.

Романтика, подвиги, приключения, любовь, мистика, размышления и высокие помыслы героев – есть в книге все, что делает ее интересной читателю. И все же главной чертой романа является его идеологическая насыщенность. Дизраэли сталкивает различные взгляды на решение еврейской проблемы. Торжествует, но скоро терпит крах лестная еврейскому духу мессианская мечта разорвать порочный круг бесконечных унижений и силой завоевать для народа, называемого в святых книгах избранным, обещанное ему свыше величие. Вместе с тем доказывают свою эффективность лишенные вдохновения, но проверенные столетиями прагматический конформизм и смирение под чужой властью.

Особенности воспитания и биографии расщепляют надвое позицию автора. Дизраэли, верный патриот еврейского народа и одновременно рациональный английский политик, сердце свое отдает сладостным фантазиям, а ум – пресной реальности.

Хрупкость успеха и крах Алроя подсказывают читателю мысль о безумии мессианства, безоглядной верой заслоняющего простой факт страшного неравенства сил. Новые поколения слишком похожи на старые, и потому преподнесенный романом поучительный урок делает книгу актуальной и в наши дни. Разумеется, затронутая в романе проблема трактуется универсальнее, нежели чисто еврейская. История знает о гибельных для народов последствиях соблазнительной, но ложно понятой идеи избранности, пусть последняя и не религиозного свойства. И это еще один урок.

В 1912 году был издан перевод романа на русский язык. Книга стала библиографической редкостью и в интернете отсутствует.

В настоящем переводе для удобства чтения авторские примечания встроены в текст. Переводчик стремился сохранить изысканность языка оригинала и передать характерный для романа стиль ритмической прозы.

Дан Берг

Предисловие автора

В 1831 году тропа путешествий привела меня в Иерусалим. Созерцание древних могил царей Израильских воскресило в памяти юношеские размышления об одной необычайной исторической личности, жизнь и борьба которой дарит прекрасный сюжет для колоритного романа. Страницы его познакомят читателя с героем по имени Алрой.

Перед нами Восток. Двенадцатый век. Взглянем на приметы тех мест и времен.

Слабел, разрушался Халифат. Повелители правоверных призывали в помощь себе Сельджукских султанов, которые, словно французские майордомы, становились фактическими правителями империи. В стороне от владений наследников Пророка они основали свои царства, по именам которых и величали себя: султан Багдадский, султан Персидский, султан Сирийский, султан Румский или Малоазиатский.

Армии этих воинственных царьков не блистали ни твердостью дисциплины, ни мудростью водительства, а сами правители являли собой хороший пример худых последствий роскоши и вседозволенности. Все меньше походили они на прежних грозных неодолимых владык, чья власть начиналась от берегов Каспия и простиралась вглубь Востока. И хоть пока еще хватало им сил хранить спокойствие внутри собственных владений, они заметно страшились крепчавшего могущества шахов Хорезма, неуклонно расширявших свои границы, кои все тесней и опасней придвигались к землям султанов.

Что до евреев Востока, то, после разрушения Иерусалима, они поневоле признали верховную власть покорителей, и сплотились вместе, и внутреннюю свою жизнь вели под началом собственных вождей, и считали их потомками царя Давида, и называли Предводителями изгнания. Из анналов истории мы почерпнем, что то были времена сияющего величия сих еврейских избранников, сила которых едва ли уступала силе царей древней Иудеи. Сколь убывало могущество Халифата, столь прибавлялось влияние Предводителей изгнания. В безвременье арабского правления они становились важными фигурами в тех краях. Их главная резиденция располагалась в Багдаде, где и оставалась до одиннадцатого века – роковой для Востока эпохи, от бедствий которой не укрыться было даже им самим. История упоминает о них вплоть до двенадцатого века. Герой моего романа пребудет в любимой евреями обители – в городе Хамадане – месте захоронения Эстер и Мордехая.

Героическая эта история и таинственна и правдива вместе. Древние традиции еврейского духа известные от времен царских могил Иерусалима – вот основание необычайных событий романа.

Гровнер Гейт: июль, 1845.

Глава 1

Великий день Израиля

1.1

Смолкли последние звуки фанфар, и сидевший на белом муле Предводитель изгнания спешился. Столь громко прозвучали возгласы приветствия сопровождавшего кортежа, словно людей в нем было вдвое. И если бы не мельком брошенный презрительный и недобрый взгляд на лица зевак-мусульман, то данника можно было бы принять за триумфатора.

- Слава не миновала пока! – воскликнул почтенный Бостинай, входя в апартаменты своего дома. - Пусть церемония сия уступает великолепному шествию Шебы к Соломону, но слава не миновала пока. Ты все прекрасно устроил, умелый Халев.

Каждый шаг внутри родных стен добавлял спокойствия духа в сердце старика. Страх отступил, и не стало причины бояться проклятий и камней враждебной толпы.

- Этот день станет днем радости и благодарения – продолжил Предводитель изгнания, - твои фанфаристы отличились, верный мой Халев. И пусть трубы уступали Иерихонским, они возвестили, что Господь всемогущий с нами. Вздрогнули проклятые мусульмане! Халев, заметил ли ты слева от меня турка в зеленой одежде? Как побледнел он, видя крепость нашей силы, жезлом Якова зовущейся! О, этот день станет днем радости и благодарения! Щедро наливай людям вино и не скупись на горшки с мясом. Постарайся для них, мой мальчик. Мощью голоса и рьяностью ликования они заслужили награду. Их крик был слабее рева восторженных иудеев, вернувших Ковчег Завета, но крик их был дерзок! Да, слава не миновала пока! Сын мой, щедро наливай людям вино, пусть пьют за погибель Исмаила, чтоб захлебнулся он в хмельном зелье, которого и лизнуть боится!

- Воистину, великий день Израиля! – эхом откликнулся Халев на упоение господина.

- Процессии данников под запретом, и только для меня единственного сделано исключение, только меня сопровождал кортеж, и только в мою честь звучали фанфары, - продолжал Бостинай. - Я стар, милый Халев, и кровь все медленнее течет в жилах, и вот я думаю... Впрочем, рано пока об этом... Бог отцов наших – вот незаменимое прибежище.

- Верно, мой господин! В былые века народ наш подобен был гонимому Давиду, бегущему пустыней Зиф, а ныне мы словно Богом помазаны в твердыне Эйн Геди!

- Да, слава решительно с нами! – провозгласил Предводитель и, смягчив голос, добавил: “Халев, сын мой, воздай хвалу Господу, за то, что ты молод.”

- Мой господин, живи долго и наслаждайся счастьем грядущих дней!

- Ты ошибочно истолковал мои слова, Халев. Я прожил жизнь, чтоб увидать времена похуже былых. Не будущее я разумел, советуя тебе благодарить Бога за молодость. Волосы твои не подернуты сединой, и не знал ты прежних подлинно великих дней, когда нам под силу было и плен пленить и изгнание изгнать. Ты молод, и удел твой хорош, ибо нет лучшего, чем лучшего не знать.

- Мой отец жил в Вавилоне, - сказал Халев.

- О, не упоминай Вавилон, не произноси это слово! - с болью воскликнул старик, - горька потеря второго Сиона. Но не сломить наш народ! Разве не сбросили мы тяжкие оковы рабства египетского? А в день подношения дани разве не вытребовал я почетный кортеж, пусть малочисленный? И что ты скажешь о богатстве подношения нашего – о туго набитом драхмами мешке, возлежавшем в блестящем окружении семи тысяч турецких клинков-ятаганов?

- Семь тысяч ятаганов?

- И ни одним меньше!

- Подлинно великий день Израиля!

- О, Халев, верь, мы знали дни большего величия. Когда Предводителем изгнания был старый Давид Алрой, мы тридцать счастливых лет вовсе не платили дань халифу!

- Тридцать лет они не получали дани! Не диво, что теперь с нас три шкуры снимают!

- Это еще что! – продолжал Бустинай, пропустив мимо ушей последнее замечание Халева, - когда халифом был Моктадир, он послал гонца к Предводителю Давиду узнать, почему не заплачен долг, и не доставлены в срок положенные драхмы. Давид мигом оседлал коня и со свитой примчался во дворец. Он сказал халифу, что дань есть плата слабого сильному взамен на защиту, а люди его вот уж десять лет обороняют город, а посему не он, а султан является должником!

- Здорово! – восторженно воскликнул Халев, - разве нынче такому бывать? Скорей ворон белый прилетит или осел на лестницу влезет!

- К месту присловье. Эту правдивую историю я слышал от отца. Он вспоминал, как ребенком, стоя у окна, глядел на победно возвращавшуюся из дворца процессию, а люди на улице кричали: “Не дрогнет жезл в руках Якова!”

- То был бесспорно великий день Израиля!

- Да, Халев, много сладких минут осталось в достойном нашем прошлом. Но мы с тобой заболтались, а дело не сделано. Иди к людям, добрый Халев, и оделяй их щедро, хоть мы и не так богаты, как цари, в древнем Канаане сражавшиеся. У щедрого богатство не переводится. И ты прав, разумный Халев, сегодня с заходом солнца минует еще один великий день народа Израиля. А сейчас ступай и пригласи племянника моего, Давида Алроя, я хочу говорить с ним.

- Потороплюсь и все в точности исполню, любезный господин. Однако, я и другие удивлены, что юный повелитель, твой племянник, устранился от подношения дани.

- Эй, ты и другие! Удивление держите при себе! Прочь, пустомеля! Принимайся за дело!

“Он и другие удивлены, что мой племянник устранился от подношения дани! Разговоры досужие, но колют. Моего юного родственника предназначение – хранить величие Израиля, то бишь держать жезл Якова твердою рукою, направляемой благоразумием. Сего достоинства пока не вижу в юноше. Таков, как есть, он нас погубит. Я наблюдал за ним от младых его ногтей. В жилах его течет кровь старого Алроя – упрямая порода! В молодости я дружился с его дедом. Тогда и моя голова была полна фантазий, мечтаний и химер. Никогда народу Израиля не приходилось легко, а все же мы благоденствуем. Да, восторг обретения Ковчега Завета возвышенней, чем упоение богатством наших караванов, везущих ткани из Индии и Самарканда. Но и это зрелище ласкает взор. А чопорные правители наши разве могут обойтись без нас? Ох, сладко слышать рабскую лесть надменных владык! Весьма утешительно видеть, как бледнеют лица доблестных воителей, при упоминании имени грозного султана Арслана. Слабые, гнущиеся от ветров судьбы ветви рассеянного моего народа живут, зеленеют, дают побеги. Сие по воле Господа – он приучил нас к гибкости ума. Минуло время удалой силы, настал век осторожного здравомыслия. Им напоим древо преуспеяния. Шутки, насмешки, побои даже – сносить будем кротко, с приятностью в лице. Я откровенен, чем и горжусь, ибо откровенность – знак свободы духа. И вот уж драхмы полнят мошну, а с ними сила приходит к Израилю. Так обращаем гонителей в должников, и мстим унижающим нас. О, кажется, племянник идет. Какое сходство с дедом в его молодые годы! Тот же Алрой. Та же хрупкая фигура, то же тонкое, почти девичье лицо, с нежностью которого спорят мятежные страсти в цыплячей груди. Что привело тебя, почтенный?”

- Кажется, ты ждал меня, дядя?

- С чего бы это? Дядья частенько ждут того, чего племянники не доставляют им.

- По крайней мере, я ни в чем не отказываю, ибо у меня ничего нет.

- У тебя есть сокровище, и я вожделею его.

- Ты говоришь об ожерелье, которым украсил меня? Оно принадлежит тебе.

- Благодарю. Я вижу, мой мальчик: рубины горят, изумруды сияют, жемчужины отражают свет тех и других – отборные камни, и они твои. Но другого сокровища я жду от тебя.

- О чем ты, дядя?

- О смирении.

- Сомнительной ценности сокровище. Если долг платится бесчестьем, то нет в уплате добродетели.

- Мы думаем розно, но об одном. Я послал за тобой, желая узнать, отчего сегодня ты не присоединился ко мне, когда я...

- Подносил дань!

- Пусть так. Почему ты “устранился”?

- Потому, что ты подносил дань. Я ничего не плачу.

- Мой мальчик! Грусть и груз прожитых лет не стерли в памяти безрассудства юности. Посему резонно говорю тебе, Давид, ты – безумец. Терпеть унижения – вовсе не пристрастье стариков. Разве в жизни всегда и каждому доступен выбор меж рабством и свободой? Не слишком ли просто? Не велика заслуга быть сумасбродным патриотом средь беззаступных, и при том не мочь подать им помощь. Ты не первый, дом Алроя известен героями такого сорта. И каков итог? Ты и сестра твоя – сироты, а клан ваш разбросан по белу свету. Не лучше ль доставлять дань в сопровождении почетного кортежа, чем под ударами бича и в кандалах? Это я, ты слышишь, Давид, это я собрал наше рассеянное племя, вернул нашу попранную славу. День сегодняшний ты обзываешь днем позора, а я величаю днем триумфа. После ненастья солнце светит ярче. Но разве нет у нас общей почвы? Пусть знает Исмаил, что Яков твердо держит жезл в руке, и наш народ непобедим. Неужто такая цель не роднит тебя со мною?

- Дядя, прошу тебя, оставим это. Ты – мой славный родич, нам ни к чему раздоры. Склонности сердца мне изменить не дано. Мои предки? Что ж, они хотели многого, добились мало. Помыслы их были чисты, и я таков. Один из наших слывет героем.

- То незабвенный Алрой. Гордись им.

- Но я стыжусь, дядя, стыжусь, стыжусь!

- Его сила не ушла. Я был верен и ему и ей. Я хочу вернуть поднятый им жезл.

- Вернуть кому?

- Истинному владельцу – тебе!

- О, нет! Молю, забудь о праве моем на наследие, от коего я отрекаюсь. Жезл, что ты мудро пронес сквозь годы, я не приму. Слабым моим талантам не доступно вдохновение рутины. Быть рассудительным быстро приедается.

- Ищущий славы бежит труда!

- Труд без славы – удел лакея!

- Ты умен, твой горизонт широк. Ты обязательно поймешь, что приносит счастье мысль о бедах, которые могли прийти и не пришли. Нет лучшего удела, чем честный труд и покой, заслуженный в награду.

- Если мой удел – покой, то потерплю с ним до могилы.

- Ах, Давид! Меня пугает своевольство нрава твоего. Я утешаюсь упованьем, что к великим безрассудствам побуждает великий, но слишком юный ум, и потому имеется надежда. Уж очень ты одинок. Возможно, в этом кроется причина. Повторяю, ты умен, и, несомненно, глубоко проникнешь в суть твоего наследия. А я, покуда жив, твой верный помощник и подсказчик. И, главное, уповай на Бога отцов наших, он не оставит милостью своей царственного рода сироту.

- Любезный дядя, довольно об этом. Я не надену корону царя рабов.

- Ты не зрел в сужденьях. Мы живем рабами? Наши палаты – рабов жилище? Эти роскошные диваны и ковры не осрамят пышнейший из гаремов. Мои сундуки набиты драхмами. Такова жизнь раба? Богатейшие караваны принадлежат мне, Бостинаю. По-твоему, я – раб? В Багдаде на базаре мое имя известнее имени халифа. Это – рабства знак?

- Дядя, ты трудишься для чужих.

- Все этим заняты. Такова же и пчела. И она свободна и счастлива при том.

- По крайней мере, у нее есть жало...

- Она лишь раз ужалит – и умрет!

- Умрет достойно. Ее смерть слаще ее меда.

- Ты молод, молод. И я когда-то льстился мечтой о будущем геройстве. Теперь, мой мальчик, мечтаю дожить до созерцанья твоего довольства. Сотри мину кислую с лица, возрадуемся вместе. Что ни говори, а сегодня у нас большой день. Все наши, а также Исмаил, проклятый сын Агари, уведомлены, что отныне ты – Предводитель изгнания. Сегодня минул твой восемнадцатый год, и, как у нас заведено, сей день – первый день твоего правленья. Я приглашу старейшин на торжество, представлю их тебе. А сейчас, до свидания Давид. Укрась физиономию улыбкой. С волнением жду я торжества и твоего торжества на нем.

- До свидания, дядя.

Давид смотрел вслед удалявшейся фигуре Бостиная. Горечь сменила насмешку в глазах. Он с размаху уселся на диван, закрыл лицо руками. Затем вскочил. Как зверь в клетке, долго метался по залу взад и вперед. Устал, облокатился на колонну. Сдавленным голосом заговорил с собой.

“На сердце беспокойно, душа полна печали. Что значит этот мир вокруг меня, и кто я в нем? Тучи черные повисли надо мной. О, Бог всемогущий, смилостивься, рассей тьму!”

“Порой мне кажется, я – сердцевина, средоточие безумия, что царит повсюду. Быть живым – еще не значит жить. Дышать, есть, спать, просыпаться и вновь вступать на бесконечный круг. Так день за днем. Существование, лишенное надежды. Дух угнетенный шепчет: “Смерть лучше этой жизни!” Негодная подсказка!”

“Дьявол, прочь из сердца! Не запятнаю деяньем мерзким царственный древнейший род, который права не имеет во времени растаять, как сон простой. Однако, тревога затопила душу.”

“Фанфары, что трубили наш позор, пусть позовут на бой! Бог всемогущий, молю, оставь мне только две тропы – к победе или к смерти. Вожделею славы царя Давида, а нет – так умереть, как царь Саул.”

“Зачем живу я? Не к громогласным косноязычным трубам я обращаюсь, пусть тихий ясный шепот сердца мне ответит. Не вскормил ли я своим воображеньем опасных призраков, что поселились в голове моей и отравляют мозг ложным понятием о жизни, красоте и славе? Ослепленный, я бреду наощупь и, очнувшись, вижу эти стены дома рабства! Сердце, почему молчишь?”

“Бог моих отцов великих! Позволь сказать Тебе, что вслед поколениям не лучших сынов их, явился тот, кто неколебимо верен Синая заветам и не страшится предстать перед лицом Твоим и исполнить Твои наказы до конца.”

“И если неизменна воля Твоя беречь Израиль, молю, не мешкай ее исполнить. Взгляни, достойно ли очей Твоих существованье жалкое избранников? Когда-то смолкли арфы наших предков, оплакивавших на берегах рек Вавилонских утрату горькую Сиона. Много горше нынешние бедствия народа Твоего.”

“Худшее из бедствий – смиренное терпение. На эфемерных ангелов осталось уповать, что сберегут заместо нас Ковчег Завета. К счастью, явился в мир безумец, чья вера чистая с желанием неукротимым вкупе составят силу, готовую свершить мечту. Встречаются болезни, от которых нет средства, кроме безрассудства.”

“О, кажется, я ухватил край нити мыслей, запутанных в клубок. Несовместна мечта о славе с великою печалью. Я должен обозначить путь свой средь множества чужих дорог. Любовь и красота, и красота любви, кокетство и улыбки женщин, и речи мудрые мужей достойных, суета страстей пустейших, и нега роскоши – утехи не моей судьбы. Я – Алрой, потомок царственного рода. Мечта и цель моя – вершина власти. Царский жезл не предназначен для рабски протянутой руки. Мне не вкусить отрады на приготовленном сегодня празднике самодовольства. Зато я знаю твердо – настало время поворотного деянья!”

“Отцы народа моего! Пусть слишком многим из потомков ваших приятен запах гнили, и мило сердцу злато, что добыто на величие в обмен. Я не таков! Не посрамлю Израиль! И если голове моей корону царя Давида носить не суждено, то головы самой мне не сносить тогда!”

- Не говори так, брат мой!

Давид обернулся. Перед ним стояла сестра его Мирьям. Лицо ее – красоты небесной.

- А, Мирьям! Ты умеешь изгонять из души мрачных призраков и разрешать сомнения? А если нет, то зачем ты здесь?

- Зачем я здесь? Но ведь и ты здесь! Брат, прошу, приходи скорей на торжество, оно наше и твое. В саду у фонтана я срезала лучшие цветы, сплела их, развесила по стенам, как принято у нас в дни радости. Лампы зажжены. За воротами ждут девушки, они поднесут тебе мантию, приличествующую новому твоему положению. Брат, поторопись на праздник – наш и твой.

- Что мне праздновать?

- Да разве не в твою честь дом и сад украшены гирляндами, цветами, лампами, огнями? Раве не является сегодня к нам новый Предводитель? Почти царь!

- Царь без царства.

- Без царства, но не без лучших атрибутов царства – богатства и подданных.

- Подданные? Рабы, братство рабов!

- Кем быть нашему народу – на то воля Бога, а мы поклонимся с трепетом.

- Я не стану кланяться, не буду трепетать.

- Смолкни, Давид! У Бога не в чести те, у кого шея не гнется. Он карает чрезмерно гордых духом.

- Такие покорили Канаан!

- Милый брат! Ты пребываешь в тревоге за всех нас, за судьбу Израиля. Я пришла, чтоб приручить демонов в удрученном сердце. Кем мы были прежде – то чудный сон. Кем станем в будущем – это светлая надежда. А кто мы в настоящем есть? Главное – мы есть. Сейчас я разумею только нас с тобой. Твое мимолетное объятие, твоя редкая улыбка мне дороже благородства крови, пышности садов, роскоши палат.

- Кто там за дверью?

- Халев.

- Будь добра, Мирьям, передай дяде, что скоро я присоединюсь к пиршеству. Но ненадолго мне хочется остаться одному. Нет, постой, сначала вытри слезы.

- Эти слезы не от горя.

- Господь с тобой, Мирьям. Ты – утешение моей жизни. А сейчас, прощай!

Мирьям ушла, оставив брата на произвол неотступных мыслей и сомнений.

“Я избегаю влияния женских чар. Они не добавляют доблести герою. Я не знаю любви. В моем сердце есть место только для Мирьям, сироты и моей сестры. Удивительное сходство меж нами. Когда на праздник Пэсах она шутки ради намотала на голову мой тюрбан, дядя по ошибке назвал

ее Давид. Мне кажется, если б сыновья Израиля были столь мужественны, сколь красивы его дочери, мы б по сей день пели наши песни в Сионе.”

“Я твержу себе, что женские прелести не волнуют мою кровь, но иной раз прокрадется догадка, что прислонись доверчиво к моей груди нежная головка, и случись сие вдали от посторонних глаз, ушей и ртов, то, быть может, отступились бы от меня вселенские терзания. Впрочем, пустое! Усомниться – значит утратить силу. Жизнь – это сон, и моему сну безмятежным не бывать.”

1.2

За воротами Хамадана, неподалеку от города, незаметно расположился островок ухоженной земли, в центре которого возвышалась старинная гробница – захоронение еврейской царицы Эстер и родича и наставника ее Мордехая. Священное для иудеев, уединенное это место служило верным прибежищем Давиду Алрою. Вот и сейчас, перед заходом солнца, спасаясь от насильной радости праздника, юный Предводитель пришел к могилам древних героев, чтобы утешиться и забыть горечь минувшего дня.

Алрой вступил за ограду, запер ворота. Ни звука вокруг. Тишина – лучшее из утешений, ибо не порождает новых слов. Но вот послышался стук лошадиных копыт, раздался крик.

Алрой повернулся на звук голоса и увидал сластолюбца Алчирока, нового правителя города и брата Сельджукского султана. Господина сопровождал любимый слуга, араб, верный пособник хозяина в свершении гнусных его поступков.

“Эй, пес! – возопил негодующий Алчирок, - ты глух, или глуп, или то и другое вместе? Мне дважды повторять? Открывай ворота!”

"Зачем?” – спросил Алрой.

“Зачем? О, великий Пророк! Мне задают вопросы! Открывай ворота, не то заплатишь головой!”

“Кто ты таков? Не слишком ли грозен? Уж не тот ли ты праздный турок, что пьет вино, нарушая установление Пророка? Ступай прочь, или ответишь перед кади, своим судьей мусульманским!” Сказав это, Алрой отвернулся от всадника.

“Клянусь Пророком, этот жалкий пес насмехается над нами! Нам надо спешить, да и конь нетерпелив. Мустафа, поставь на место негодяя, или я зарублю его!”

“Драгоценный иудей, - выступая вперед, заговорил скользкий слуга, - вероятно тебе не известно, что перед тобой стоит наш градоправитель, достойный Алчирок. Его высочество вынужден пересечь напрямик место погребения любимцев твоего чудесного народа, ибо господин поспешает на встречу со святым Сантоном, живущим на другой стороне холма.”

“Если этот человек – его высочество Алчирок, то ты, без сомнения, его славный слуга Мустафа.”

“Я и впрямь его скромный слуга. И что из этого, любезный сердцу юный иудей?”

“А то, что не далее, как вчера, ты нанес обиду сестре моего домочадца. На языке мед, а в сердце яд. Подлость и лесть – кровные родичи. Не стану марать руки об тебя. Долой с глаз моих!”

“О, мой Пророк! Кто же этот пес?” – воскликнул изумленный градоначальник.

“Это молодой Алрой, - прошептал Мустафа, которой поначалу не узнал юношу, - иудеи назначили его своим Предводителем. Он известен своевольным нравом. Нам бы лучше пройти мимо.”

“Молодой Алрой! Запомню. Им тоже нужен господин. Молодой Алрой! Ты прав Мустафа, уберемся отсюда!” - сказал Алчирок и вдел ногу в стремя. Оставляя последнее слово за собой, устрашающе закричал: “Эй, пес! Помни о дани!”

Алрой в ярости бросился к воротам, но горячий конь Алчирока унес хозяина, не оставив надежду на успех возмездия.

Гневным, горячим взглядом Алрой преследовал исчезающую фигуру врага. Тот пропал из виду, и Давид вернулся к могилам. Встряска рассеяла умиротворение, которого искал и уж было нашел новый Предводитель. Достичь покоя не легче, чем власти или военных побед. С растревоженным сердцем он добрел до рощи на возвышенной части кладбища.

Молодые сосны окружают мощный кедр. Сверху Алрою хорошо видна зеленая долина. В центре ее расположился мраморный фонтан – вычурное строение, ограниченное витыми колоннами, несущими блистательный купол. Колонны испещрены ивритскими надписями, основания их украшены вырезанными на камне цветочными орнаментами. Заходящее солнце окрасило цветом заката все сущее вокруг. Здесь, на востоке, не столь дворцы, сколь кладбища величественны и пышны.

Час благолепия и красы. Последние лучи скользят по зеленым листам. Воздух недвижен. Вдруг ветерок зашевелил перья томно дремлющих пташек, напомнил о ночной прохладе. Найдется ли столь непреклонно твердый дух, что не разомлеет в сладкой безмятежности уходящего дня?

Поддавшись упоению, Алрой не заметил, как, обманув запрет души, чуждая слеза скатилась по щеке.

“Кажется, очарование природы захватило меня. И все же сердце мое не здесь, мне чудится Земля Обетованная. Уж это не впервой. Вот, вижу себя в древнем Канаане. Мой караван, как дядюшкин, везет богатые товары. Но я не в пример ему свободен. Красивые, тоскливые мечты! И этот ничтожный Хамадан! И сам я жалок в своем бездействии. Былое изгнание народа моего – величие напротив нынешнего рабства иудеев. Нет среди нас восходящей на трон Эстер. Где хитроумный Мордехай? Так не хватает проницательного царского наперстника Даниэля! О, Иерусалим! Взглянуть на стены и башни твои хоть раз, и сердце вдохновится, и не назвать подвига, на который оно не подвигнет меня! Вдохновение потому лучший гость, что является на первый зов. А дядя говорил, что Храм разрушен. Как страшно! Ужели нет надежды?”

Внизу раздались нежные голоса. По обычаю востока, на закате солнца девушки в белых одеждах идут по воду и хором поют. Алрой прислушался.

“Когда кирпичи порушены, заместим их камнями тесаными,

А взамен смоковниц вырубленных вырастим кедры могучие!”

“Как хорош припев! И звучит пророчески!”

“Вот снова запели. Чудно вливаются голоса в вечернюю тишь.”

“Ворочу тебе гордость былую, славная дева Израиля!

В хоровод войдешь с тимпанами,

Песням, танцам своим возрадуешься,

Виноградники насадишь в Самарии!”

“Пророка нашего вещие слова. Знаю: дева Израиля – это народ мой, и Бог вернет ему землю и славу его. Как красиво вьется белая змейка меж темно-зеленых кустов! Кувшины в тонких гибких руках. Вот девушки подходят к фонтану, сейчас наполнят сосуды водой. Первая в цепочке и самая стройная – сестра моя Мирьям.”

“Уселись в кружок. На головах венки, гирлянды цветов на плечах. Шалунья набрала полные ладони воды, прозрачными брызгами осыпала подруг. Смех. Поднялись с травы, зачерпнули кувшинами воду. Вот, вновь запели!”

“Виноградные лозы Сивмы!

Плоды их нещадно сгублены,

Крик войны потряс небеса!”

“Отчего вдруг горькие речи слышу? А вижу что? О, ужас! Человек в тюрбане ворвался в девичий круг! Хор нарушен, и песня прервалась. Крики о помощи. Злодей схватил беззащитную! Товарки бросились врассыпную. О, да это Мирьям в руках Алчирока!”

Бури морской раздирающий рев, молний пронзительных ярость, грома жестокого грохот – с какой стихией сравнить бешенства дух, грудь Алроя сдавивший?

Мертвенно бледный, с силой, удесятеренной исступлением, он сломил ствол молодой сосны. Головой рискуя, страшными прыжками ринулся вниз по крутому склону. Настиг похитителя и с диким звериным вскриком ударил того по темени толстым краем ствола. Алчирок рухнул наземь,

Мирьям без чувств упала в объятия брата.

Немой, обессиленный, с опустошенной душой Алрой стоял и держал в руках драгоценную ношу и со страхом глядел в белое застывшее лицо сестры.

Одна из беглянок, самая бедовая, не совладала с любопытством, выбралась из-за кустов и уставилась на три неподвижных фигуры. Увидала, что чужой повержен, а подруга в объятиях своего, и вконец расхрабрилась и, ободряя затаившихся трусих, запела.

“Поспешайте, Иерусалима дочери,

Отомстил за вас Господь,

Погубитель погублен!”

С замечательной быстротой вернулась смелость к девицам, и вот уж новый хор готов, и звенит песня.

“Поспешали мы, Иерусалима дочери,

Господь отомстил за нас,

Погубитель погублен!”

Одна из девушек ослабила ткань на груди спасенной подруги, другая брызнула ей в лицо прохладной водой. Мирьям открыла глаза, заговорила: “Давид, брат мой?” Он ответил: “Я здесь!” Она сказала: ”Беги, спасайся, Давид! Ты поднял руку на их господина!”

“Уверься, сестрица, он будет милосерден. Лишь только он закон переступил, как тут же я помог ему забыть навеки мое деяние и этим справедливость проявить!”

“Милосердие? Справедливость? Добродетели эти не ведомы нашим тиранам. Брат мой несчастный! Алчирок уготовит тебе лютую смерть. Невыразимо горе мое! Беги, брат, беги!”

“Беги, беги, беги!” – подхватил хор.

“Мирьям, ты несправедлива к достойному Алчироку. Если бы проклятый его народ причинил нам столь же мало зла, сколь успел это сделать сей юный градоправитель, мы могли бы считать себя любимцами судьбы. Взгляни, он беспробудно спит. Я не позволю этой туше разлагаться близ наших чистый вод и средь благоухающих цветов. Я оттащу ее подальше в лес и ночью понаблюдаю пир шакалов.”

“Бред на устах твоих! Алчирок жив, ты не убил его. Из страха он притворился мертвым. Стоит нам уйти, и он встанет с земли. Или он без чувств. Девушки, обкатите его водой!”

“Прочь! Я первым подойду к нему. Вот: он мертв! Мертв Алчирок! Сатрап, что унижал меня. Сейчас я вижу труп. Освободились от гонителя! Я освободил нас всех! А коли правитель сгинул, то и его народу должно следовать за ним! Он мертв, и я – его убийца! Я мужем стал, мужчиной! Я жизнь вкусил – жить и убивать!”

“Горе, какое горе! Небеса, молю, верните рассудок брату! Он меня не слышит. Он и впрямь лишился разума, или мой голос слишком слаб? Девушки-подружки, преклоните колени, сыщите слова проникновенные, исцелите безумного Предводителя вашего!”

Громко зазвучал наставляющий хор, но долог путь поучений.

“Пришла беда – и утешит сестра,

В устах любящих нас – мудрый совет.”

“Голиаф был повержен камнем, я убил Алчирока дубиной. Не оружие, исход сражения важен. Алчирок – мой Голиаф, и недаром я Давид. С нами Господь всемогущий!”

“Господь великий! Храни народ свой от врагов, восстающих с грозным криком или в засаде тихо таящихся!”– прозвучали девичьи голоса.

“Грязный, похотливый Алчирок посмел коснуться сестры! Ах, кабы все его проклятое племя привести сюда, да кабы наш народ набрался удали, да бессчетно умножил удар мой – и добыли бы свободу! Вернется ли к нам геройства дух, что явил Давид в долине Эйла, сразив Голиафа?”

Пока Алрой вслух мечтал, одна из девушек, стоявшая поодаль, что-то увидала и услыхала и подбежала к нему и закричала отчаянно: “Беги, они идут, они идут!”

Мирьям яростно вцепилась в руку брата. “Алрой! Давид! Брат мой любимый! Ведь они приближаются, бессердечные жестокие люди. Схватят тебя, станут мучить, потом убьют. Сестра твоя умоляет тебя. Опомнись! Беги! Спасайся!”

“Без сомненья – счастливые мечты, весьма возможно – тщетные надежды. Я очнулся. Говори, Мирьям, чего ты хочешь?”

“Они идут сюда, свирепые холопы мертвеца. Беги, спасайся, Алрой!”

“И оставить тебя?”

“Слушай внимательно, Давид. Я с подругами вернусь в дядюшкин сад тайной тропой. В стенах его дома мы в безопасности, насколько может быть в безопасности наш уязвимый народ. Бостинаю ведомы повадки милейших его господ, он осмотрителен, умен, и, главное, богат. Нас он защитит, но тебя спасти не сможет, лишь кровь твоя их жажду мести утолит. Но если не найдут тебя, и если подкупить их щедро – я все свои сокровища кладу на это – то память их станет коротка, как жизнь убитого тобою Алчирока. Вот, на ногах едва стою и к обмороку я близка. Но нет, я слабость прочь гоню! С помощью подруг я доберусь до дома. Вместе или спасемся или погибнем! Испытанье на пределе сил докажет благородство царской крови!”

“О, драгоценная моя Мирьям! На что мне услады мести, славы, свободы, самой жизни, если все это упоенье – без тебя? Я остаюсь!”

“Пришла беда – и утешит сестра,

В устах любящих нас – мудрый совет”, – вновь послышалось наставление.

Раздалось лошадиное ржание.

“Они идут!” – в отчаянии выкрикнула Мирьям.

“О, Бог наш! За что испытания эти?

Ведь мы помним Тебя и уставы Твои, и пути свои не кривим!” – заголосили девушки.

“Снова слышится ржание! Лошадь зовет седока. Не бойся, Мирьям, конь врага нам не враг, а в трудный час – друг. Это рысак Алчирока, великолепный конь.”

“Смотрите, смотрите, ветви в лесной чаще ухватили барана за рога!” – закричала одна из девиц, к случаю вспомнив, как Бог послал жертвенное животное Аврааму и в последнюю минуту спас сына его Ицхака от заклания.

“Бог не оставил нас! Быстрее, подружки, приведем коня! Да не дрожите вы так, я сама возьму его под уздцы!” – забыв о близком обмороке, воскликнула Мирьям.

“Стой, сестра! Предоставь это мне. Я сам управлюсь со своенравным, как вихрь, скакуном!”

Алрой остановил Мирьям и привел из рощи рысака. Царственного вида животное надменно потрясает ухоженной гривой. Горящие глаза. Раздувающиеся ноздри выдают чистоту и благородство породы. Масть его – цвет ночного неба, освещенного тысячью звезд. Он бьет сильным копытом, как орел бьет крутым крылом.

Всадник вскочил в седло и твердой умелой рукой взнуздал коня.

“В этом седле я победитель, не беглец! Прощай сестра, прощайте милые девушки и берегите мою драгоценную Мирьям!”

Алрой наклонился к сестре, обнял ее и прошептал: “Скажи нашему доброму дяде Бостинаю, пусть не скупясь тратит золото. Я чувствую, очень скоро оно сильно упадет в цене. Я вернусь, чтобы принудить тиранов наших бессчетными богатствами искупить это горячечное бегство и горькое прощание! А сейчас – вперед!”

Глава 2

Каббалист

2.1

Лети вперед, быстрый смелый конь! Спорь с пространством, тори путь непроторенный. Под копытами гудит серый чугун земли, над головою звенит красная медь небес. Мчись вперед добрый верный скакун! Покоряй пустыню, прокладывай тропу непроложенную.

Ты надеешься, благородный конь, соленая равнина приведет тебя к зеленым лесам Йемена, и ноздрей твоих коснется ароматный зефир Аравии? Блажен, кто не в силах отрешиться от своего видения. Не заблуждайся, терпеливый рысак, безжизненная целина не обратится в прохладные рощи Йемена, и ноздри твои не вдохнут благоуханный ветерок Аравии.

Окончился день. Поднялись в небеса звезды. Низко до самой земли спустилась ночь, принесла желанную прохладу. Глядят сверху на землю ночные светила, видят хрупкую фигуру и бледный лик юного Предводителя.

Неутомимый конь все скачет вперед – покуда сердце стучит и ноги крепки. Мили и часы, раскаленная земля и тугой воздух – все уступает азарту и силе.

Ни пищи, ни воды, ни тени не уготовит бескрайнее плато всаднику и коню его. Ни зверя крупного, ни твари мелкой не видать на голой горячей земле. Ни единый шорох не вторгнется в пределы царства тишины. Вот, нарушая обет молчания пустыни, зашуршала крыса в низкорослых кустах. Шевелит белыми усами, несет в желтых зубах молодую змею, скалится – рада добыче. Лишь эти двое за целую ночь скрасили одиночество беглецов.

Наступает утро, мимолетные свежесть и аромат над землей сулят скорый зной. Песок поддается лучам, как воск послушен печати. Справа и слева – плоская твердь, впереди – горная цепь, туда направляет коня Алрой.

Это великие горы Эльбурс. Из-за вершины выползло жестокое солнце. Конь остановился и жалобно заржал, прося воды. Мучимый жаждой, Алрой лишь лаской мог утешить верного скакуна. Тот, должно быть, понял общность беды, заржал веселей.

Прошел еще час-другой, все медленней движется конь – душат жар и нестерпимая жажда. “Скоро достигнем подножия гор, там непременно должна быть вода – колодец или родник”, – сказал Алрой себе и коню. И рысак, казалось бессильный уже, ускорил шаг, как мог, спасая себя и хозяина от гибели в безводном краю. В бедствии жажда и голод хорошие учителя.

Глубоко несчастным чувствовал себя беглец. Не раз подумал уже: “Не лучше ль спешиться, отпустить животное, самому лечь на землю и тихо умереть? Остался бы в Хамадане, и никакие пытки не превзошли бы теперешних мук!” Алрой заметил, что пересекает клочок земли цветом темнее окружающего песка. “Здесь должна быть вода!” – мелькнуло в голове. С трудом остановил коня, тяжело покинул седло. Трясущимися от слабости руками стал разгребать землю. И впрямь вскоре добрался до воды. Разочарование сменило минутную радость – вода солонее морской. Лошадь нагнулась, коснулась языком соленой влаги, заржала горестно.

“Увы, мой верный конь, поторопились радоваться! Я – причина твоих страданий. Я был бы отличным тебе хозяином, но целый мир ополчился против меня. Ах, если б очутиться сейчас у нашего фонтана в Хамадане! Безумная мысль! И Мирьям безумна! А я, разве я не был безумен, мягкосердечно уступив ей?” Изможденный, он облокотился на шею коня и безудержно зарыдал.

Конь вздохнул, как человек, нагнул голову и нежно коснулся губами почерневшей от земли руки. Дав выход чувствам, Алрой приободрился, лошадиная ласка добавила душевных сил. Он набрал в ладони воды, умыл коню морду, вытер пену и заслужил благодарное ржание.

Четвероногий друг подогнул колени, принял к себе на спину ослабевшего седока и двинулся навстречу горам. К вечеру почти достигли цели. У близкого уже подножья гор Алрой разглядел купол. “Под этой крышей нас ждет вожделенная вода. Должно хватить сил добраться”, - подумал всадник, и конь побежал.

На закате солнца подъехали к колодцу. Наездник соскользнул с коня, взявшись за узду, повлек его к воде. Но конь – ни с места. Задрожал всем телом. Глаза остекленели. Издал тяжкий стон, упал и умер.

2.2

Ночь, как водится, несет добрые перемены. Усталому – отдохновение, несчастному – утешение, и только отчаявшемуся добавляет отчаяния.

Луна нырнула за облако, но тысячи звезд остались на ночном посту. Могучие горы сурово глядят вниз, и воздух неподвижен и чист. Утомленный ветер не бродит меж ветвей, обернулся мантией листвы и замер. Кажется, ничто под небом не решится оборвать тишину, лишь вода едва слышно журчит. Неподалеку от источника примостился Алрой. “Погружаясь в ночь, я ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не люблю...” – подумал Алрой. Быстро уснул.

За черными камнями послышался шорох. Это шакал учуял запах разлагающейся лошадиной плоти. Подкрался, огляделся по сторонам, принюхался. Роскошный пир ждет этой ночью шакалов, лис и куниц. Надо торопиться, покуда крупные звери не пробудились и не отняли добычу.

Шакал лакает лошадиную кровь, из горла его рвется стон утонченного наслаждения. Вот он сдирает мясо с ребра, и вновь слышен плач упоения.

Послышался отдаленный лай. Живо примчались еще шестеро и еще трое сородичей пирующего счастливца. С дерева спрыгнула куница, но шакалы не позволили ей подступиться к источнику восхитительного аромата. И, отверженная, стоит она поодаль, сияет красотой глянцевой шкуры, дышит часто, и в глазах – бессильная ярость.

Наполовину насытившийся, отяжелевший шакал оторвал от трупа добрый кусок. Зазевался. Улучив мгновение, куница ринулась вперед, ухватила свою долю и скрылась с ней на дереве.

Ликующий визг куницы разбудил льва в его логове. Вдали возник его могучий, цвета черного дерева, силуэт. Лев зарычал. Шакалы тут же перестали жевать, глотать, разрывать зубами мясо. Повернули головы в сторону всевластного голоса. Лев медленно, степенно приближался. Шакалы отступили. В ущерб царскому достоинству властитель с любопытством обнюхал разбросанные части трупа. Опомнился и с презрением отвернулся. Направился к воде. Шакалы вернулись к своему занятию. Лев заметил человека. Грива грозно поднялась, хвост бешено забился. Зверь нагнулся над спящим юным Предводителем и дико взревел.

2.3

Алрой пробудился. Его взгляд встретил горящие глаза огромного зверя – вожделение и изумление смешались в этих глазах. Глубокое забытье без сновидений вернуло силы телу и душе одинокого странника. Мигом он собрался с мыслями, припомнил недавние перипетии и вполне и по достоинству оценил настоящее свое положение. Алрой уставился на льва твердо и бесстрашно. Скрестились надменные взоры царственных соперников. Дух человека сломил инстинкты зверя. Лев отвел глаза, опустил голову, попятился и, храня достоинство, удалился в лес.

2.4

Врывается утро, и новый свет разливается по небу. Отступает ночная тишь. Дыхание рассвета, коловращение дня.

Одинокая птичья трель разливается в вышине, одинокая птица поет свой радостный гимн. Легкие, ясные, чистые звуки льются в небе, соперничая с его красой.

Одинокий юноша вперил взгляд в синеву, видит кружащуюся над головой одинокую птицу. Мерные взмахи темных крыл, тонкий белоснежный хвост, блеск оперения в низких рассветных лучах.

Вдруг птица стала круто снижаться, очертила три круга над головой Предводителя изгнания, выпустила из клюва нежную свежую ветку финиковой пальмы, улетела.

“О, это добрый знак победы иудеев над врагами! Но где посланница судьбы, где драгоценная гостья? Умчалась в пальмовую страну, растворилась в воздухе, исчезла, как сон!”

Знамение заставляет задуматься, испытывает веру, которая есть источник его власти.

2.5

“Бог отцов моих! Как в голодные дни Ты накормил Пророка Илью, так и мне подал пищу!” – воскликнул Алрой. Он размотал тюрбан, опустился на колени и принялся горячо молиться. Затем поел плодов с ветки финиковой пальмы и напился воды. Умиротворенный, уверенный в неколебимой спасительной помощи Бога Израиля, Давид продолжил свой путь.

Вот он взбирается в гору, преодолевая крутой подъем. В два часа пополудни Алрой достигает одной из вершин. Дикая, величественная природа. Суровые скалы, бездонные пропасти, темные теснины. Русла пересохших потоков прочертили на склонах глубокие следы. То тут, то там мелькают рогатые головы горных козлов, усердно щиплющих скудную зелень. На многие мили вокруг простирается этот угрюмый пейзаж. Вдали каменные громады неудержимо рвутся вверх, и высочайшие из вершин украшают себя белыми снежными шапками. Это – горная гряда Эльбурс, что тянется южнее южного берега Каспия.

Алрой не чувствовал себя робким чужаком в неприветливой горной пустыне. Передохнув после подъема, решительно двинулся вниз по скрытой тропе. Чернота зияющего ущелья остановила уверенный шаг. Дюжина ярдов отделяла его от противоположной стороны каменной теснины. Нельзя без содрогания глядеть вниз, не видя дна.

Предводитель нагнулся и стал с великим тщанием исследовать землю вокруг. Рука нащупала каменную плиту прямоугольной формы. Он сдвинул ее, и обнажился металлический люк. Тут Алрой достал свой талисман – сердоликовую печатку, покрытую таинственными знаками – и трижды коснулся металла драгоценным камнем. В воздухе раздался и быстро стих низкий гул. Неведомая сила отворила люк, закрывавший неглубокий колодец, в котором по-змеиному пряталась железная цепь, и к дну которого она одним концом была прикована. Алрой взялся за крайнее звено, швырнул цепь, и та легла меж двух камней на противоположной стороне ущелья. Чудесным образом другой ее конец намертво примкнул к камню, как к магниту. Алрой ухватился за гибкую переправу, без страха повис над пропастью и, перебирая руками, преодолел зияющую бездну. Затем он отъединил цепь от камня и бросил ее назад к колодцу. Далее чудеса проследовали в обратном порядке: цепь вернулась в свое поместилище, люк скрыл ее, а на него надвинулся прямоугольный камень. Действо завершилось коротким и низким гулом. Чудеса случаются с теми, кто верит в них.

2.6

Алрой прошагал сквозь базальтовую крытую аркаду – создание фантазии природы. Миновав нерукотворное архитектурное диво, он очутился на открытой площадке. На краю ее, меж камней, бьет фонтан прозрачной ледяной воды. Поток стремится вниз, срывается с обрыва в ущелье, расщепляется на искры прозрачных разноцветных брызг.

Вход в пещеру. Алрой переступил порог и очутился в человеческом жилище. Через отверстие наверху проникает дневной свет. В темном углу горит огонек. Это хозяин, не удовлетворенный вполне одной лишь силою природы, зажег светильник. В центре помещения стоит круглый медный стол. На поверхности его выгравированы таинственные знаки и фигуры. Рядом со столом расположилась покрытая звериной шкурой лавка – бесхитростное ложе сурового жильца. На лавке громоздятся тома книг. Стены урашены висящими на них щитом, луком, полными стрел колчанами, прочим оружием. Жилище аскета – пустынника и каббалиста.

Перед Алроем выросла фигура человека средних лет, крепкого сложения, высокого роста. В лице строгость, величие в глазах. Черная борода спускается почти до пояса. Красная мантия опоясана кушаком, на котором вышиты желтого цвета знаки, похожие на те, что на медном столе. Голова увенчана тюрбаном.

“Джабастер!” – провозгласил Предводитель изгнания имя хозяина.

“Священный отпрыск царя Давида!” – ответил каббалист, - “Я ждал твоего прихода. О нем я узнал вчера ночью по расположению звезд. Они светились тревогой.”

“Тревогой или триумфом – лишь время определит. Так я думаю, мой великий учитель. Покамест я беглец. За мной гонятся ищейки-мстители, которых я вожу за нос. Я убил исмаильтянина!”

Глава 3

Надежда Израиля

3.1

Полночь. Алрой расположился на хозяйском ложе. Спит, и сон его тревожен. Тих и недвижим стоит Джабастер поблизости и пристально вглядывается в лицо гостя.

“Единственная, но подлинная надежда Израиля” – думает каббалист, - “Мой ученик и мой Предводитель! Я не ошибался, я давно уж разглядел в юном сердце притязание на будущие славные дела. Кажется, моя надежда обернулась пророчеством. Он – семя царя Давида, великий отпрыск великого народа. Таинственная магия, чудесное волшебство, сила необъяснимая – есть нечто в его душе, что не дано постичь моей науке. Необъяснимое всегда божественно, а разум ограничен и бесполезен.”

“Я вспоминаю молодость. На родине моей, где несет воды Тигр, я созвал под свое знамя множество беззаветно смелых бойцов. Мы хотели воли нашему народу, хотели вернуть ему величие. Нас было много, очень много дерзких и отважных. Не покривив душой, нельзя сказать, что ума и силы духа Джабастера не доставало для победы. Не я ли поверг халифа Марвана? Не мое ли войско разбило армию сего владыки, окрасив реку кровью бойцов его? В красной воде отражалось красное пламя горящего вражьего лагеря! Какие были дни! Увы, растаяли в воздухе мечты. Извечная судьба фантазий – тлен! Двадцать лет сурового отшельничества – вот заслуженная кара, исчерпывающая вину самонадеянности. Гордость расчищает для зависти место, куда властолюбие приводит ее. Я пренебрег тем, что не обладаю магическою силой, которая для главенства над народом требуется и которой благословен спящий на этом ложе. Имя этой силе – царская кровь.”

“Кем стал я? Беглецом, жалким изгнанником вне закона. Судьба играет моей жизнью, и оборвать ее безнаказанно может любой колодник. А ведь я думал, я – мессия! Что осталось мне? Каббала – последнее прибежище беззаветной веры.”

“В огне сожги свои книги, Джабастер, в огне расплавь свой медный стол. Высокую науку свою забудь, каббалист, высоких звезд письмена не читай впредь. Давеча я стоял у края пропасти, что широким кругом опоясывает мое жилище. В одной руке я держал талисман с записью запретного для уст человеческих имени Бога, в другой – свиток с перечислением божественных достоинств моего вечного народа. Я размышлял о мастерстве своем, о его вершинах. Я вызывал духов, общался с великими усопшими былых веков, и мне знаком небесный их язык. Я думал о том, что наука моя служит святым и высоким целям, и только им. Это утешает удрученную душу. Чем удрученную? Израиль – древнее, избранное Богом племя, унижено, повергнуто, к рабству едва не сведено. На границе бездны я боролся с искушением ринуться в нее и навеки покончить с наукой своею и жизнью самой.”

“Но тут я бросил взгляд на оттиснутую на свитке шестиконечную звезду Давида. Казалось, она не отражает свет луны, а излучает свой. Над ней струился и трепетал воздушный нимб прозрачного серебра. Туман неправедных мыслей пронзил метеор догадки: опасность грозит потомку царя Давида. И вот появился этот мальчик, который совершил...”

“Ковчег, ковчег! Я вижу ковчег!”

“Это спящий говорит. Сказанные во сне слова станут пророческими!”

“Спасение принесет лишь потомок дома Давидова”, - вновь произнес Алрой.

“Истинная правда. Жизни моей путь слишком явно это подтвердил.”

“Он успокоился, ровно задышал. Я выйду, поищу на небе звезду, что правит судьбой святого дома царского.”

3.2

Ясная ночь. Вход в пещеру затоплен лунным светом. Черные камни. На одном из них у холодного источника сидит Джабастер. Сжимает в руке талисман, вперил взгляд в небеса.

Раздался крик. Из пещеры вихрем, словно безумный, вылетел Алрой. Каббалист в тревоге кинулся навстречу юноше, успокаивая,обнял за плечи.

“Джабастер, Джабастер!”

“Я тут, мой мальчик!”

“Я слышал, Бог говорил!”

“Бог наш защитник. Уйми волнение, сын Давида, и не тревожься.”

“Мой учитель, я, кажется, спал?”

“Верно. Тебя измучила дорога, опьянили воспоминания и рассказ о содеянном. Вконец обессилив, ты упал на мое ложе и уснул. Боюсь, однако, сон не принес покоя.”

“Я не ищу покоя! Это пагубное слово я выбросил из головы. Я – помазанник Бога!”

“Подойди к источнику. Глоток холодной воды остудит безнужную горячность.”

“Вернуть завет, вернуть ковчег его, вернуть святой город!”

“Дух Божеский в тебя вселился, Давид, сын Давида. Прошу, открой мне сердце! Ведь я левит, потомок древних служителей Храма. Мне ведомо имя Бога, которое произносить запрещено.”

“Тогда труби в свою трубу, собирай людей, зови их в Храм. Сказано: “Когда кирпичи порушены, заместим их камнями тесаными.” Где твой славный хор, учитель?”

“Лишь для твоего избранного уха он зазвучит...”

“Где я? Ты сказал “источник”. Это не наш источник, чужой фонтан. Не считай меня безумным. Я знаю тебя, я знаю всех. Ты не Мирьям, ты Джабастер, а я – Алрой. Ты сказал “источник”, разбередил мою память.”

Алрой продолжал путаную речь. “Бог Израиля! Вот, я коленопреклоненный пред Тобой. Этот святой отшельник – единственный в безлюдной пустыне, кто слышит меня сейчас. Я жду Твоего веления. Я человек и слаб в сравнении с Тобою, всемогущим. Но я молод и полон сил. В моей отваге не сомневайся! Не утали жажду свободы и величия в сердце народа Твоего! Вся суть моя духовна, есть лишь одна земная, но бескорыстная мольба: охрани Мирьям!”

“Вновь он о сестре! Угомонись, сын мой!”

“Учитель, ты, несомненно, помнишь меня своим учеником в суровой сей пещере. Ты не забыл размеренных счастливых дней и ночей, которыми мы самозабвенно продирались сквозь дебри твоей науки тайной. До мельчайших капель я вбирал в себя пьянящий напиток каббалы и алкал его с тем вожделением, какое из любви проистекает!”

“Ах, Алрой! Кабы привычны были к влаге глаза мои, я пролил бы слезу о невозвратности тех чудных дней!”

“Мы сиживали на этих камнях, умиротворенно всматриваясь в звезды...”

“Верно, верно мой мальчик.”

“Ты меня ни в чем не упрекал, разве что полушутя, разве что за молчаливость?”

Каббалист не ответил. Задумался. “Что он подразумевает? Впрочем, не важно. Кажется, он успокоился. Лунный свет придает величие его чертам. Быть может, даже юный Соломон, на трон взошедши, не выглядел прекраснее.”

“Я никогда не лгал тебе, Джабастер!”

“Я знаю, это так.”

“Лишь правда на моих устах. Спокойствия и здравомыслия в моей душе сейчас не меньше, чем в часы ночные прошлых наших бдений над тайною наукой.”

“Надеюсь.”

“Так слушай и верь, Джабастер. Повторяю, я – помазанник Бога!”

“Расскажи все по порядку, мой мальчик.”

“Я спал тревожно, одолеваем снами. Сперва мелькали неотчетливые образы, расплывчатые фигуры, обрывки видений. Потом зародилось чувство крепкое, что суждено мне жить в светлые времена, когда переменится судьба народа нашего. Мне привиделась гора высотой до неба. Раздался могучий гром. Он сжал мне душу своею мощью. Не с чем сравнить его. Трубачу не под силу произвести подобное. Гора качнулась, вершиной сдвинув звезды с их привычных мест. Я тяжело дышал, должно быть, побледнел. В обрамленье черноты, на небе засияла картина – рать небывалая, бойцов без счета, дружина от горизонта до горизонта.”

“Велика была царя Саула армия, с филистимлянами сражавшаяся, огромное войско собралось под началом Йоава, полководца царя Давида. Но скромны полки древних героев наших против безмерного воинства на небесной картине, меня ослепившей. Ряды золотых колесниц, богатыри верхом на конях богатырских, прямые шеренги пеших солдат. Мечи и копья, луки и стрелы, щиты и шлемы, плащи и знамена. Кадильницы курят сладкий дым неминуемой победы, арфы и киноры играют гимн скорой заре.”

“Ликуй, ликуй, Израиль!” – я слышу голоса, - “Вот спаситель идет! Твоя мечта, твоя надежда! Ликуй, Израиль! Мессия идет!”

“С дальнего края бесконечного строя в центр небесного зрелища въехала роскошная колесница. Ей правит воин в блестящих доспехах – военачальник огромной рати. Он остановил коней, протянул мне руку. Я взглянул в горделивое лицо, и, верь мне Джабастер, я не лгу, я узнал себя!”

“Продолжай, продолжай, сын мой!”

“Я проснулся. Верней сказать, очнулся. Небесное великолепие исчезло. Я сижу на твоем ложе. Стены пещеры вокруг. Но не успел я раздосадоваться исчезновением прекрасного видения, как сквозь отверстие наверху услышал тихий голос: “Алрой!” Я молчу, оцепенел, сердце сжалось. Вновь прозвучало: “Алрой!” Я понял. Это – Он. Восторг захлестнул меня. “Я здесь, мой Бог! Волю твою и миссию свою готов исполнить!” Но нет ответа. Страх благоговейный охватил меня. Я кинулся к тебе, учитель!”

“О, мой мальчик! То был голос, что прежде возникал в святая святых, из-за занавеса ковчега завета. Много-много лет голос сей никто не слышал, и вот, он прозвучал вновь! Он звал тебя, Алрой! Счастливый, добрый знак. Ужели близко возрожденье Храма!? Давид, сын Давида! Сердце переполняется восторгом! Скорей молиться, молиться!”

3.3

Рассвело. Джабастер окончил молитву. Вновь уселся на камень, размышляет. Алрой остался в пещере, продолжая взывать к Господу.

Каббалист с тревогой поглядывает в сторону юного набожного друга, снова возвращается к раздумьям.

“Пришло время рассказать ученику о прежней жизни моей и борьбе. Слава пополам с позором. Ничего не скрывать и не наводить глянец. Доверять в надежде на ответную верность.”

“Поведаю, как в долине родного Тигра я звал соплеменников восстать против рабской доли. Опасливые старейшины отравляли благоразумием сердца людей. Хоть и были победы, но тщетно пытался я вдохновением своего человеческого духа свершить то, что под силу лишь наделенному Божественным предназначением.” При этой мысли Джабастер невольно бросил взгляд в сторону пещеры, где молился Алрой. Ревность к удостоенному милостью – она от любви к этой милости. “Бог отцов моих! Я каюсь в былой гордыне. И я молю, прости и не лишай меня посильной доли в войне за славу и в ней самой!”

“Итак, народу пожалован освободитель. Последнему уготованы великие испытания. Бог верен обещанию, но Бог выбирает время исполнения и исполнителя, с которого много взыщет. Отвага и смирение, непримиримость и великотерпение, вера и свободомыслие – должны быть возложены к высшему престолу. И тогда потребуются стойкость и кротость в ожидании благословения Господа.”

“Написано в книгах нашего тайного учения, что потомок царский, коему судьба стать мессией, спасет народ свой не прежде, чем сам без всякой помощи добудет скипетр древнего царя Соломона. Ибо без скипетра спасителю не обрести могущества, не получить власти над угнетавшими народ его.”

“Совладает ли с такой задачей хрупкий юноша, скорее мальчик, неискушенный, с легко ранимым сердцем? Не знает он, что мир враждебен и жесток, а всякий шаг в нем опасен и рискован. Как много надо испытать, чтобы умело обходить капканы и западни, расставляемые отчаянием, соблазнами и безрассудством! Народ Израиля! Сей отрок – твоя надежда! Кто скажет мне, кто даст ответ, отчего не я, с моей неистовою верой, с истинной отвагой, с великим жизни знанием, со зрелостью ума, – отчего не я благословен на роль освободителя? С годами память о прошлых неудачах все более горчит.”

“Изгнать не в силах, я на засовы запру неправедные мысли. А ведь и впрямь, Давида Алроя тезка и великий предок, юный, безбородый, одним лишь камнем покончил с закованным в броню гигантом и спас народ наш!”

“Подлинная дружба отвергает зависть. Алрой призван стать мессией, и призван свыше. С ним Бог, и если он с Богом – мы все спасемся.”

3.4

Предводитель изгнания приготовился к походу за скипетром Соломона.

Храня молчание, Джабастер и Алрой подошли к краю обрыва, отделявшего и защищавшего от внешнего мира уединенное жилище каббалиста. Здесь учителю и ученику предстояло проститься, возможно, навсегда.

“Пришла горькая минута расставания, Алрой. Наши с тобой сердца духовностью ограждены от нежных чувств, но трудно в этот миг сдержать волнение. Помни наставления мои. Пуще всего храни сердоликовую печатку – талисман, что прежде от меня получил. Смерть предпочтительнее жизни без него. К цели приведут твердость и праведность. Не порочь память достойных предков, бойся Бога.”

“Не сомневайся во мне, учитель. Прежде я не казался тебе гожим для свершения великих дел. Верь, я другой. Даже горечь разлуки с тобой не вытеснит из груди решимость духа. С того часа, как я услышал призывный небесный голос, я сделался силен, чудовищно силен, сильнее, чем в мгновение, когда убил исмаильтянина. Я смерти не боюсь, Господь мне будет помогать. Твои молитвы, Джабастер...”

“Стоп, стоп! Времени в обрез. Сейчас взгляни на это кольцо с редчайшим изумрудом. Этот дар я получил от брата. Не удивляйся, у меня есть брат. Или был. Пути наши разошлись давно. Мы с ним различных взглядов. Он видел жизни цель в стяжании благ земных и в этом изрядно преуспел. Разлука разжигает страсть, разность убеждений не убивает любовь. Сей роскошный самоцвет – знак ее. Возьми себе кольцо. Кто знает, что ждет тебя? Придется туго, разыщешь брата, если жив, и он поможет. Драгоценность окажется полезной. Главное же, уповай на Бога праотцов наших – Авраама, Ицхака и Якова.”

Они обнялись.

“Мы мешкаем, Алрой! Тебе пора в путь. Бери кинжал и этот кошелек. Все сгодится. На берегу Иордана я это добыл. Ах, если б можно было мне равнять с тобою шаг! Лучше вместе умереть, чем расставаться! Зачем стыдимся чувств? Вот, слезы на глазах. Я, железный Джабастер, плачу. Ты – тоже. Обнимемся в последний раз. Не станем вслух прощаться. Пусть каждый про себя подумает на свой манер.”

Глава 4

Алрой в плену у разбойников

4.1

Старинное предание сообщает нам две важные вещи о скипетре царя Соломона. Во-первых, этот символ царской власти хранится в одной из необнаруженных доселе гробниц древних еврейских монархов. И во-вторых, лишь их потомку дано разыскать гробницу и завладеть скипетром. Имея при себе каббалистический талисман, который поведет к искомой цели, Алрой пустился в дальний путь в святой город Иерусалим. Заметим, что в те далекие века не только среди иудеев, но и среди христиан распространена была страсть к подобным паломничествам.

Предводителю изгнания предстояло пересечь пустынное пространство, бесконечно большое, в сравнении с тем, что он преодолел, бежав из Хамадана. Следуя вдоль караванного пути, Алрой прибудет в Багдад. Из столицы халифов до Иерусалима путешествие обещает быть сравнительно нетрудным, однако, слишком много опасностей подстерегает одинокого путника, пока он достигнет Багдада. Но ведомый великой мечтой и поощряемый Божественным призванием не отступит.

На Алрое грубой материи черная одежда, какую носят курды. На кушаке, что повязан вокруг пояса, укреплен кинжал. Белый тюрбан на бритой голове отражает солнце. Простая обувь спасает ступни ног от огня песка. За спиной мешок с провизией – сушеное мясо, жареные зерна, мех с водой. Опираясь на посох, вчерашний баловень судьбы, а ныне ее невольник, привыкший к роскоши, не знавший отказа в прихотях, Алрой упрямо поглощает милю за милей бескрайней пустыни Персии. Довольствующийся немногим – дух его открыт для многого.

Ночью и утром он шел, днем отдыхал. Удачный день – и найдет тенистый клочок земли под пальмой рядом с прохладным источником. А нет удачи – и расположится на песке, соорудив из своей одежды укрытие от солнца. Простота есть и знак благородства, и притязание на величие.

Три недели минули, как Алрой покинул пещеру каббалиста. И не единого человека не встретил. А пейзаж стал меняться: земля уж не так суха, и растительность щедрее зеленеет, и в воздухе плывет аромат растений. Случайная птица нарушила одиночество пилигрима. Им по пути, но, кажется, птица куда как вольнее.

Вот встретилась пальмовая роща. Высокие прямые стволы. Зеленые макушки огромными кистями рук подпирают синеву. Листья переговариваются, лениво покачиваясь на ветру. Внизу блестит трава. Серебряный поток звенит, вьется в лабиринте кочек и камней, и непонятно, где берет начало. Голуби не умолкают. Сотни легких бабочек кружатся тут и там, от куста к кусту несут на крыльях своих солнца свет. Оазис!

4.2

Пальмовая роща два дня служила Алрою прибежищем для отдохновения от изнурительной дороги. Вдоволь вкушал фиников, чистой водой утолял жажду. Если б сознавал вполне, как много сил потрачено, должно быть пожелал продлить идиллию, но вечное счастье губительно. Думы о предстоящем звали к новым испытаниям, и безмятежности нет места в сердце.

Предводитель продолжал путь и вскоре к изумлению своему увидел далеко-далеко впереди очертания городских стен и башен. Перед ним предстал один из полуразрушенных городов, канувшей в небытие древней империи Силусид. Ободренный, Алрой добавил шагу. Утомился, сделал привал под куполом гробницы некоего мусульманского святого. К заходу солнца подошел к городским воротам. Стражников места пусты, кавалькады не въезжают и не выезжают, не видно жителей, верблюды не пасутся. Безлюдье и запустение.

Приближалась ночь, но магнит новизны сильнее осторожности, и Алрой пересек линию ворот.

Взгляду Давида открылся огромный город, и облик строений необычен и нов для него. Если столь величественны и пышны развалины, как великолепен город был в век расцвета! Перспектива уменьшает летящие вдаль стройные ряды колонн. Не все они целы, но это не нарушает красоты, лишь добавляет таинственности. Площади вокруг храмов щедро украшены мозаикой, не угас блеск позолоты. Гранитные обелиски покрыты знаками и надписями. Триумфальные арки надменны, хоть фризы их полустерты. Бани, купальни, фонтаны замерли без воды. Вот изящный акведук, вот порфиный столб. Разбитая статуя забытого героя лежит на постаменте. Восхищенный, Алрой созерцает великолепие древности. Люди умирают, города пустеют, а красота живет и творит себе все новых почитателей. Великое и поколениям не разрушить.

С изумлением взирал Алрой на окружавшую его картину разрушения, вечности и красоты. Глаз не насыщался, и удивление росло. Пыл любопытства охлаждался опаской неизвестности, но зрелище затягивало. Куда ни глянь – кругом чудеса, и нет им конца. Эхо собственных шагов в предночной тишине наполняло сердце тревогой и трепетом. Алрой размышлял: ”Вот я, юный иудей, Предводитель изгнания, любуюсь красою мертвых творений чужих древних монархов. Империи и династии, метрополии и провинции, народы и воинства – возникают и расцветают, гибнут и исчезают. Лишь народа Израиля сторонится время. Я, потомок древнего царя, жив, дышу, замышляю великое. И блестит золотом мой Иерусалим. Слово, дело, герой. Вечный народ вернется к величию!”

Но над пафосом и фантазией смеются простота и реальность. Раздался крик. Алрой обернулся. Разбойники-курды схватили и связали его.

4.3

Подгоняя пленника, разбойники поспешили вдоль главной городской улицы. Дойдя до ее конца, они свернули к ионическому храму. Пейзаж становился все менее привлекательным. Сохранившиеся постройки попадались реже, преобладали развалины. Картины великолепия сменялись видом разорения.

Ярок и короток закат на востоке. Слабеет, розовеет багровый цвет. Почернели дальние башни, но различимы на небосводе, не слились с ним. Бледная пока луна похожа на маленькое облако, колеблется его призрачный свет.

Лиходеи со своей живой добычей обогнули храм и направились к большому овальному зданию, изрядно побитому веками. От крыши до фундамента стену его украшала широкая трещина.

За стеной находился большой амфитеатр, лунный свет увеличивал его размеры. Внизу в центре расположилась группа людей. В стороне стояли лошади и верблюды. Люди были заняты пиршеством. Они сидели на циновках и коврах, пили и ели. Лица жестоки, веселы и красны от света и жара горящего костра. Головы повязаны платками, просторная одежда, много оружия.

“Лазутчик!” – провозгласил один из пленителей Алроя, вытолкнув последнего на середину большого ковра, где сидел атаман банды.

“Повесить его!” – небрежно бросил владыка, не глядя в сторону жертвы.

“Это вино великолепно, или я не истинный мусульманин, о могущественный Шерира!” – вполне юмористически заметил один из авторитетов в разбойничьей иерархии, обращаясь к атаману - “Однако, мы были бы несправедливо жестоки, столь поспешно применяя крайнюю меру. Подвергнем его пыткам, глядишь, и узнаем что-нибудь полезное.”

“На твое усмотрение, Кислох”, – ответил Шерира. “Эй, ты откуда взялся? Молчит. Ясно: лазутчик. Петли ему не избежать!” – добавил атаман.

Разбойники развязали пленника, намереваясь сделать веревке иное употребление. Тут вмешался один из проницательных соратников Шериры.

“Лазутчики не молчат, отвечают. Этот больше походит на переряженного торговца.”

“В таком случае при нем должны быть драгоценности. Спрятаны в одежде, скажем. Надо обыскать его”, – выступил с новым планом Кислох.

“Так обыщите его!” – нетерпеливо выкрикнул Шерира, - “Делайте что хотите, только подайте-ка мне еще бутылку! Это греческое вино – лучший из трофеев. Эй, там, не спите! Разожгите посильнее огонь! А ты, Кислох, противник жестокости, не вешай его, а зажарь!” – расхохотавшись, закончил Шерира.

Разбойники приготовились обыскивать Алроя. Тот заголосил: “О, друзья мои! Да, да, друзья! Отчего нам не быть друзьями? Пощадите меня! Я молод, беден и ни в чем не повинен! Я не лазутчик и не торговец. Я пилигрим!”

“Пилигрим, пилигрим,” – передразнил Шерира, - “все лазутчики – пилигримы!”

“Он говорит слишком складно, чтоб говорить правду,” – подал очередную мысль Кислох.

“Говоруны, как правило, – лжецы!” – провозгласил Шерира.

“Потому-то Кислох самый красноречивый среди нас!” – заметил один из разбойников.

“Рискованная шутка. Веселье доведет от вина до кинжала!” – парировал Кислох.

“Кончайте свару! Обыщите вы его наконец?” – вмешался Шерира.

Разбойники схватили Алроя, стали обыскивать.

“Атаман! У него на груди спрятана драгоценная вещица!”

“Ты был прав, Кислох!” – примирительно похвалил шутник.

“Давайте-ка это сюда!” – крикнул Шерира.

Мгновенно вспомнил Алрой напутствие Джабастера: “Лучше смерть, чем жизнь без талисмана.” Мысль эта придала пленнику силу и решимость обреченного. Он вырвался из цепких рук, выхватил из костра горящую головню и, угрожающе размахивая ей, встал в оборонительную позицию.

“Он храбрый малый. За это заплатит жизнью.” – спокойно заметил Шерира.

“Командир!” – с дерзостью отчаяния закричал Алрой, - “Слушай меня внимательно! Я пилигрим, я беден, как нищий. Вещь эта – не украшение, а мой священный талисман, для тебя пустая безделица, для меня она – дороже жизни. Но о моей жизни не заботься, бойся за свою. Кто приблизится ко мне – умрет. Добром прошу – отпусти!”

“Убить его,” – сказал Шерира.

“Кинжалом заколоть!” – уточнил Кислох.

“Давай сюда украшение!” – гаркнул один из шайки, не решаясь подойти к Алрою.

“Бог Давида защитит меня!” – в исступлении закричал Алрой.

“О, да он иудей!” – воскликнул Шерира, взволновавшись настолько, что даже встал с ковра, - “пощадим его, ведь и моя мать была еврейкой!”

Бандиты, приготовившиеся исполнить предыдущий вердикт атамана, опустили оружие, попятились назад. Алрой по-прежнему пребывал в боевой готовности.

“Доблестный пилигрим,” – непривычно мягким голосом заговорил Шерира, подвигаясь к своему пленнику, - “ты держишь путь в святой город?”

“В город предков!”

“Смелое предприятие. Откуда следуешь?”

“Из Хамадана.”

“Изнурительный путь. Тебе нужен отдых. Как тебя зовут?”

“Давид.”

“Ты среди друзей, Давид. Ты в безопасности. Располагайся, отдыхай. Я вижу, ты колеблешься. Тебе нечего бояться. Вечно живая в моем сердце память о матери – порука тому.” Тут Шерира достал кинжал из ножен, наколол им руку и, окровавленную, протянул ее Алрою. Тот, зная, как поступить, коснулся губами свежей раны.

“Я дал клятву, и она принята,” – сказал атаман разбойников, удовлетворенный жестом Алроя, - “Я никогда не изменю тому, в чьих жилах течет моя кровь.” Сказавши это, Шерира взял Алроя за руку, усадил на свой ковер.

4.4

“Ешь, Давид,” – сказал Шерира.

“Я буду есть хлеб,” – ответил Алрой.

“Неужто за три недели в пустыне ты так пресытился свежим мясом, что откажешься от молодой газели? Сегодня утром я убил ее своим копьем. Нежный вкус, халиф позавидует.”

“Не сомневаюсь, но прошу хлеба.”

“Бери то, что тебе по нраву, хоть и странно это – предпочесть простой хлеб великолепнейшему мясу.”

“Благодарю, добрый Шерира. Касательно мяса у евреев особые законы.”

“Я что-то слышал об этом от матери – она еврейка. Отец курд. Я в выигрыше всегда, кто бы ни был у всевышнего в фаворе.”

“Бог один, а Магомет – его пророк,” – провозгласил Кислох, - “пью за твое здоровье, иудей!”

“Присоединяюсь,” – заявил другой разбойник, - “Мой отец был гебром, из Эфиопии. Все свое состояние он пожертвовал для дела веры. Результат – его сын гол, как сокол.”

“А я – индиец, и верю в золотую фигуру божества, что пребывает в храме в Дели,” – сказал темнокожий разбойник, обладатель быстрых и блестящих глаз.

“У меня нет веры,” – признался черный негр, сверкая белозубой улыбкой, - “но если б я поверил, то непременно в твоего бога,” – добавил он, обращаясь к индийцу.

“Я всегда хотел быть иудеем, моя мать была хорошей женщиной,” – глубокомысленно произнес Шерира.

“Евреи богаты,” – заметил кто-то.

“Прибудешь в Иерусалим и там увидишь христиан,” – сказал Шерира Алрою.

“Христиане – неверные, проклятые гяуры. Мы все против них,” – заявил Кислох.

“С их белыми лицами!” – сказал негр.

“С их голубыми глазами!” – добавил индиец.

“Чего хорошего можно ждать от людей, живущих в странах, где не светит солнце!” – заключил сын выходца из Эфиопии.

4.5

Алрой проснулся после полуночи. Бравые разбойники безмятежно спали. Луна в небе. От костра остались тлеющие головешки. Тяжелые тени висели над амфитеатром. Алрой осторожно переступал через тела спящих. Он не арестант, но можно ли полагаться на заверения в дружбе этих людей вне закона? Захотят – и друга превратят в раба, или, что не лучше, возьмут к себе в ученики. А как же цель высокая? Нет, оставаться здесь нельзя. Алрой бесшумно влез на стену, спустился с другой стороны, обогнул ионический храм, служивший ему маяком, прошел по главной улице и, проделав путь в обратном порядке, вышел из городских ворот.

Смутный страх преследования гнал беглеца вперед и вперед, заставлял забыть об отдыхе, еде, питье. А пустыня становилась все горячей. Исчез пропитанный ароматом растений освежающий ветерок. Природа замерла. Тревожно и тихо, предвестие худого. Воздух вновь пришел в движение. Горячий ветер обжигает щеки. Жажда. Песчаные холмы кружатся перед глазами. Тяжело дышать, тупая боль в мозгу, язык распух. Силы убывают, жар лишает воли. Уныние сменилось отчаянием, конец которого – смирение с судьбой. Напрасно озирается беглец – помощь не придет. Серое, мутное небо поглотило горизонт и с ним надежду на спасение. И тут явилось чудо. Откуда ни возьмись, поток прохлады - воды и воздуха – в усладу превратил страдание. То милосердная пустыня послала жертве своей спасительный мираж.

Удушливый горячий ветер – жители тех мест его зовут “симум” - взвихрил от земли до неба тучи песка. Свистящее дыхание симума убивает живое. Алрой теряет силы, и с ними мужество и воля покидают его. Он гибнет. Он не дойдет, не отыщет, не завоюет, не спасет, не воцарит. Если не спастись от смерти, то хоть умереть со славой, но и слава ускользает... Здесь, в начале своего пути он примет смерть. Он опустился на колени. Все, что ему осталось сделать – успеть попрощаться с мечтой и с жизнью.

“О, жизнь моя! Пока виднелась впереди – горька казалась, дошел до конца и плачу о том, что сладость твою не угадал. Теперь прощай! Мирьям, сестра, и ты прощай! Не видать мне более ни красы твоей, ни заботы, ни доброты. Прощай, наставник мой Джабастер. Учеником, не успев науку превзойти, покидаю мир. Прощайте дядя, дом, Хамадан. Прощай, дикая природа, ты берешь жизнь мою. Слава? Я не вкусил тебя. Святая земля? Я не достиг тебя. Иерусалим? Я не удостоился видеть тебя. Прощайте!” В смертный свой час человек одинок.

Обессиленный, Алрой окончил высокопарную речь. Летящий песок в бурый цвет окрасил воздух. Не стало ни неба, ни солнца, ни света, ни тьмы. Стихия необузданной пустыни вручила ей свою жертву.

Глава 5

Господин Хонайн спасает Алроя

5.1

“Близок пустыни конец! Увидим долину цветущую, реку полноводную, берега зеленые. Насладимся красой и прохладой. Чем мы хуже халифа? Алла-илла, Алла-у. Алла-илла, Алла-у!”

“Благословен пребывший у могилы Пророка. Счастлив разбогатевший на далеких рынках. Доволен разжившийся самоцветами востока и шелками Самарканда. Алла-илла, Алла-у. Алла-илла, Алла-у!”

“Тебе, благородный купец, рады в святой мечети и на шумном базаре. Примешь награду за почетный свой труд. Алла-илла, Алла-у. Алла-илла, Алла-у!”

“Верблюд запнулся, Абдалла. Глянь-ка, что там на дороге.”

“Клянусь гробом Магомета, это мертвец! Несчастный. Нельзя паломнику идти пешком. Набожность без разумения есть глупость. Пришпорь верблюда, прочь от трупа!”

“Впрочем, погоди. Пророк заповедал нам милосердие. Последуем его завету. Обследуй тело, нет ли жизни в нем?”

Из Мекки в Багдад возвращался караван. Один дневной переход оставалось преодолеть ему, чтобы достичь реки Евфрат. Радостный хор путников приветствовал родную щедрую землю. Тысячи нагруженных товарами верблюдов тянулись бесконечной вереницей. Животные двигались группами, каждую возглавлял особенно крупный верблюд, он шел первым, звеня колокольцами. Путники вооружены до зубов. Впереди каравана выступала Сельджукская кавалерия, курдская охрана замыкала шествие.

Абдалла – любимый слуга почтенного купца Али. Выполняя приказ господина, он слез с верблюда и принялся разглядывать неподвижное тело Алроя.

“Курд, судя по одеянию!” – провозгласил Абдалла, - “и чего ему тут надо?” – добавил с усмешкой.

“Лицом на курда не похож. Возможно, пилигрим с гор,” – заметил Али.

“А может, это неверный, проклятый гяур. Кто бы ни был – он мертв!” – возразил Абдалла.

“Он жив, он дышит, одежда на нем шевелится!”

“Это ветер.”

“Я слышал, он вздохнул.”

Несколько пеших путников обступили тело.

“Я врач,” – заявил подошедший армянин, - “Проверю пульс. Слабый, но есть. Сердце бьется.”

“О, Бог всемогущий!” – воскликнул Али.

“А Магомет – его Пророк на земле”, – вставил слово Абдалла, - “а ты не поклоняешься ему, неверный армянин!” – добавил.

“Я врач. И хоть не верю в вашего Пророка, Бог даровал мне талант исцелять вас, верноподданных, а умелый лекарь тысячу воинов стоит. Достопочтенный Али, эта жертва пустыни может выжить.” – сказал армянин.

“Достойно награжу тебя, врач, если вылечишь юношу. Он понравился мне. Хочу, чтоб он подавал мне комнатные туфли в моем диване в Багдаде.”

“Дай мне верблюда, и я спасу ему жизнь.”

“У нас нет!” – вмешался слуга.

“Пойдешь пешком, Абдалла,” – сказал Али.

“Правоверный пойдет пешком чтоб спасти жизнь курда? Господин подавальщик комнатных туфель ответит за это, вкусит сладости ударов палочных!” – пробормотал Абдалла.

Армянин пустил Алрою кровь. Предводитель изгнания открыл глаза.

“Бог милостив к терпящему бедствие.” – сказал Али.

“Лучше б погибель на него послал!” – вновь пробормотал Абдалла.

Армянин достал сосуд с сердечным настоем, влил жидкость в горло Алрою. Кровь потекла быстрее.

“Юноша будет жить, почтенный купец,” – сказал врач.

“Слава Пророку нашему!” – воскликнул Али.

“Клянусь гробом Магомета, это еврей!” – вскричал Абдалла.

“Пес!” – отозвался Али.

“Фу!” - сказал слуга-негр и отошел с брезгливостью в лице.

“Он умрет!” – провозгласил врач-христианин и не стал перевязывать рану.

“И будет проклят!” – крикнул Абдалла, вновь взбираясь на верблюда.

Собравшиеся вокруг Алроя разошлись, продолжили путь. Подъехал всадник курд. Остановил коня, заметив истекающего кровью.

“Какой это негодяй ранил одного из наших?”

Курд спрыгнул с коня, снял рубаху, оторвал полосу ткани, сделал повязку и остановил кровь. Оттащил несчастного, уложил на повозку.

Караван миновал пустыню, вступил на землю плодородной долины. Люди ликуют – окончен долгий путь. Солдаты охраны радостно потрясают копьями, стучат ятаганами по щитам. Месяцы испытаний позади, вот он, благословенный Евфрат!

Широки и свежи, спокойны и мощны чистые воды Евфрата. Свежий ветерок рождается на груди его, несет прохладу и летит дальше и творит чудеса. Больной исцеляется, падший духом оживает, а здоровый и молодой брызжет ликованием и рад силе своей, и концу пути, и родной земле. Любят родину не за то, что хороша, а за то, что своя.

Караван остановился. Разбит лагерь. Сложены в кипы тюки с товарами. Верблюды опустились на землю, отдыхают. Кони расседланы, носятся по пастбищу, ржут, рады траве. Правоверные разостлали циновки и ковры, обратились в сторону Мекки, преклонили колени и творят молитву – искренны в своей благодарности Богу. Покончив с излиянием чувств, принялись варить кофе и готовить вечернюю трапезу. Воины давай состязаться в метании копий, а персы тут большие мастера. Жители ближних деревень спешат с дарами земли навстречу пирующим купцам, надеясь из самозабвенной радости их извлечь добрый барыш. Бойкие на язык рассказчики не умолкают всю ночь и ублажают слушателей сказками и небылицами. А прекрасные девушки танцуют и сводят с ума правоверных. Радуют душу не вещи вокруг нас, а то, как глядим на них.

5.2

Огромен базар в Багдаде, а с возвращением каравана из дальних краев он становится воистину велик. Базар в Багдаде не просто купля, продажа и обмен, это – зрелище, спектакль, карнавал. Здесь товары со всего мира, и весь мир здесь. Платки Кашмира, шелка Сирии, слоновая кость и золото Африки, сокровища Египта, благовония Персии, пряности Аравии. Породистые лошади и сильные рабы, отороченные соболем плащи и подбитые горностаем мантии, военные доспехи и оружие, редкие звери и птицы, обезьяны с серебряными ошейниками, белые газели, попугаи, павлины, борзые собаки. Все страны, все исповедания, все языки тут. Вот турок, пышный и важный. Вот изящный, изысканный араб. Вот еврей в неизменной шапке, как всегда озабочен. Вот армянин-христианин, одетый в черное, спокоен и безмятежен. Вот персы, бойкие и шумные. Вот степенный черкес, и кольчуга на нем. Вот грузины, а с ними спорят купцы из Синары, что на Ниле.

Вроде бы нечем удивить базар багдадский, а все же можно встретить и там явление редкое. Необычная процессия движется вдоль бесконечных улиц-прилавков. Возглавляют ее двое слуг – мальчики в яркой красной одежде. У одного в руках бархатная сумка, другой несет скрепленный металлическими застежками фолиант в богатом переплете. Замыкают шествие четверо вооруженных стражников. Между слугами и охраной, восседая на белоснежном муле, едет роскошно одетый знатный господин. На вид средних лет, по-мужски красив. Темные большие глаза, орлиный нос, высокий лоб, некрупный рот, полные красные губы, белые ровные зубы, черная борода, кудри, усы. Казалось, природа красивого зверя потеснила человеческое в этом лице. Но проницательный взгляд его умных глаз заставлял думать иначе. На голове наездника алый тюрбан, на теле шитая серебром рубаха белого дамасского шелка, золотые нити щедро вплетены в турецкий шарф, бриллианты и рубины сверкают на рукояти и ножнах кинжала, самоцветные кольца на пальцах, жемчужины в ушах.

“Кто этот господин?” – шепотом спросил покупатель из Египта у купца, чей товар он разглядывал.

“Это сам Хонайн!” – ответил купец.

“И кто же он? Сын халифа?” – продолжил египтянин.

“Бери выше, это врач халифа!”

Белый мул остановился против прилавка, у которого велась беседа. Мальчики-слуги встали по обе стороны от хозяина, стражники сдерживали толпу любопытных.

“Почтенный купец,” – заговорил господин Хонайн голосом сладким, как звук флейты, и улыбался при этом почтительно и снисходительно одновременно, - “привез ли ты вещи, которые я желал?”

“Бог велик, а Магомет Пророк его на земле”, - сказал купец (а это был Али), - “Мне удалось добыть желаемое тобой. В Алеппо, у проклятого гяура я сторговал эти греческие манускрипты, мой господин.”

“Отлично!” – воскликнул Хонайн, - “и какова их стоимость?”

“Неверный потребовал с меня пятьсот драхм!” – выпалил Али.

“Ибрагим, проследи, чтобы купец получил тысячу”, - распорядился Хонайн.

“Премного благодарен, господин Хонайн!” – взвизгнул Али.

Врач халифа свысока кивнул в ответ.

“Продолжим путь, мальчики, в чем задержка? Ибрагим, позаботься, чтобы дорога была свободна. Что за волнение там?”

Толпа гудела. Чьи-то руки вытолкнули вперед юношу. Он выглядел изможденным, но упрямо сопротивлялся своим утеснителям.

“Кади, кади, волоките его к кади, пусть кади вершит суд!” – вопил один из толпы, ни кто иной, как Абдалла.

“Благородный господин!” – вскричал юноша, которому удалось высвободиться из жадных до правосудия рук, - “Я невиновен и оскорблен! Молю о помощи!” Он ухватился за полу одежды Хонайна.

“К кади его, к кади!” – продолжал свое Абдалла, - “Этот вор украл у меня кольцо, свадебный подарок верной моей супруги Фатимы!”

Юноша цепко держался за край платья Хонайна – так потерпевший кораблекрушение не выпускает из рук спасительный обломок мачты. Он обессилил от борьбы и с надеждой и мольбой смотрел в глаза вельможи.

“Тихо!” – провозгласил Хонайн, - “Толпа – не судья. Я разберу это дело.”

“Слушайте все, слушайте господина Хонайна!” – раздались голоса в толпе.

“Говори, крикун, в чем состоит твоя жалоба?” – обратился Хонайн к Абдалле.

“О, господин Хонайн! Я слуга твоего покорного слуги Али. Угождая ему, я усердствую порой и для тебя. Этот воришка, нищий, украл кольцо, пока я дремал, сидя в кофейне, и это могут доказать мои свидетели. Изумруд в кольце дорог сказочно, но для меня он бесценен, как дар Фатимы, и ни за какие сокровища я не уступлю кольца. Три честных человека подтвердят, как этот нищий, подавая мне кофе и, заметив, что я сплю, стянул кольцо с пальца моего и надел на свой. Битье палками по пяткам заставит его вернуть покражу.”

“Абдалла не только верный мой слуга, он побывал со мной в Мекке, совершил хадж, он хаджи!” – добавил весу словам Абдаллы хозяин его Али.

“Твоя очередь говорить, юноша.” – сказал Хонайн.

“Он плут, лжет, как все лакеи лгут!”

“Прошу быть кратким.” – прервал Хонайн.

“Негодяй, это меня ты называешь лакеем?” – возопил Абдалла, - “О, господин Хонайн! Я хаджи, я совершил паломничество в Мекку. Клянусь гробом Магомета, этот вор – еврей!”

Врач халифа слегка побледнел, закусил губу. Он готов был раскаяться в неосмотрительности: вступиться за иудея при всем честном народе! Но отступать поздно, и юношу жалко. И он спросил, откуда у того кольцо.

“Я получил кольцо от учителя, как знак благословенья на паломничество, которое еще не завершил. Есть некто в мире, кому готов отдать его, но человека этого пока не встретил. Нет у меня иного свидетеля, кроме правды. Я одинок и без друзей, но я не нищий и никогда не стану им. Немыслимые тяготы пути исчерпали силы и пошатнули дух. Я искал в кофейне угол, скрытый от глаз, чтобы забыться, возможно, умереть. А тут этот лакей – новая каверза судьбы. Не дано рабскому его уму понять, что для меня кольцо дороже жизни самой!”

“Покажи украшение.”

Юноша протянул Хонайну кольцо. Тот взял, ощутил биение пульса в дрожащей руке.

“О, моя Фатима!” – заголосил Абдалла.

“Позвать сюда ювелира!” – приказал вельможа.

Ожидая ювелира, Хонайн внимательно разглядывал красивый предмет, пытаясь разгадать секрет его значимости для юноши.

Подошел ювелир, поклонился Хонайну.

“Оцени эту вещь”, - тихо промолвил Хонайн.

Мастер взял кольцо, придирчиво рассмотрел его на свет, ощупал пальцами, попробовал языком, повертел так и сяк и, наконец, изрек: “Не меньше тысячи драхм цена ему.”

“Готов ли ты уступить мне эту вещь за такую цену?” – спросил Хонайн Абдаллу.

“О, да!” – сорвался с уст Абдаллы мгновенный ответ прежде, чем он успел подумать, и глаза его загорелись.

“А ты, незадачливый паломник, если тяжба решится в твою пользу, возьмешь за кольцо двойную цену?”

“Мой господин, я говорю чистую правду. Я не могу расстаться с кольцом. Даже за дворец халифа!”

“Итак, на сей раз справедливость торжествует!” – ликуя, воскликнул Хонайн, - “Юноша, вещь принадлежит тебе. А ты, жадный лгун и негодяй”, - продолжил вельможа, повернувшись к Абдалле, - “Получишь то, что прочил оклеветанному тобой. Ибрагим, побеспокойся, чтобы пятьсот палочных ударов по пяткам достались ему сполна. Ты же больше не одинок”, - вновь обратился Хонайн к юноше, - “И у тебя есть друзья. Следуй за мной в мой дворец.”

5.3

Большой сводчатый зал впечатлял совершенством архитектурных пропорций и форм. Потолок, украшенный лепниной и тысячей серебряных звезд, покоился на изумительно стройных колоннах, отделанных белым и зеленым мрамором. Тех же тонов орнаменты мозаики расцвечивали пол. В центре зала из порфировой чаши бил фонтан. Среди великолепия этого богатства стоял изящный диван, принявший в мягчайшую свою глубину тело восседавшего на нем хозяина.

Хонайн оторвался от долгого чтения, отложил в сторону фолиант. Хлопнул в ладоши. Вошел нубийский раб, сложил руки на груди, согнулся в поклоне.

“Аналшар, как чувствует себя наш гость-иудей?”

“Жара нет больше, господин. Мы дали ему снадобье. Он очень долго спит, слаб, но поправляется.”

“Пусть пробуждается, я жду его.”

Поклонившись, нубиец вышел.

“Симпатия – странная вещь, и разум мой объяснения ей не находит”, - рассуждает сам с собой Хонайн, и лицо его глубокомысленно, - “хоть и простое, чувство это не минует и меня, человека просвещенного, врача халифа.” Он продолжает размышлять о другом. “Дух учености в нем, красноречив, и перо бойкое. Но слишком схоластичен, а это мне не по нутру. Опыт учит большему, чем догма, он же убеждает в правоте сей мысли, а также в том, что и сам не совершенен. Есть многое, что доселе не ведомо уму, хоть кажется порой, что просто это – заглянуть за занавес природы.” Послышались шаги. “Вот идет мой пациент. Он бледен. В глазах его страсть и дума вместе. Симпатия – вещь странная.”

“Юный чужеземец, ты здоров?”

“Вполне, мой господин. Благодарю тебя за доброту, но лишь словами могу подкрепить слова признательности. Однако, благодарность из уст сироты зачтется.”

“Ты сирота?”

“У меня нет родителей, кроме Бога отцов моих.”

“И Бог этот...”

“Бог Израиля.”

“Так я и думал. Мы допускаем, что Он есть творец, и что наш долг – поклоняться Ему.”

“Он наверху, мы, люди, внизу копошимся, но веры преисполнены.”

“В вере – сила.”

“Согласен. Добавлю: сила торжествует.”

“Звучит пророчески.”

“Пророчествами пренебрегают, но время открывает их боговдохновенность.”

“Ты молод и оптимистичен.”

“Таким же был мой великий предок, сразивший Голиафа в долине Эйла. Впрочем, едва ли это интересно мусульманину.”

“Я читал об этом и понимаю тебя вполне. Что до моей веры, так скажу: я поклоняюсь истине и желаю побольше единомышленников. С опозданием спрошу имя моего юного гостя.”

“Меня зовут Давид.”

“На изумруде, что в твоем кольце, есть надпись. Иврит, я полагаю.”

“Вот кольцо.”

“Прекрасный камень, и буквы означают...”

“Означают: “Один из двух ушел” – памятка братской любви.

“Твой брат?”

“У меня никогда не было брата.”

“Давид, прошу, исполни мой каприз, сыщи в доме вещь, ценностью равную сему кольцу.”

“Это излишне, благородный господин. Самоцвет не велик в цене, но даже если бы он был достоин украсить голову халифа, то и тогда явился б слишком ничтожной расплатой за доброту твою. В нем надежды больше, чем достояния. Кажется невероятным, но даже тебе, спасшему меня, я не вправе предлагать его, ибо всякую минуту может явиться тот, кто заявит на кольцо свои законные права.”

“И кто же этот человек?”

“Брат вручившего мне кольцо.”

“Брат Джабастера?”

“Это ты?”

“Да. Я тот самый один из двух, что ушел.”

“Велик Бог Израиля! Бери кольцо! Однако, что я вижу? Брат Джабастера – вельможа и мусульманин? О, молю тебя, скажи, что ты не принял их недостойное исповедание и не стал вероотступником! И я благословлю этот час!”

“Успокойся, юноша. Я сказался атеистом. Беседу на темы отвлеченные, о вере, скажем, отложим. Есть дела насущные. Что сталось с моим братом? Он жив, он счастлив?”

“Он верой жив и благочестьем счастлив.”

“Неисправимый мечтатель! Его взгляды разнились с моими, что не мешало мне любить его. А ты? Ведь ты не тот, кем хочешь казаться. Не таясь, расскажи мне все. У Джабастера не будет друг простак. В облике твоем приметы славы. Доверяй мне.”

“Я – Алрой.”

“Что? Предводитель изгнания?”

“Да, это я.”

“Ты убил Алчирока?”

“О, как быстры слухи!”

“Моя симпатия имела основания. Я сразу полюбил тебя. Что ты ищешь в нашем краю? За твою голову назначена награда. Знаешь об этом?”

“Впервые слышу. Я не встревожен. Посланничество Бога меня хранит.”

“В чем состоит оно?”

“Освободить Его народ!”

“Ученик Джабастера и жертва его химер. Я должен тебя спасти. Для начала: твое имя никому в городе не положено знать. А сейчас выйдем на террасу, насладимся закатом и свежим ветром.”

5.4

“Который час, Давид?”

“Скоро полночь. Любопытно, прочитал ли твой брат по звездам о нашей счастливой встрече?”

“Звезды догадливы, своим движеньем и расположеньем напишут то, что людям прочесть желаемо.”

“Желания наши спускаются с небес, где обитают звезды.”

“Из кирпичей желаний мы сами мостим путь нашей жизни, но почему-то называем его судьбой.”

“О новом пути и о судьбе мне был голос, что прежде возникал в святая святых, раздавался из-за занавеса ковчега завета.”

“Чрезмерная фантазия размягчает веру.”

“Моя вера, как скала тверда!”

“Со скалы, не ровен час, сорвешься вниз...”

“Ты саддукей? Ты думаешь не Бог, но сам человек собою правит?”

“Я человек, который знает людей.”

“Ты учен, но иначе, нежели Джабастер.”

“С Джабастером мы различны и вместе с тем едины, как ночь и день – неразделимые части суток.”

“И твоя часть...”

“Истина.”

“Это – свет.”

“Когда слишком ярок, он чреват ослепленьем и темнотой в глазах.”

“Двух этих вещей мы все должны остерегаться.”

“Ты молод.”

“Молодость порок?”

“Наоборот. Однако, нельзя срывать плод, покуда дерево в цвету.”

“Какой плод?”

“Знание.”

“Я учился.”

“Чему?”

“Тайным вещам.”

“Почему ты называешь их тайными?”

“Они даны нам Богом.”

“Таковы все вещи в мире. Все тайные они?”

“Те, что воплощают Его волю.”

“Так думает Джабастер, но ни один из прихожан мечети не согласится с ним.”

“Все же ты мусульманин?”

“Нет.”

“Кто же?”

“Сказал уже: я – человек.”

“Однако, кому ты поклоняешься?”

“Что такое поклонение?”

“Это то, чем творение обязано творцу.”

“Кто он, творец?”

“Наш Бог.”

“Бог Израиля?”

“Да.”

“Крошечный народ, что курит фимиам сам себе!”

“Мы – избранный народ!”

“Избранный для осмеяния, презрения, бесславия. Кого прельстит избранничество?”

“Которым мы, увы, не прониклись и пренебрегли.”

“Почему?”

“Тебе известны анналы священного племени нашего.”

“Да, известны. Как и у всех племен: кровь и зло.”

“Я вижу другое: былые победы, скорое спасение и будущая слава.”

“Добраться до берега спасения – моря крови переплыть. Бедный мессия!”

“Ты и вправду брат Джабастера?”

“Так говорила наша мать, святая женщина.”

“Господин Хонайн, ты богат, силен, умен. Ты восхваляем и купаешься в довольстве. К чести твоей замечу, что, став вероотступником, веру не сменил. Ты в согласии с миром, и им любим. Теперь вообрази иное бытие. Достойного лишь терпят. Насмешки и проклятья за спиной. Брезгают, как прокаженным. Как ни хорош – хорош не будешь. Самодовольство и золото не замещают чести. Пустота и обреченность впереди. Возможно ль примирить в душе реальность эту с сознанием избранничества и превосходства? Нет и нет! Господин Хонайн, объяснил ли я свой порыв к борьбе, свободе и величию?”

“Почтенный, прошу прощенья за ошибку. Я думал, ты ученик Джабастера, но вижу, амбиции твои простираются куда как дальше!”

“Я – Предводитель, и оковы – не к лицу мне!”

“А теперь, Алрой, слушай меня”, - сказал Хонайн, тепло обняв юношу за плечи, - “Я друг и рачитель твой. Выручил из беды, от болезни исцелил, окружил заботой, дал безопасность и крышу над головой. Чувства не во власти человека, и краткость нашего знакомства не помешала мне полюбить тебя. Ты должен доверять мне, как я – тебе. Ты знаешь мою тайну: я иудей, один из сынов презираемого, отверженного, гонимого народа, над коим ты Предводитель. Прекрасно быть свободным, не меняя кожу. Но эфемерности я достижимость предпочел. Я сам себе явился мессией. Спроси Джабастера, сколь тяжек был путь борьбы моей, которая лишь юному под силу. Годы я жил один в Константинополе, среди греков, учился врачевать. Переселился потом в Багдад, весьма искусным лекарем ставши, а такой – почти всегда незаменим. Надел тюрбан, и вот, я – господин Хонайн! Мой мальчик, будь благоразумен, не отвергай совет и опыт друга. Я представлю тебя, как сына от некоей красавицы-гречанки. Время и весь мир – перед тобой. Наслажденья жизни – война, любовь, богатство – выбирай, иль все бери. С моею помощью, с твоим умом и честолюбьем ты станешь главным визирем. Да что там визирем! В смутную годину нашу ты собственное сумеешь царство обрести, что счастьем и богатством расцветет не в пример Земле Обетованной. Я был там – бесплодность и безлюдье, пустыня, недостойная тебя!”

Окончив говорить, Хонайн стал вглядываться в освещенное луной лицо Давида, желая понять действие своего монолога.

“Я знаю свои корни, и мне нет дела до других миров. Благодарю тебя, господин Хонайн. Ты ошибаешься во мне, но все же благодарю!”

“Ты выбираешь гибель?”

“Я выбираю славу!”

“Неужто ты надеешься ее достичь?”

“Да разве твердо веря, можно не достичь?”

“Ослепленный, безумие ты почитаешь верой!”

“Приземленный, безумием ты нарекаешь веру!”

“Взгляд в прошлое не находит оснований думать, что будущее станет лучше.”

“Кто в будущую жизнь не верит, тот не живет и в этой.”

“Довольно! Джабастер, мой ученый брат, поставил пред тобой невыполнимую задачу: добыть Соломона скипетр. Каково!? Год, не меньше, вычеркнуть из жизни. Обидная потеря, хоть молодость не знает цену времени. Разочарование образумит. Вернешься в Багдад и примешь мою помощь. А сейчас, Давид, пройдем-ка в дом и выпьем кофе.

5.5

Алрой сидел в беседке в саду, размышлял. Почувствовал прикосновение чьей-то руки. То был Хонайн.

“Иди за мной”, - сказал брат Джабастера.

Предводитель изгнания встрепенулся, встал, молча последовал за Хонайном. Они вошли в дом, пересекли зал, прошли вдоль галереи, ведущей к берегу Тигра. Покачиваясь на волнах, их ожидала крытая лодка.

Хонайн вручил Алрою бархатную сумку. Без приказаний гребец принялся трудиться. Молчание. Таинственность, которая всегда увлекает. Легкое судно скользило по воде. До Алроя доносился шум с реки и с берегов. Миновали оживленный центр Багдада. Звуки постепенно стихли, слышны были лишь удары о воду собственных весел.

Лодка причалила. Пассажиры поднялись на берег.

Опушку прибрежной кипарисовой рощи занимает невысокое, но простирающееся далеко и широко огромное причудливой формы здание. Башни, увенчанные куполами. Изящные узоры на стенах. Вид необычайный. Город остался позади. Ни человека, ни жилья, ни лодки вокруг. На другом берегу виднеются сады за высокими оградами. Тишина.

Не нарушая молчания, Хонайн знаком попросил спутника сопровождать его. Вот низкие ворота. Хонайн постучался. Встречая гостей, привратник-нубиец согнулся в почтительном поклоне. Хонайн и Алрой шли темным переходом под многочисленными арками. Перед ними возникла дверь, отделанная черепаховым панцирем и перламутром. Тут Хонайн обратился к Алрою: “Что бы ты дальше ни увидел и ни услышал – молчи, если тебе дороги твоя, да и моя жизнь!”

Дверь отворилась и они вступили в роскошный мраморный зал. Пол его чередовал красные и голубые тона. Таких же цветов колонны подпирали украшенный барельефом круглый пурпурный с золотом потолок. В центре зала на высоту пятьдесят футов бил фонтан. Вокруг него на лазуритовом основании были разостланы ковры, а на них сидели нубийские воины-евнухи в алых одеждах. Рукоятки их боевых секир белели слоновой костью, а лезвия сияли голубизной.

Увидев Хонайна, командир сей необычной гвардии поднялся навстречу гостю и приветствовал его, прижимая руку сначала ко лбу, затем ко рту и, наконец, к груди. Хонайн о чем-то пошептался с главным евнухом, тот вернулся на свое место, а врач халифа сделал знак Алрою, и они беспрепятственно миновали зал.

Ханайн и Алрой очутились в розовом саду. Каждый куст был опоясан со всех сторон потоком воды и потому казался цветущим островком. Мерное журчание и сладкий аромат смешивались в воздухе, и нелегко было сопротивляться усыпительной силе этой причудливой смеси.

Сад оканчивался воротами. Створы их высотой тридцать футов поражали глаз зелеными с красным разводами яшмы. Умелая рука мастера превратила природный рисунок камня в симметричное изображение двух огромных извивающихся змей, смотрящих перед собой холодными каменными глазами.

Врач халифа достал кинжал из-за пояса и трижды ударил рукоятью по голове одной из змей. Скрипя, тяжелые ворота отворились, и гости увидали перед собой великана абиссинца, мощной рукой державшего на привязи рычащего льва.

“Тихо, Харун!” – крикнул Хонайн, и зверь смолк и покорно припал к земле. “Дорогой Маргарон, я кое-что припас для тебя”, - сказал Хонайн великану. Дары размягчают всех. Принимая приношение, абиссинец благодарно улыбнулся, обнажив клыки, величиной и белизной превосходившие львиные. Словами он не мог выразить признательность, ибо был нем.

Миновав яшмовые ворота, Хонайн и Алрой пересекли еще несколько комнат. Предводитель изгнания дивился сказочной роскоши: высокие окна с цветными стеклами, шелковые гобелены, гигантские ковры, необъятной величины диваны. Больше других чудес поразил фонтан, основание которого украшали фигуры животных. Тигр из золота, глаза его – горящие рубины, а полосы – черный опал. Окруженный разными лесными обитателями, серебряный леопард тянул вперед тонкую шею. Сверкающие алмазами и самоцветами обезьяны застыли в курьезных позах.

Струи воды окружали золотое дерево с золотыми ветвями, на которых сидели пернатые самых разнообразных цветов, какие только могут доставить драгоценные камни востока. Где-то наверху некий скрытый от глаз механизм производил сладкие звуки, подражавшие пению птиц.

Алрой чуть было не издал возглас изумления. Мигом повернулся к нему Хонайн и многозначительно приложил палец к губам. За чудесным фонтаном – снова сад.

Цветущие террасы, темные кипарисы, аллеи акаций, сверкающий летний дворец вдалеке – картина вечного рая! Хонайн и Алрой шли по направлению к дворцу. Вдруг воздух взорвался громким звуком труб. Из кипарисовой рощи показалась живописная процессия. Наши герои поспешили ретироваться в сторону от дороги. Впереди следовали четыре сотни человек, и каждого упреждала охотничья собака на поводке. Затем шли еще сто охотников, и у всякого – сокол, а на головах птиц надеты капюшоны. Потом двигались шестеро верховых, и, наконец, одинокий всадник, и у коня его белеет пятно на лбу. Человек этот был средних лет, красив собой и преисполнен величия. Охотничье снаряжение и доспехи его сияли золотом и бриллиантами. Замыкала шествие гвардия нубийских евнухов – алые одежды и секиры при них.

“Это – халиф!” – торжественно прошептал Хонайн и вновь приложил палец к губам, желая предупредить любой звук из уст юного спутника. “Так вот каков он, Повелитель правоверных, и каковы его владения!” – подумал Предводитель изгнания. Неизвестность всегда представляется величественной.

Пройдя зеленый луг и кедровую аллею, Хонайн и его спутник очутились возле летнего дворца. Вновь белый и зеленый мрамор. Бесконечное число роз вокруг. Жалюзи на окнах. Летящие вверх ступени. Первым поднялся старший, Давид последовал за ним. Тут, сделав страшные глаза, Хонайн прошептал: “Напоминаю, что ты глух и нем. Я буду говорить, а ты молчи. Молчание скрепляет речи. И добавлю, ты – скопец!” Алрой с трудом сдержал улыбку. Врач и Предводитель вступили внутрь здания. Два охранника-евнуха и две женщины в чадрах встретили их в приемном зале и повели в покои дворца. И опять Алрой дивился совершенству форм, восхищался изысканностью аксессуаров, изумлялся изобретательности роскоши. “Боюсь, чрезмерные изысканность и роскошь эгоистичных правителей предвещают гибель стране”, - размышлял Давид. Наконец добрались до комнаты, где на живописном диване сидела юная дама. На коленях ее покоился фолиант – персидские стихи. В руке она держала золотую цепь, другой конец которой неволил прекрасную белую газель.

Оторвавшись от романтических строк, почитательница поэзии одобрительным взором встретила вошедших мужчин. Она была совсем молода, как Алрой. Длинные светло-коричневые волосы, закрывая по бокам высокий белый лоб, спадали на плечи. Большие глаза светились голубизной. Она улыбнулась, и умилительные ямочки возникли на нежно-розовых щеках. Юное лицо воплощало чудную красоту, которую не умаляли насмешливость и снисходительность взгляда. Платье на ней красного шелка, из широких рукавов выглядывали тонкие девичьи руки. Стягивавший талию пояс был отягощен кинжалом – знаком принадлежности к царскому роду.

Хонайн выступил вперед, поклонился. Алрой оставался на заднем плане.

“Я слышал, этим утром некая недобрая сила склонила головку лучшей в мире розы”, - с обворожительной улыбкой произнес Хонайн.

“То был южный суховей, недруг цветов. Ветер сменил направление, и лучшая в мире роза воспряла”, - прозвучал ответ сквозь улыбку не менее обворожительную.

Врач проверил пульс пациентки.

“Изменчивый”, - заметил он.

“Как я сама. Это твой новый раб?”

“Недавнее приобретение и очень удачное. Он отлично выглядит, к тому же нем и глух и обладает достоинством абсолютной безобидности”, - сказал Хонайн. “Во всех отношениях”, - добавил многозначительно.

“Как жаль! Неужто рок довлеет над одаренными красой – быть бесполезными? Как я, например!”

“Слухи нашептывают нам иное”, – сказал врач.

“А именно?”

“Юный царь Хорезма...”

“Этот варвар отвращает меня!”

“Он герой!”

“Ты видал сего героя?”

“Да.”

“Он хорош собой?”

“Он ангельски красив.”

“А полна ли казна его?”

“Да ведь он неизменный победитель, покоритель и усмиритель. Все золото мира его!”

“Золото? Я устала от роскоши. Построила этот дворец, чтоб скрыться от нее.”

“Бедности знаков в нем не нашел я...” – заметил Хонайн, возвращая лицу обворожительную улыбку.

“Имевшая несчастье родиться принцессой забывает здесь о своей злой судьбе”, - с непритворным вздохом ответила царственная особа.

“Воистину несчастье...” – поддакнул Хонайн.

“Однако, жребий этот способен защищать!” – возразила принцесса то ли гостю, то ли себе самой.

“Защищать кого?”

“Наш слабый пол.”

“Согласен.”

“Если б только я была мужчиной!”

“На свете было бы героем больше!”

“Ах, какую круговерть я завихрила бы вокруг себя!”

“Не сомневаюсь.”

“Ты принес мне книги?” – спросила принцесса, крутой переменой темы подтверждая склонность к завихрению круговертей.

“Они у моего раба.”

“Я сгораю от нетерпения!”

Хонайн взял из рук Алроя бархатную сумку, достал из нее тома героических романов – добычу купца Али.

“Поэзия утомила меня”, - сказала принцесса, бросила укоризненный взгляд на фолиант с персидскими стихами и нежно погладила рукой корешки полученных от Хонайна книг. Затем отложила в сторону романы. “Я мечтаю поглядеть на мир!” – добавила.

“Путешествия утомляют не меньше стихов”, - заметил Хонайн и подумал, что по морям плавают не ради одного лишь удовольствия, но из страсти похваляться.

“Кстати! Я думаю, простые люди, в отличие от таких, как я, никогда не утомляются.”

“Разве что от труда. А от скуки – заботы помогают.”

“Что такое забота?” – спросила принцесса.

“Это – Бог, невидимый, но всемогущий. Художник, он покрывает желтизной румянец щек, а чернь волос окрашивает в белый цвет. Как вор, крадет улыбку с уст, и, как злодей, из сердца гонит радость.”

“Бог не таков. Это рукотворный идол. Я – истинная мусульманка и презираю идолов! Лучше расскажи, Хонайн, какие новости принес с собой?”

“Юный царь Хорезма...”

“Ах, опять этот варвар! Ты в найме у него, Хонайн? Слышать не хочу о нем! Сбежать из одной тюрьмы ради заточения в другой? Ежели я и выйду замуж, то сохраню свободу.”

“Вещь невозможная.”

“Моя мать была вольной птицей, покуда трон и корона не поработили ее. Мой путь от начала и до конца повторит лучшую часть ее пути. Ты знаешь мою мать?”

“Хонайн, безусловно, знал и посему немую паузу в ответ почел за благо.

“Она была дочерью разбойника и соучастницей подвигов отца. Вот радость жизни!” – продолжила принцесса, - “И я разбойница по крови. Хонайн, ты астролог, предскажи мне будущее.”

“Когда-то я предсказал твое рождение, и звезду твою назвал кометой.”

“Я хочу событий, беспорядка, огня и блеска! Впрочем, нет, не кометой, а звездой желаю быть. Звездой свободной и прекрасной плыть по небу. Ах, Хонайн! Гляди-ка, я не удержала газель, она ест мои розы!”

Алрой бросился вперед, ухватил лакомку и вернул ее хозяйке. Хонайн встревожился, но напрасно. Принцесса одарила мнимого раба благосклонным взглядом.

“Какие чудные глаза у бедного зверька!” – воскликнула принцесса!

“У газели?” – уточнил Хонайн.

“У твоего раба! Он покраснел. Не будь он глух, как нем, я бы подумала, он слышал меня!”

“Он смущен собственной смелостью, оттого, что скромен”, - вновь встревожившись, возразил Хонайн.

“Мне нравится скромность. Она заслуживает похвалы. Как по-твоему, я скромна?”

“Разумеется.”

“И заслуживаю похвалы?”

“Весьма.”

“Я презираю заслуживающих похвалу. Тупицы!”

“Пожалуй.”

“Скучнейшая компания.”

“Верно.”

“Ни живинки, ни стоящего скандала не дождаться.”

“Ни того ни другого.”

“Я взяла себе за правило держать только рабов уродов.”

“Разумное правило.”

“Хонайн, когда станешь возражать мне? Ведь ты отлично знаешь, мои рабы – самые красивые рабы в мире!”

“Все это знают.”

“Дорогой Хонайн, по твоим словам, правота коих для меня несомненна, последнее приобретение твое воистину удачно. И вот я подумала...”

“О, я отлично понимаю! Нет для меня большей чести, чем потрафить прекрасной принцессе, сделав мое приобретение ее достоянием. Да вот, заковыка – никак не уладить дело с одним важным черкесом...”

“Оставь это мне!”

“Превосходно! Наберемся терпения, и пусть дела вершатся по порядку. Зато, когда царь Хорезма прибудет в Багдад, принцесса сумеет предложить ему чудесный дар.”

“Я рада. Надеюсь, царь молод и красив не менее, чем воинственен. Ответь мне: он умен, изыскан, обладает вкусом?”

“Этих достоинств у тебя довольно на двоих.”

“Хорошо бы он пошел войной на греков!” – сказала принцесса, воображая себя уже в ином качестве.

“За что немилость грекам?”

“Э-э-э... во первых, они гяуры неверные. Ну, а во-вторых, ежели его побьют, мне выпадет удача стать пленницей!”

“Удача!”

“Увидеть Константинополь и выйти замуж за императора!”

“Выйти за императора!”

“Будь уверен, император влюбится в меня!”

“Не сомневаюсь.”

“А потом... а потом покорю Париж!”

“О, Париж!”

“Ты был в Париже?”

“Да.”

“Я слыхала, мужчины там необычайно галантны и покорны, а женщины делают, что вздумается им!”

“Ты всегда делала и будешь делать, что вздумается тебе. Даже в Париже, хоть деспотии там нет и в помине”, - сказал Хонайн, вставая.

“Ты уходишь?”

“Мой визит не должен затягиваться.”

“Прощай, Хонайн”, - с грустью проговорила принцесса, - “Единственный, кто в Багдаде наделен умом, и тот покидает меня. Жалок жребий мой: чувствовать вещи и понимать их, но власти над ними не иметь. Стихи и цветы, птицы и газели – всю эту красоту неволи променяю на час свободы! Хонайн, я сочинила кое-какие вирши. Отдай их лучшему писцу в городе. Пусть перепишет серебряными буквами на фиолетовых с золотым ободком листах.” Принцесса сделала знак Алрою, тот подошел, поклонился. “Черноглазый, возьми эти четки взамен заслуженной тобою похвалы за скромность и смелость!” – сказала она на прощание и протянула Алрою подарок. “В молчащем подозревают больше, чем он скрывает...” - добавила, бросив на юношу лукавый взгляд.

Гости удалились. Без слов дошли до берега, сели в лодку, отплыли. Солнце садилось. С минаретов неслись тягучие голоса муэдзинов, созывавших правоверных на молитву. Багдад великолепен в этот час. Дворцы, дома, площади, улицы, сады. Люди кишат повсюду. На реке – суда всех мастей. Чем пленяет город? Красотою? Силой? Роскошью? Всем этим вместе? Смущено сердце Алроя.

“Восхитительное зрелище!” – простодушно воскликнул Предводитель изгнания.

“Отличается от Хамадана!” – удовлетворенно заметил врач халифа.

“Сегодня я был свидетелем чудес!” – сказал Алрой.

“Мир – перед тобой!” – провозгласил Хонайн.

Взволнованный, юноша молчал. Затем, поколебавшись, спросил: “Кто эта госпожа?”

“Принцесса Ширин, любимая дочь халифа. Ее мать происходит из гяуров, грузинка.”

“Как лестна нашему самолюбию благосклонность великих мира сего!” – подумал Алрой.

5.6

Фигура простертого на диване Алроя белеет в лунном свете. Лицо закрыто ладонями, он неподвижен, но не спит.

Встал, принялся расхаживать по залу, невидящим взглядом упираясь в мраморные узоры на полу. Подошел к окну, подставил разгоряченное лицо прохладному ночному ветру.

Час простоял в оцепенении юный Предводитель изгнания. Встрепенулся наконец, взял с порфирного стола четки, прижал к губам.

“Я встретил ту, о которой мечтал! О ней вздохи и слезы юности моей! Чтоб не видать мрачный мир вокруг, я закрывал глаза, и дивный образ являлся с мечтой.”

“О, Ширин! Здесь, один на один с самим собою я смело говорю о страсти своей. Бездонна она, и жребий мой – дорога к вершине, величия путь. Ты ворвалась в чудный сон, краса бесценная! Неужто две реки наших судеб не сольются в одну?”

“Однако, не тронулся ли я умом!? Узник за решеткой, воображающий, что ангел любви раскрыл ему кандалы! Дочь халифа – и еврей!”

“Прочь слабость! Мне нужен скипетр отцов!”

“Талисман, вдохновения порыв, чудеса – на службе у меня. Теперь мне сердце надобно ее! Клянусь, я завоюю этот город! Или умру.”

“Опустошает жизнь власть предвзятых мнений и молвы. Не человек, но суд толпы имеет силу в мире. Вот, скажем, я, Алрой – истинный герой, велик умом, душою, красотою. Я – царской крови и мне престол назначен Богом. Столь любим своими, а здесь Алрой – никто!”

“Люди эти чужды мне, и я не для них. Иные последуют за мной, и стану им божеством. Так говорит мне сердце. Множит силы вера в себя.”

“Из кирпичей желаний мы сами мостим путь нашей жизни, но почему-то называем его судьбой. Слова Хонайна это. Он прав, умный саддукей. Вглубь веков уходит цепь предков моих. Ни один не захотел, не смог ли, принять даруемое священной кровью бремя величия. Но я – звено крепчайшей ковки в той цепи, и вдосталь наделен силой и страстью, чтоб царский скипетр добыть и удержать его навеки.”

“Нет сомнения в триумфе. Он станет частью бытия. Ожидание славы от моих деяний естественно, как ожидание плодов от дерева в цвету. Ширин? Все просто! Могучий и мудрый Соломон взял в жены дочь фараона и дал пример. Вот выбор мой!”

“Земля и небо сговорились, чтоб осчастливить меня. Стократ оплаканная и проклятая мною юность – то нижняя ступень на лестнице триумфа. Лишь нынче осознал вполне: ведь я счастливчик! Как мысль сия сладка мне!”

“О, время! Лети быстрее, ты знаешь почему молю тебя об этом!”

“Я, кажется, увлекся, расхвастался чрезмерно. Забыл: существует юный царь Хорезма, воин и победитель. Жаль, что он и Алчирок не одно лицо. Вспомнил о нем, и душа, как пронзенная стрелою птица, с жалким криком теряет высоту. Самоуверенный, я ринулся вперед. Не обжечь бы крылья! Джабастер остерегал. Юный царь Хорезма и Алрой. Просить Багдад сравнить нас? Скажут мне – достоин комнатные туфли подавать царю. Извечная непримиримость реальности с мечтой. Впрочем, сужденья недругов о нас не ближе к истине, чем собственное хвастовство.”

“А голос свыше, что был мне в пещере у Джабастера? А талисман, что греет душу? Уединение и углубленность – веры незыблемой друзья. Шум, легковесность города – ее враги.”

Давид обхватил голову руками, погрузился в размышления. Встал порывисто, уселся у стола, взял дощечку, стал писать.

“Хонайн, этой ночью мысли мои беспорядочно метались, как гонимый царь Давид метался по пустыне Зиф. Господу было угодно возвратить меня на дельную тропу, чтобы продолжить назначенное Им. Я злоупотребил приятной бесцельностью багдадского житья. Не ищи меня напрасно. Прими благодарность мою.”

Глава 6

Ученый раввин Зимри

6.1

Обжигающее солнце, раскаленное небо, цепляющиеся друг за друга черные горы, манящие ущелья, пропасти без дна.

Громады камня и небесного огня, пространства воздуха и пустоты. Природа грандиозна, застыла в величии своем, здесь человек – песчинка или муравей. Вот точка движется. Едва заметная, вверх стремится. Крошечная человеческая фигурка карабкается по каменной тропе. Чем крупнее большое, тем мельче мелкое.

Пилигрим достиг вершины. Плато, усеянное серыми камнями. Не видно ни травинки, ни птицы, ни насекомого. Нет жизни здесь. Ни одна гора вокруг не хмурит сверху свой мрачный лик. “Здесь пусто. Вершина для одного, для того, кто достоин.” – подумал пилигрим, и улыбка довольства мелькнула на усталом лице.

Человек расположился на привал. Трапеза кратка и проста: бобы, дикий мед, вода. Он торопился к цели. Стал спускаться. Оливковые деревья вдоль тропы. Ниже – роща, тень, прохлада. Вот миновал он плодоносный склон, и вдалеке вид города открылся перед ним.

Средь запустенья, безлюдья, диких гор и леса, как дряхлый, одинокий, никому не страшный рыцарь, ощетинился башнями полузабытый древний город.

На высоких каменных стенах чернеют пятна бойниц для лучников. Ворота с подъемными мостами и подвижными железными решетками. По гребню стен мерно расхаживают закованные в латы стражники. Над высокой башней вьется белый флаг с красным крестом. Такого дива прежде не знавал наш пилигрим.

Предводитель изгнания видел пред собой былую столицу отцов. Грусть состязалась с радостью. Забвение для великого – вторая смерть. Но обогащают утраты.

6.2

Предстань сие волнующее зрелище – город Иерусалим – перед очами Алроя в начале паломничества, и столь велико было бы ликование, что осчастливленная душа не удержала бы крик восторга, а сердце юное и горячее выпорхнуло бы из груди и взвилось птицей в небеса. Но время и опыт, муки и боль уняли безмерный пыл. Давид смотрел на город царя Давида, торжество с печалью пополам, и видел не чуда дар, но воздаянье по заслугам. Могучие воины-христиане охраняли город. Армии мусульман угрожали ему. Две половины мира сошлись здесь, каждая желает безраздельно владеть Иерусалимом. Половину мира прошел Алрой, чтобы Иерусалим спасти. Как и прежде, неколебима вера его, но испытал уже, что жизнь и люди злее, чем полагал, покидая Хамадан. Уверенный в себе, но все же полный благоговения, Алрой спустился в долину Иосафата, древнего могучего царя Иудеи, напился из источника Силуан, подошел к городской стене, пересек черту ворот и вступил в святой город.

Он спросил стражника, где еврейский квартал, ответа не удостоился. Мимо проходил бедно одетый старик, сделал знак Алрою.

“Что тебе угодно?” – спросил юноша.

“Ты хотел знать, где еврейский квартал. Ты, верно, чужеземец, если думаешь, что франк ответит еврею. Радуйся, что он не обругал и не побил тебя.”

“Обругать меня, побить? Этот жалкий пес...”

“Тихо, Бога ради, тихо!” – испуганно проговорил старик, - “Или ты ссудил деньгами командира стражи, что так смел? Запомни: в Иерусалиме евреи говорят шепотом!”

“Не важно. Не смелость голоса спасет нас. Где наш квартал?”

“Неслыханное дело. Как у франка повадки у тебя. Я спас твою голову от ласки железной рыцарской перчаткой, а ты...”

“Приятель, я устал с дороги. Где наш квартал?”

“Кто тебе там нужен?”

“Главный раввин.”

“У тебя письмо к нему?”

“Тебе-то что?”

“Тихо, тихо. Ты, юноша, не знаешь, что за город Иерусалим. Ты неосмотрителен. Откуда ты?”

“Из Багдада.”

“Иерусалим – это не Багдад. Турок жесток, но христианин – настоящий дьявол.”

“Где наш квартал?”

“Тихо! Тебе нужен главный раввин?”

“Да, да!”

“Раби Зимри?”

“Пусть так. Мне все равно.”

“Ему все равно! Как непочтительно!”

“Старик, ты праздный болтун! Покажи наш квартал и получишь плату, или убирайся!”

“Убирайся, ты говоришь? Иудей ли ты? Возвращайся в Багдад, Иерусалим не для тебя!”

“Твоя седая борода – твое спасение, старый дурак! Продай свой язык, не то он тебя продаст. Я паломник, проделал тяжкий путь, устал и голоден, а ты пустословием потчуешь меня!”

“Пустословием! Иудей не говорит так с иудеем.”

“Веди меня к раби Зимри, или как его там зовут!”

“Или как его там зовут! У нас все знают раби Зимри, главного раввина Иерусалима. Люди говорят, немалой учености он.”

“Жалкий пустомеля! Я трачу время зря с тобой, выживший из ума старик!”

“Болтун! Пустомеля! Выживший из ума старик! Кто ты таков?”

“Твоей головой не постичь. Веди меня к главному раввину!”

“Идти не далеко. Я и есть Зимри.”

“Ты – Зимри? Ученый раввин?”

“Да, это так.”

“О, почтенный Зимри, давай начнем сначала, не поминая старого. Когда великий скрывается под личиной простака, он неизбежно слышит дерзость. Такое случается с халифом, случилось и с тобой. Я рад знакомству с мудрецом. Пусть я молод и не лучшим образом воспитан, но в ближайшую субботу я принесу в твою синагогу много-много драхм. Добрый Зимри, я – твой гость.”

“Низкий на все отвечает грубостью, достойный никогда не груб. Уважаемый юноша, ты, кажется, становишься лучше. Тебе повезло, что я оказался поблизости. Как тебя зовут?”

“Давид.”

“Прекрасное имя. Да, тебе повезло, что я оказался поблизости. Еврей заговорил с франком, к тому же со стражником! Раби Маймон со мной согласится – большая удача, что все обошлось для тебя!”

“Судьба благоволит мне.”

“Несомненно. Идем, это тут, близко. Нас, иудеев, в Иерусалиме мало, но мы верим – лучшие времена впереди.”

“Я тоже верю. Это твоя дверь?”

“Что, бедность? Иерусалим не Багдад. Бедно живем, но ты – желанный гость.”

6.3

“Последним, кто видел гробницы царей Израильских, был царь Пиргандикус”, - уверенно заявил раби Маймон.

“Когда он жил?” – спросил Алрой.

“О нем упомянуто в Талмуде, а времена не названы”, - сказал раби Зимри.

“Это было давно?” – вновь спросил Алрой.

“После изгнания”, - ответил раби Маймон.

“Я не уверен. После изгнания – и царь?” – заметил раби Зимри.

“Он был потомком царя Давида?” – спросил Алрой.

“Без сомнения. Он был одним из величайших царей.” – сказал раби Маймон.

“В далеких уголках Африки он пребывал. Должно быть, и поныне страна та существует.” – сказал раби Зимри.

“Верно, существует. Царский скипетр всегда с нашим народом. И разъезжал царь на белом слоне.” – добавил раби Маймон.

“И слон разодет был в попону с золотым шитьем”, - присовокупил раби Зимри.

“А царь видел древние гробницы?” – спросил Алрой.

“Разумеется. Об этом писано в Талмуде.” – сказал раби Маймон.

“Как их найти?” – опять спросил Алрой.

“Навряд ли это возможно”, ответил раби Зимри, - “Алеви, один из знатоков, утверждает, что гробницы эти затеряны в долине среди Ливанских гор.”

“Умнейший Абарбанель из Вавилона”, - добавил раби Маймон, - “привел сто двадцать оснований того, что земля поглотила их, когда был разрушен Храм.”

“Абарбанель чрезвычайно убедителен”, - поддержал раби Зимри.

“Однако, премудрый раби Акива разобрал все сто двадцать оснований Абарбанеля и заключил ему вопреки, что гробницы были взяты на небеса”, - возразил раби Маймон.

“И с кем же истина?” – спросил раби Зимри.

“Ни с тем и не с другим!” – торжествующе произнес раби Маймон.

“Однако, сто двадцать оснований – вещь серьезная!” – возразил раби Зимри.

“Проницательный Аарон Мендола из Гренады ясно показал, что искать гробницы нужно в Испании, на самом юге”, - заявил раби Маймон.

“О, всякое слово Мендолы почтения достойно”, - согласился раби Зимри.

“Раби Илель из Самарии стоит двух Мендол!” – с азартом заявил раби Маймон.

“Раби Илель – знаток высшей пробы. И что же он думает?” – спросил раби Зимри.

“Он доказывает, что существуют две гробницы, но ни одна из них не подлинная”, - ответил раби Маймон.

“Какая изумительная ученость!” – воскликнул раби Зимри.

“И как обнадеживает...” – уныло произнес Алрой.

“Это все высокие материи,” – сказал раби Маймон, и в его мутных старческих глазах блеснул лукавый огонек, - “твой юный гость, раби Зимри, непременно должен одолеть трактат “Осуществление невозможного”, сочиненный мудрым раби Шими из Дамаска.”

“Да, это воистину глубокий труд”, - сказал раби Зимри.

“Прочитав его впервые, я столь сильно впечатлился, что три ночи подряд не мог уснуть,” – воодушевился раби Маймон, - “представить только, - двенадцать тысяч пятьсот тридцать семь извлечений из Пятикнижия и не единого лишнего слова сверх того!”

“Да, когда-то жили великаны, мы – карлики против них”, - вздохнул раби Зимри.

“Потрясает первая глава: читай хоть справа налево, хоть наоборот, - выходит одно!” – воскликнул раби Маймон.

“Вот и говорю я: ушла слава! Нынешнее поколение на такое не сподобится!” – заметил раби Зимри.

“А первая буква всякой строки – то каббалистический знак царя иудейского!” – подбавил хворосту в огонь раби Маймон.

“Ушла, ушла слава! А все же верю: мы вновь отстроим Храм! – провозгласил раби Зимри.

“Это наша общая вера”, - промолвил раби Маймон, - “и о трактате “Осуществление невозможного” добавлю, что...”

“Почтенный раби!”, – сказал вошедший ученик раби Зимри, - “нам пора!”

“О, мудрый раби Маймон!” – воскликнул раби Зимри, - “Я готов слушать тебя дни и ночи напролет, но я должен сейчас идти в синагогу. Пойдем, Давид, люди собрались и ждут нас.”

Зимри и Алрой вышли из дома и узкой горбатой улицей направились в сторону синагоги.

“Раби Маймон весьма огорчен тем, что не может присоединиться к нам”, - сказал раби Зимри, - “в Багдаде ты, несомненно, слышал об этом мудром раввине.”

Алрой молча кивнул.

“Он достойно несет груз многих лет. Веришь ли, он – мой учитель!”

“Ученик, достоин учителя.”

“Ты стал любезен. К празднику Песах раби Маймону исполнится сто десять.”

“О, какие лета!”

“Когда пробьет его час, ярчайший светильник угаснет для Израиля. Ты хотел знать о гробницах, и я привел тебя к раби Маймону, ибо кто разъяснит лучше? Голова его вмещает тысячелетиями накопленные знания!”

“Боюсь, нет в них новизны, и под его водительством я, не в пример царю Пиргандикусу, не удостоюсь созерцания древних гробниц.”

“К слову о Пиргандикусе. Я думаю, что раби Маймон ошибается, называя его царем. Ведь не было у нас царей после изгнания. Возможно, он происходил из рода царского. Об ошибке его лучше молчать, чтоб не печалить старика. Сто десять – бремя не из легких!”

“Бремя лет с мудростью в соединении”, - промолвил Алрой и подумал, что без притворства, как без одежды – не обойтись.

“Ты в Иерусалиме меньше недели, а как переменился! Я разумею – к лучшему. Пора побывать в нашей синагоге. Ни ливанских кедров, ни слоновой кости не увидишь, но все же какой ни есть, а это храм наш. Здесь нам налево, к старому кладбищу. Уверен, в Багдаде синагоги побогаче. Тут ступени вниз. Бедность не лишена достоинств – не привлекаем к себе внимания, да и не хотим того.”

6.4

Вот и добрались до цели. В те стародавние времена, на востоке, евреи, если не имели лучшего, избирали местом для синагоги заброшенное кладбище. В помещениях с низкими сводчатыми потолками, где когда-то покоились кости умерших, сейчас сидели две-три сотни мужчин, и молились, и слушали своих мудрецов, и обращались к Богу. Масляные лампы коптили в нишах, с трудом разрывая полумрак. Постепенно глаза Алроя привыкли к тусклому свету, начали различать лица вокруг и древние знаки на листах книг. В единственной нарядной комнате хранился ковчег, что сберегал Святое писание.

Головы молящихся покрыты талитами, тела раскачиваются. Их лица сосредоточены и вдохновенны. Тысячелетие Израиль в изгнании. Жалкие остатки народа прозябают в былой столице, но дух избранничества неистребим. Ни душевные пытки разочарований, ни боль телесных мук, ничто не колеблет преданность Богу, избравшему и обещавшему. Бесконечно долго медлит спаситель, и бесконечно велика вера в приход его. Окончилась молитва, расправились лица, люди приготовились слушать своего наставника Зимри. Ученый раввин, взявши Талмуд и вспомогаясь откровениями мудрецов, имена коих давеча звучали в беседе с Маймоном, принялся поучать, просвещать, просветлять паству.

“Мы знаем из книг”, - начал раби Зимри, - “Бог твердил и повторял нам, чтобы не смели мы иметь иных богов, кроме Него. А известно ли вам, что сказал Авраам Нимроду, который склонял его обожествлять огонь? Авраам спросил, почему огонь, ведь вода сильнее огня!? И почему не тучи, ведь они владеют водой!? И почему не ветер, коли он собирает тучи!? И, наконец, почему не Бог, создавший ветер?”

Восхищенный шепот послышался со всех сторон.

“Элиэзер!” – воскликнул Зимри, - “Написано, когда Адам спал, Бог взял у него ребро. Выходит, Бог – похититель?”

Вопрос сбил с толку ученика по имени Элиэзер, и он растерянно потупил взгляд. Люди встревожились, недоумевая.

“У кого-нибудь готов ответ?” – спросил Зимри.

Вперед выступил незнакомый собранию, закутанный в красную мантию темнолицый паломник из Африки. “Раби!” – сказал он, - “Этой ночью злоумышленники проникли в мой дом, украли молодой росток с землей на корнях, но золотую вазу, в которой сидел росток, не тронули.”

“Здорово сказано! Отличный ответ!” – одобрительно загудела толпа, радуясь меткому иносказанию.

“Ученый Зимри”, - продолжил африканец, - “В одной из наших книг есть история об иерусалимском юноше, который был безумно, но, увы, безответно влюблен в молодую красавицу. Великая страсть порой лишала беднягу дара речи. Увидит несчастный свою желанную и немо глядит на нее молящим взором. Один страдает, а другая смеется. Как-то раз, не находя себе места, вышел юноша за городские ворота и побрел куда глаза глядят вглубь пустыни. К вечеру спохватился, что далеко ушел, повернул назад, а ворота уж закрыты на ночь. Он спустился в долину Иосафата, вступил в гробницу Авшалома, сына царя Давида, и, усталый, уснул. Наутро, вернувшись в город и завидев предмет своей страсти, широко заулыбался. “Не обманывают ли меня глаза? Я вижу улыбку на твоем лице, о, вечно печальный юноша!” – изумленно воскликнула красавица. И так ответил влюбленный: ”Вчера, как всегда безутешен, я вышел в пустыню и бродил весь день, и опоздал к закрытию ворот, и уснул в гробнице Авшалома, и приснился мне необычайный сон. И вот, чудесным образом изменился мой нрав, и мне хорошо и весело и хочется смеяться!” Неодолимой силы желание узнать, что привиделось юноше, завладело девицей. “Скорее расскажи свой сон!” – нетерпеливо воскликнула она. “О, это никак нельзя!” – ответил юноша, - “ибо почтение к деве останавливает меня, и лишь законной жене можно рассказать его!” Снедаемая любопытством, красавица выпалила: “Я согласна, только расскажи сон!” И они поженились и с тех пор смеются оба. Я думаю, ученый Зимри, тебе, большому знатоку Писания, не составит труда истолковать эту притчу, сочиненную мудрецом.” – закончил африканский паломник.

“Боюсь, сие превосходит мое разумение”, - сказал главный раввин.

Молчал ученик Элиэзер, молчали и другие.

“Вот толкование”, - сказал темнолицый, - “Влюбленный юноша – это наш народ, дева – это утраченный нами Сион, а чудесная сила гробницы Авшалома указывает нам, что спасение придет из дома царя Давида.” Тут африканец подошел к Алрою и доверительно положил ему руку на плечо. “Понял ли ты меня? Я обращаюсь к тебе, ибо заметил твой интерес.”

От неожиданного прикосновения Предводитель изгнания вздрогнул. Он впился глазами в закутанного в красную ткань человека. Лица не разглядеть – волосы низко спадают на лоб, рот и нос закрыты мантией. Лишь глаза сверкают, как молнии сквозь тучи.

“Мой интерес – единственная причина, побудившая тебя обратиться ко мне?” – спросил Алрой.

“Кто ж откроет все причины?” – ухмыльнулся в ответ африканец.

“Я и не просил об этом. Мне и намека довольно.”

“Мудрый Зимри, сей юноша – твой ученик? Я поздравляю тебя!” Сказав это, темнолицый покинул синагогу. Люди стали расходиться. Велико было желание Алроя кинуться вслед за незнакомцем и говорить с ним наедине, но долг почтения к главному раввину удерживал Предводителя, покуда Зимри ни освободил его. Когда же, наконец, Алрой вышел наружу, африканца след простыл, и никто из горожан не видал его.

6.5

Зазвучала сигнальная труба – вот-вот закроется на ночь город Иерусалим. Алрой вышел из Сионских ворот, они замкнулись за его спиной. Солнце садилось. Последние его лучи скользили по вершине Масличной горы, а долина Иосафата уж погрузилась в тень.

Алрой принялся бродить по склонам, разглядывая сверху исчезающий в вечерних сумерках Иерусалим. Растаял город внизу, и звезды пленили Алроя взор. Он подошел к источнику Силуан. Неширокий поток серебряной нитью вился и блестел в ночном свете. Предводитель изгнания спустился к гробницам у подножия Масличной горы, вошел в одну из них. Проследовал узким корридором в квадратный зал. У стены зала – пустой гранитный саркофаг, и крышка его разбита. Алрой лег у основания саркофага и, утомленный, уснул.

Недолог был сон. Алрою почудилось, что его разбудили голоса в глубине гробницы. Тьма не вполне владела залом. Скудный лунный свет пробивался сквозь ажурную решетку под потолком, очерчивал контуры саркофага, лепных украшений на стенах. Глаза юноши открыты, он слушает тишину. И вдруг...

“Брат, брат, ночь с нами говорит...”

Другой голос отозвался.

“Брат, брат, ты прав.”

“Я женщину слышу.”

“Вор искусный крадется.”

“То стражника дело.”

“Убийцы шаги.”

“Ночи радостный шорох.”

“Брат, брат, давай по свету бродить!”

“Мы видели мир. Останемся здесь слушать лай собак – музыку гробниц.”

“Лучше выйдем наружу. Звезд на небе хочу. Час наш короток, пусть будет счастливым!”

“Куда нам смотреть? На землю, на небо?”

“Погуляй со мной, позабавь меня!”

“И мне мертвых царство наскучило.”

“Давай, навестим Соломона!”

“В его новой столице?”

“Это будет чудесно!”

“Но где она, где?”

“То великая тайна. Лишь духам известна она.”

“Кто сказал тебе?”

“Никто. Я подслушал, как шептал об этом мужской дух Африт духу женскому Гоул, соблазняя его.”

“Чудная парочка! Мы духовнее их!”

“Она по-своему красива. Глазки блестят, щечки кровь с молоком!”

“Воздыхатель, расскажи, что слышал!”

“Он – Соломона охранником был, сбежал со службы, распутница же выведала у него секрет.”

“Так говори скорее, милый братец, где новая соломонова столица!”

“Я лучше покажу.”

“Нет, говори, молю!’

“Будь по-твоему. В подземелье, в мрачной пещере Джентезмы, есть река недосягаемая. По ней нужно плыть, плыть, плыть до конца.”

“Неужто?”

“Чу! Я слышу шорох из мира живых!”

“Что это?”

“Дыханье человека!”

“Гнусно! Хуже утренней зари! Прочь отсюда. Исчезаем!”

Алрой потрясен неожиданной удачей. Лишь к ожидающим их являются призраки.

6.6

Горная гряда тянется от Масличной горы до реки Иордан. Там, под землей, в величайшей пещере Джентезмы, есть огромная ниша, фантастичные формы которой сотворены в незапамятные времена общими силами мастерства и стихий. Могучие базальтовые столбы несут свод. Он щедро украшен причудливыми симметричными узорами. Начало художеству положила природа, резец в руках мастера довершил деяние красоты. На столбах изображены причудливые неземные чудовища и таинственные знаки.

Полночь. Круглая луна, привязанная лучами звезд к бархатному небу, висит над долиной. Черные горы вокруг. Человек стоит у входа в пещеру.

Это Алрой. Он преисполнен решимости. Он слышал духов в гробнице. Он раскроет тайну Джентезмы. Он взял в руки кремень и огниво, высек огонь, зажег факел и вступил под каменные своды.

Чем дальше Алрой продвигался вперед по подземелью, тем теснее сдвигались стены. Вспорхнула стая летучих мышей, факел погас. Алрой встал на колени, вернул светильнику огонь и увидал, что пол под ногами искусно мощен гладким камнем.

Вот вступил он в галерею. Потому как шел он все прямо, не сворачивая, не поднимаясь и не спускаясь, ночной свет от входа в пещеру достигал этих стен. На них виднелись знаки и рисунки.

Вперед и вперед ступал Предводитель изгнания. Все явственней становился шум падающей воды. Он нарастал, превращался в грохот. То гремел настоящий водопад. Брызги погасили факел. Сырой, он вновь не поддался огню. Страх заполз в сердце человека.

Страх потеснил надежду. Вот и отчаяние тут как тут. Что делать теперь? Вдруг яркий свет вдалеке приковал взгляд Алроя.

Багрово-красное облако неслось на него, сияло, росло. Остановилось вблизи. Исторгло из недр своих светящуюся звезду, отступило во мрак, исчезло. Звезда же застыла на месте, пролила трепещущий свет на бурлящую пенную воду.

Свет изгнал страх. Перемена вокруг вернула решимость сердцу. Алрой подошел к воде. Увидал лодку. В ней недвижимо и безгласно сидело чудовище, словно изображение одного из них сошло с базальтового столба.

Давид Алрой, памятуя великую свою миссию и долг пред Богом Израиля, без колебаний спустился в лодку. Сомнение – враг удачи. Решившись отрезать дорогу назад, человек открывает такие пути, каких, сомневаясь и колеблясь, не увидал бы вовек.

6.7

Чудовище в лодке походило на Африта, напоминая уродливым видом своим волчьего угря. Страшилище задвигало веслами, водопад остался позади, судно скользило по гладкой воде.

Река влилась в озеро с гористыми берегами. Алрой украдкой разглядывал чудище, с любопытством и не без ужаса в душе. Африт же не замечал попутчика. Лодка причалила. Алрой ступил на берег.

Вверх тянулась аллея, по бокам которой восседали гранитные львы. Легким шагом Алрой миновал длинный ряд застывших каменных стражей и, наконец, достиг вершины.

К величайшему изумлению Предводителя изгнания, пейзаж, возникший перед восхищенным его взором, являл собой не что иное, как окрестности Иерусалима, а в центре – сама столица. Нет, невозможно ошибиться! Вот долина Иосафата, вот русло Кедрона, вот источник Силуан, вот Масличная гора! О, прекрасный Сион! Как, однако, не схож этот вид с той картиной запустения, что предстала давеча перед впервые увидевшим родину Давидом! Изумрудно сияют сады и виноградники. Дворцы, террасы, беседки среди зелени. Городские стены белого мрамора. Зубцы их отделаны золотом. Колонны и фасады домов украшены ливанским кедром, слоновой костью и редкими самоцветами, расписаны искусными орнаментами. Пальмовые и маслинные деревья радуют глаз.

Как лучший алмаз в диадеме блестит, так сверкает величием Храм на горе. Сколь прекрасен он, неземной, на земле стоящий! Всякому, зрящему творение сие, сердце подскажет – не человеком задумано диво дивное, священная Бога обитель.

“О, Бог отцов моих!” – воскликнул Алрой, - “Кто я? Жалкий изгнанник, и вот, великого зрелища удостоен! Чем жил я? Мечтами и снами. Изощренными полагал фантазии свои. Ошибался! Великолепия этого, что глаз мой воочию видит, представить не мог. О, бесподобный Храм! Сердце счастливое рвется наружу!” Алрой закрыл лицо руками, не в силах радость сдержать, зарыдал.

Иссякла вода в фонтане чувств. Стихли рыдания. Алрой отнял ладони от лица. И – чудеса нескончаемые! – пропал великий город, исчез Храм, лишь долина, луной освещенная, видна впереди.

Стряхнув потрясение, движимый верой в неминуемость высшего счастья, Предводитель изгнания направился к новому горизонту, пересек долину и очутился возле дворцовых ворот в сто футов вышиной. На воротах изображены те же знаки, что на сердоликовой печатке – талисмане, полученном когда-то от Джабастера. Печатку, что помогла беглецу из Хамадана перебраться через пропасть, Алрой приложил к воротам.

Со страшным грохотом, будто землетрясением рожденным, отворились створы. Предводитель изгнания вступил под высокие своды, к которым подвешены были сиявшие ослепительным светом металлические шары. В лучах искусственных солнц сверкали множество золотых тронов, и на них восседали цари Израильские. Разом заметили они вошедшего, разом встали на ноги, подняли короны над головами, трижды крикнули хором: “Привет тебе, Алрой! Слава тебе, собрат! Царский венец ожидает тебя!”

Дрожь пробежала по телу Алроя. Спасительная колонна помогла не упасть. Мертвенно бледный, он зажмурил глаза. “Есть ли возможного мера? Не превзошел ли я меру эту, не ступил ли за реальности грань?” - промелькнуло в голове Предводителя. Наконец, открыл глаза. Цари сидели. Недвижимы, словно бестелесны, безучастны к Алрою. Он все стоял, опершись на колонну. “Видение или явь? Не знаю. Спокойствие возвращается ко мне. Сделаю еще несколько шагов.”

Алрой подошел к двум стоящим в стороне друг против друга тронам. Один из них обнимал благородного вида фигуру выше среднего роста. Руки сложены на груди, глаза опущены, ступни ног упираются в лежащие на полу сломанный меч и разбитый скипетр. Голова не увенчана короной.

На другом троне сидел старик. Длинная седая борода недвижимо вилась в воздухе. Лишь одежды царя белее ее. Неописуемо красив гордый лик. Годы не углубили морщин на лице, но оставили на нем благородства печать и величия черты. Глаза добры и глядят вдохновенно, мечтательно даже, словно обладатель сих прекрасных очей внемлет чудесным звукам, которые своими же пальцами извлекает из сладкозвучных струн золотой арфы.

Вдалеке возвышался постамент. На вершине его стоял яшмовый трон, на нем восседал монарх, самый царственный из всех царей во дворце. Как женщина прекрасен он, и как Бог велик. Счастливейший из людей, закалившийся в горниле наслаждений. На голове сияет диадема, в одной руке – печать, в другой – скипетр.

Алрой приблизился к постаменту. Сердце гулко застучало, предвестие великого свершения сдавило его. Алрой молча молился в тишине. Не смея поднять глаза, взошел на нижнюю ступень пьедестала, на вторую, на третью. Трепеща, на дрожащих ногах, он достиг подножия трона.

Предводитель изгнания стоял лицом к лицу с монархом. Дерзнул взглянуть ему в глаза, желая привлечь царский взгляд. Тот, казалось, не видел Алроя. Царь глядел перед собой, мудрый взор пронзал пространство и время, проникал в тайны душ и вещей.

Пилигрим у цели. Вот мгновение, судьба которого – стать вечностью. Бледен и трепетен, Алрой в мыслях своих изрек запретное для уст и ушей имя Бога. Подумал: “Народ мой, предназначение мое, Бог мой!” Дух героя взмыл в высокой бесстрашной душе. Алрой сделал последний шаг, взял скипетр из монаршей руки, сжал его в своей. Века надежды и миг свершения.

Тут пелена застлала глаза Алроя, и память изменила ему.

6.8

Минуты ли прошли, часы ли, и вернулось сознание к Алрою. Он открыл глаза. Вход в пещеру Джентезмы. Звезды побледнели. Природа готовится встретить рассвет. Рука тяжела, сжимает скипетр. Алрой попытался встать. Человек пришел на помощь ему. Алрой обернулся – на него смотрел Джабастер!

Глава 7

Покорение сельджуков

7.1

“Дядя, страх сквозит в твоих шагах.”

“И в мыслях тоже.”

“Все еще может быть хорошо.”

“Мирьям, наши лучшие времена миновали безвозвратно. Скорбя, предрекаю беды, милая девочка. Не о себе горюю. Я стар. Годы огрубляют сердце, и бесстрашие дается без натуги. Я дважды был богат – золотом и знанием, что обрел его трудом. Разом все утрачено. Но нет, не о себе тужу. О вас, родные, кручина. И о народе своем плачу. Рассеян, беззащитен. Не своя, других боль у меня болит. Общая печаль меня не обошла. Утешаюсь мыслью этой и самой печалью.”

“Не плачь о нас, дорогой дядя. Давай лучше будем молиться Богу, чтоб не оставил свой народ.”

“Мы не умели ценить благое, зато умели сетовать. Мы горевали о пустяках и потеряли все. Никто не сокрушается, что третьего глаза не имеет, но безутешен, лишившись одного из двух. Наши предания о славном прошлом – наша отрава. Мы проклинали изгнание и получили тюрьму. Здесь, в сырой душной келье, встретим смерть.”

“Кажется, вчера я на руках его носил. Несмышленное и слабое дитя. А нынче страсть и сила его разлились столь широко, что невзначай и дом наш смыли. Юности кипенье чем приметно? Созиданьем или разрушеньем?”

“Ах, дядя, наша верность друг другу нерушима в жизни, теперь, быть может, в смерти. Ради сего союза достойного молю тебя, не молви слова худого о Давиде!”

“Хвалить его прикажешь?”

“Ничего не говори. Его поступок следствием имел печаль, но причиной – благородство сердца. Будь ты на месте брата, пощадил бы Алчирока?”

“Нет, разумеется! Поступил бы, как Давид. Смельчак, он выполнил свой долг. Но согласись, Мирьям, и я не так уж плох, и за своих радею по мере сил. Его гонители меня зовут скупцом, и это ложь. Казна моя всегда открыта для вспомоществования нашим. Но скромно признаю, моим делам не сравниться с деянием постройки Храма...”

“О, дядя, все возможное ты делал, и притом с великой мудростью. Теперь же, в наш черный день, восславим Бога, что не забыл нас, и будем в искренней молитве просить Его о милосердии в грядущем.”

“Боюсь, не много осталось нам грядущей жизни. Шкурой собственной впитаем справедливость судей-теснителей – от угроз до пыток. И все же легче тяготы сносить, чем позабыть утраченное. Молчишь, Мирьям?”

“Я обращаюсь к Богу.”

“Что за шум? Чья фигура в окне маячит? Тюремщик наш? О, нет, это Халеб! Верный друг, ты пришел! Ты подвергаешь себя опасности!”

“Я прибыл с новостью счастливой на устах!”

“Ты сияешь! Возможно ли? Говори, скорее говори!”

“Алрой пленил гарем нашего властителя! Это случилось, когда Хасан, его женщины и гвардия охраны держали путь из Багдада в Хамадан. Твой доблестный племянник сделал великодушное предложение владыке – обменять заложниц на тебя, Мирьям и всех прочих домочадцев. Хасан ответил, что не торгом, а мечом вернет свободу своим женам. Через посредника было решено меж ними, что пленным с обеих сторон не будет причинен ущерб. Ты и Мирьям вернетесь в ваш дом. Слышите трубы? Это созывают мусульман к главной мечети. Объявлен сбор войска. Хасан поклялся заполучить Алроя живым иль мертвым.”

“Он одолел гвардию Хасана! Непостижимо! Он воистину велик! Милый, добрый мальчик. Верное, отважное сердце. Халеб, да ведь это наш Давид! Повторяясь, скажу: кажется, вчера я на руках его носил. Несмышленое и слабое дитя. И вот поди ж ты, подвигом себя и нас прославил! Коль я стоял у колыбели, то, несомненно, причастен к становлению духа геройства. Он любит нас, помнит, выручает. Халеб, где Мирьям? Ах, она лежит без чувств! Халеб, воды холодной! Брызни в лицо бедняжке! Мы возвращаемся домой! Когда везут гарем, все в страхе потупляют взор, а храбрый мальчик в пух и прах разбил охрану и завладел им! Невероятно!”

7.2

“Мы вернулись в родные стены, Халеб! Жизнь полна чудес. Я помолодел. Я дома, но я в тюрьме. Ты говоришь, Халеб, воинство собирается? Беда. Да разве выстоит он? Пусть погибнет, только не плен, только не пытки! Нас всех ждет смерть. Это верно, Халеб, что он прибился к разбойникам?”

“Вестник сообщил, что Давид вступил в связь с разбойниками, когда бежал из Хамадана. Говорят, их атаман – из иудеев.”

“Это хорошо. Значит, он может есть с атаманом одну пищу. Не хотел бы я, чтоб он ел нечистое с исмаильтянами.”

“Господин! Наши стекаются к нему со всех сторон. Я слышал, Джабастер, великий каббалист, спустился с гор и с десятитысячной армией присоединился к нему!”

“Неукротимый Джабастер! Это дает надежду. Я его отлично знаю. Он слишком умен, чтобы вступить в невыигрышное дело. Он смел, многоопытен и изощрен. Его былые подвиги заставят трепетать врагов. Однако, каков Давид наш! Какую кашу заварил! Разбил охрану лучшую, потом пленил гарем, теперь взял самого Джабастера в союзники! Алрой неизбежно победит!”

“Посланец утверждал, что Алрой захватил гарем с целью всего лишь освободить своих семейных.”

“Мальчик всегда любил меня, и я в нем души не чаял. Джабастер с ним – какова удача! В Багдаде тысячи последуют за каббалистом. Надеюсь, юный Давид оценит мудрость Джабастера советов.”

“Господин! Предводитель изгнания не нуждается в подсказках. В руках Давида скипетр царя Соломона, который он самолично добыл в ему одному известном месте.”

“Скипетр Соломона! Возможно ли!? Нам выпало жить в век чудес. Дитя, а держит царский скипетр в руках! Сам Джабастер с ним! Верно: Бог поразит врагов наших!”

7.3

“Милая Рахель, боюсь, я причинила тебе беспокойство. Бируна, дорогая, благодарю тебя за усердие. Мне лучше. Новости потрясли меня.”

“Да, госпожа. Кто бы мог подумать, что твой братец на самого владыку замахнется?” – сказала Рахель.

“Мне всегда казалось, что он – тишайший в мире человек, хоть и убил Алчирока”, – добавила Бируна.

“Бывало, из него и слова не выжмешь”, - заметила Рахель.

“Всегда один, всегда унылый”, - присовокупила Бируна.

“Заговорит с ним кто, а он глаза опустит”, - сказала Лея.

“Или покраснеет”, - добавила Имра.

“А я всегда знала, что Давида ждет слава, ведь у него такие красивые глаза!” – промолвила очаровательная Батшева.

“Надеюсь, он победит Хасана”, - сказала Рахель.

“И я тоже надеюсь”, - поддержала Бируна.

“Захватил гарем! Любопытно, что он делает с пленницами?” – задалась вопросом Лея.

“Наверное, и заговорить с ними не решается!” – предположила Имра.

“Боюсь, ты ошибаешься”, - вступилась Батшева.

“Слушайте!” – воскликнула Мирьям.

“Это Хасан отправляется в поход”, - сказала Батшева, - “хоть бы не возвращался никогда!”

Громыханье барабанов, верещанье труб, топотня копыт. Стоя у окон, Мирьям и подруги ее глядят в промежутки меж шторами на выступающее войско. Совместны вполне благородство и любопытство. Видеть или умереть. Всадники-щеголи в шелковых тюрбанах, вооруженные с головы до ног, сверкают амуницией, гордо покачиваются в седлах, собрались в путь – воевать Алроя, погубить надежду Израиля. На вороном арабском скакуне гордо восседает бесподобный Хасан. Вот проезжает он мимо зашторенных окон своих давешних пленников. Знает, глядят на него тайком девичьи глаза. То ли победу скорую предвкушая, то ли для острастки, то ли великолепием ослепить замыслив, достает саблю из ножен, размахивает ею над головой и гарцует красавец Хасан.

“Он красивее Алчирока!” - сказала Рахель.

“Какой роскошный тюрбан!” – добавила Бируна.

“Сабля его горит на солнце!” – воскликнула Лея.

“Сглазьте, сглазьте его, девушки!” – вскричала Батшева.

“Подружки, не лучше ль о Давиде нашем говорить?” – заключила Мирьям.

7.4

Заброшенный город теперь уж не являл собой той привлекательной картины, которая предстала перед Алроем, когда тот впервые увидел его и любовался изящными башнями, дворцами, улицами.

За городскими воротами разбиты палаточные лагеря, какие приняты у курдов и туркмен. На главной улице царит оживление. Одни трудятся над починкой военной амуниции, другие едят и пьют, третьи ищут себе занятие. Полуразрушенные постройки превращены в стойла для лошадей. Верблюды вертят головами и безучастно взирают на поваленные обелиски, на разбитые статуи, на расписные колонны. Веселье, суматоха и кавардак бесшабашной жизни.

Два месяца минуло с тех пор, как Алрой и Джабастер разыскали Шериру в его убежище и объявили ему о великих своих планах. Огрубевшее сердце разбойника, впрочем, сына еврейской матери, размягчилось и откликнулось на благородный зов двух патриотов. Братва его не заставила себя долго упрашивать и сразу согласилась воевать на стороне иудеев, ибо кроме любезного ее сердцу восторга отчаянных приключений, ее ждала богатая добыча, а то и царские милости. Рычаг своекорыстия поднимает людей. Новоявленный мессия разослал гонцов во все стороны – сообщить собратьям по изгнанию, что вот, он, спаситель, явился, и извечная мечта иудеев сбылась. Народ этот, гордый и жестоковыйный, всегда готовый к бунту, с ликованием встретил обещание свободы. Потомок Давида и ниспровергатель Алчирока, Алрой двойною силою пробудил доверие в душах соплеменников. Цвет юношества стекался со всех городов Халифата к владельцу скипетра царя Соломона.

Поначалу сельджукский султан не усмотрел большой опасности в брожении среди иудеев и удовлетворился тем, что назначил награду за голову убийцы брата. Но вот дошло до него прискорбное известие о том, что караваны исмаильтян ограблены и притом именем Бога Авраама, Ицхака и Якова. Тогда он направил указ Хасану, новому правителю Хамадана, скорейшим образом покончить с этими то ли разбойниками, то ли бунтовщиками, а Давида Алроя живым или мертвым доставить в столицу.

Борцы за свободу беспеременно имели сведения о настроении и намерениях врага. Помогали им в этом менее отчаянные, но неизменно сочувствующие соплеменники. Алрою принесли весть о заточении в тюрьму дяди, сетры и домочадцев. Вскоре он узнал, что из Багдада в Персию отправляется под охраной гарем.

Столь внезапно, столь дерзко Алрой атаковал охрану гарема, что сбитые с толку гвардейцы позволили смельчаку увести у них из под носа вверенное им живое сокровище. Наградой за геройство было освобождение семьи. Другим следствием подвига явилась поспешная отправка карательного войска. Взбешенный утратой дорогих сердцу и казне жен, Хасан, не дожидаясь помощи соседей и лично возглавив двухтысячную кавалерию сельджуков, ринулся вдогонку за безумцем и его добычей, одержимый нетерпением мести и любви.

В амфитеатре заседал совет. Алрой, впервые очутившийся в этом месте в качестве пленника Шериры, теперь восседал во главе совета. По правую руку от него находился Джабастер, по левую – Шерира. Четвертым заседателем было новое лицо – юноша, годами моложе Алроя, тонкий и стройный, как пальма, сильный, как молодой лев. Поодаль расположились с полсотни бойцов.

“Сколько у нас людей, Авнер?” – спросил Алрой юношу.

“Триста вооруженных всадников и пехотинцев две тысячи. Пехота вооружена слабо.”

“Бог пошлет им недостающее, пока пусть изготовляют копья”, - сказал Джабастер.

“Надеемся на Бога”, - пробурчал Шерира, глядя себе под ноги.

Вдруг крик пронесся над амфитеатром. То возвестил о своем прибытии вернувшийся разведчик. Сидевший на ковре Алрой мгновенно вскочил на ноги. Перед ним предстало бледное, истомленное, покрытое потом и дорожной пылью лицо. Верный, бесстрашный посланец вернулся. Напрасно стражи пытались сдержать толпу. Своими ушами хотели бойцы слышать вестника речь. Люди вплотную подступили к арене, взобрались на колонны, вскарабкались на арки, запрудили все ряды сверху донизу. Словно вернулось зрелище древности – переполненный амфитеатр, и Алрой с товарищами, как гладиаторы на арене. Но не азарт и любопытство, а неуверенность и страх висят в воздухе. Тревога неизвестности переносит в настоящее мнимые беды будущего.

“Говори!” – крикнул Алрой вестнику, - “Я к худшему готов! Мне ли людей бояться? Меня если карает кто, то сам Бог!”

Заговорил посланец. “Передай вождю Израиля”, - сказал мне Хасан, - “Я мечом, а не торгом верну гарем свой, и не будет пощады бунтовщикам. Но со стариками и женщинами я не воюю и зла им не чиню. Призываю тебя, Алрой, не содеять худого женам моим, а я отпустил на свободу твоих родных, и они вновь дома. Добрый пример, как и злой, по кругу вернется к подавшему его.”

Великое облегчение на минуту расслабило душу Алроя. Осознав, что худшего не случилось, он вновь овладел собой. Спросил посланца о движении врага.

“Рассекая пустыню, без устали и без сна, я мчался к тебе, Алрой. Верные люди, и их много, давали мне свежих лошадей. Враг наступает. Очень скоро Хасан будет здесь. С покорения Канаана не бился Израиль с такой огромной силой. Господь с нами!”

Люди слышали вестника. Глядели друг другу в глаза. Сжимали друг другу руки.

“День испытания грядет!” – промолвил немолодой иудей, бывший двадцать лет назад бойцом Джабастера.

“Счастье умереть за веру!” – возгласил восторженный юный соратник Авнера.

“Боюсь, мы крепко влипли!” – прошептал курд Кислох индийцу Калидасу, - “Какая дурь! Могли же продолжать разбойничать и грабить тихо-мирно!”

“И стали иудеями!” – досадливо промолвил гебр.

“Глянь-ка на Шериру!” – заметил негр, - “готов расцеловать скипетр их!”

“Шерира? Жаль, что не повесил Алроя, впервые встретив!” – заключил Кислох.

“Счастливые избранники!” – громко, как только мог, выкрикнул Алрой, обращаясь к воинам, - “Бог удостоил вас моего водительства! Завтра вечером выступаем на Хамадан!”

Оглушительными были возгласы одобрения.

Тут Джабастер встал и, взявши книгу, молвил слово. “Слушайте люди! Древний царь ашшурский Санхерив задумал покорить Иерусалим. Господь устами пророка Исайи сказал, что спасет город ради Себя и ради Давида, раба Своего.”

“И еще сказано, что вышел ангел Господень, и поразил в стане Санхерива сто восемьдесят пять тысяч воинов. И встали утром жители города и увидели, что враг – все трупы мертвые.”

“Сегодня перед рассветом я наблюдал за ходом звезд на небе. Я каббалист и умею читать их письмена. И вот, звезда Давида и с нею еще семь звезд выстроили линии, начертанием повторяющие первые буквы строк из пророчества Исайи, о котором я говорил вам. Отсюда бесспорно следует, что судьба Хасана повторит судьбу Санхерива!”

Нет доводов убедительней тех, до которых додумался сам.

Тут заголосил хор небесный: “Верьте люди, верьте всегда, верьте всем сердцем! Бог – спаситель наш!”

На самом верхнем ярусе амфитеатра возникла женская фигура. Хор смолк. Все смолкло. Все недвижимо. Взгляды устремлены в точку наверху. Всякий со своей надеждой глядит на пророчицу Эстер.

Образ ее страшен и прекрасен. Лик бел, волосы черны, до пояса спадают. Весь амфитеатр и каждый воин в нем отражаются в огромных ее глазах. Лунный свет очерчивает стройный стан. Внизу тысячи пар глаз и ушей напряглись и ждут.

“Они идут, они идут! Дойдут ли? О народ Якова, Богом названный Израиль, забудь страх! Я слышу их барабанный бой, их труб гуденье. Но воля Господа опережает их полки. Всех богатств страны Офир не достанет им, чтоб купить победу!”

“Они идут, они идут! Дойдут ли? Я вижу блеск их сабель, я слышу топот их коней. Но воля Господа опережает их полки. Встряхнуть покрепче оливковое дерево пред сбором урожая, и что останется на ветвях? Жалкая горсть плодов! То же ждет и их орду!”

“Они идут, они идут! Дойдут ли? Воля Господа опережает их полки. Хамадан – ваша первая добыча. Удостоится победы, кто убежден в ней! Опустошенье явит горькая Вавилона судьба. Дикие звери поселятся в домах, ночами станут совы-сипухи кричать, а днями страусы нечистые по улицам бродить, и ведьмы запляшут у костров. Волки обоснуются во дворцах, змеи обживутся в каналах. Иссохнут луга, обесплодятся поля и сады. Вот ваших гонителей кары! Израилю же Бог вернет, что обещал и берег. Пойте, небеса! Торжествуй, земля! Пляшите, горы!”

Она окончила вдохновенную речь. Легкой поступью, грациозно перепрыгивая с яруса на ярус, стала спускаться вниз. Наконец, достигла арены. Запыхавшись от долгого спуска, поспешила к Алрою. Всех изумив, упала на колени, обняла за ноги Предводителя изгнания, волосами своими стерла пыль с его сандалией.

Крики восторга взвились над амфитеатром. Волна безраздельной веры захлестнула, закружила, поглотила сердца. Люди готовы потерять жизнь в надежде обрести лучшую. Мессия держал скипетр высоко над головой. И народ славил спасителя, и полагал сельджуков поверженными, и мнил себя свободным в возрожденном сияющем царстве.

7.5

Утомленная пятидневным маршем, армия Хасана расположилась на постой. Молодой воевода раскинул свой роскошный шатер в том самом чудном оазисе, что прежде дал приют бежавшему из Хамадана Алрою. В миле от походного жилища Хасана разбили лагерь его бойцы. Не только в отдыхе, но и в донесениях о силе и перемещениях противника нуждался Хасан.

Гонцы были отряжены и вскоре вернулись, а с ними ограбленный разбойниками купец – почтенный правоверный мусульманин. Пострадавшего немедленно препроводили к Хасану.

“Побывал в разбойничьем логове?” – спросил купца новый властитель Хамадана.

“К несчастью, да”, - ответил купец.

“Это далеко отсюда?”

“День пути.”

“Тебя освободили?”

“Вчерашним утром.”

“Каковы их силы?”

Купец замялся.

“У них есть заложники?” – спросил Хасан, испытующе глядя на торговца.

“О, святой Пророк наш! Горе мне, несчастному!” – возопил купец, и зарыдал, и принялся заламывать себе руки, - “Я, верноподданный халифа, дал клятву преступникам! Я, правоверный мусульманин, обязался помогать иудеям! О, господин мой, сделай милость, прикажи меня повесить! По заслугам мне такая смерть, я слишком задержался на этом свете!”

“Что все это значит? Говори, друг, и ничего не бойся!”

“Я верноподданный халифа, я правоверный мусульманин, я лишился десяти тысяч драхм!”

“Мне жаль тебя. И я ограблен. Признаем, однако, что своя утрата, свербит острее, чем чужая.”

“Будь проклят час, когда я попался на приманку этих псов! Скажи, господин, грешно ли нарушать клятву, данную еврею?”

“В этом нет греха! Любой мулла подтвердит. Я понял все. Грабители тебя освободили в обмен на обязательство не выдавать их. Лишь глупец доверяет обещанию, добытому угрозой, а умный дает слово, чтобы нарушить его. Говори все, что знаешь. Где они, сколько их, каковы их намерения?”

“Как верноподданный халифа, я должен служить ему, а обязанность истого мусульманина есть чинить ущерб неверным. Но, долг исполняя, себя обижать – грех. О, благородный господин! Негодяи обобрали меня до нитки. Отняли товаров на десять тысяч драхм! Включая доход от несостоявшейся продажи. Ах, каких замечательных платков лишился Хамадан!”

“К делу, к делу, друг! Что скажешь о разбойниках?”

“А я и толкую о деле. В платках все дело. Ибо, когда я говорю тебе о тех роскошных платках и непомерной тяжести моей утраты, ты должен уяснить, что главарь бандитов...”

“Алрой?”

“Возможно. Не знаю, как кличут этого проходимца-еврея. Он говорит мне: “Купец, ты чем-то опечален.” Я отвечаю: “Есть отчего. Я твой пленник и тобой ограблен на десять тысяч драхм!” А он мне: “Этот хлам ты ценишь в десять тысяч? И половины много за него. Старый плут!” Я не полез в карман за словом: “Попробовал бы ты, босяк, назвать меня плутом в Багдаде!” Тогда он говорит: “Ты попал в переделку, но можешь выкарабкаться без потерь. Ты не плут, ты честный малый, и умный, и, главное, ты прововерный мусульманин...” Я перебил: “Ты прав во всем, но в толк не возьму, чем моя вера мусульманская может быть полезна иудею? Разве что, как сказано в Коране, архангел Гавриил...” Я вижу, ты выражаешь нетерпение, мой господин?”

“Торговец, говори о деле!” – воскликнул Хасан.

“Я говорю о деле, а ты меня сбиваешь. Буду краток. Атаман разбойничий знает о твоем наступлении, дрожит от страха и хоть и старается виду не подавать, но меня не проведешь. Он отпустил меня, вручив написанное им собственноручно распоряжение некоему Бостинаю заплатить мне пять тысяч драхм при условии, что я обязуюсь сойтись с тобой и, да простит меня Пророк, солгать тебе!”

“Солгать?”

“Солгать! Но этим еврейским псам не дано понять, что истинно верующий не лжет. Итак, благородный Хасан, если, как ты говоришь, данное еврею слово не обязывает правоверного, и если ты заверишь меня, что я получу пять тысяч драхм, то услышишь всю правду.”

“О пяти тысячах не беспокойся, добрый человек. Обещаю.”

“Обещания даются по расчету, а выполнение их соразмерно опасениям”, – подумал купец и сказал: “Так, значит, деньги будут?”

“Слово чести. А теперь говори все, как есть.”

“Хорошо. Знай же, что силы противника малы, а сам он смертельно боится боя. Один из главарей, по имени Джабастер, с семьюстами лиходеями отступил вглубь пустыни. Тот, которого ты зовешь Алроем, ранен и вынужден скрываться среди развалин с сотней человек. Они прячутся по гробницам и склепам. При них женщины заложницы и награбленное добро. Алрой дал мне свободу, заручившись моим словом, которое я, как прововерный мусульманин, не нарушу, и мне вменяется устрашить тебя небылицей о его огромном войске, идущем в Хамадан. И если обмануть иудея все же грех, то ты в ответе за него, как и за пять тысяч драхм, что, впрочем, есть лишь половина положенного мне.”

“Где распоряжение Бостинаю?”

“Вот оно. Тут написано, что если правитель Хамадана Хасан, поверит рассказанному мною вымыслу, испугается, не станет воевать с Алроем и вернется в Хамадан, то подателю сего, то есть мне, Бостинай должен выплатить пять тысяч драхм.”

“Старый Бостинай лишится головы.”

“Я рад. Однако, будь я на твоем месте, я бы позволил ему сначала расплатиться со мной!”

“Почтенный купец! Не хочешь ли ты вновь повстречаться с Алроем?”

“Боже сохрани!”

“Вместе со мной.”

“Это другое дело.”

“Будешь нашим проводником. Плату получишь вдвое.”

“Это лишь возвратит утраченное мной. Нельзя терять времени. Схватим Алроя! Отомстим иудеям, правоверного ограбившим!”

“Оглы!” – позвал Хасан одного из командиров, - “Вели седлать коней. Лагерь не сворачивать. Купец, до захода солнца прибудем в стойбище бандитов?”

“И даже часом раньше, если отправимся немедленно!”

“Бить в барабаны! По коням!”

7.6

Сельджуки остановились у стен заброшенного города. Хасан выслал разведчиков. Те доложили о царящем запустении. Тогда Хасан расставил гвардейцев вокруг стен снаружи, дабы они не позволили никому сбежать из города, а сам с бойцами вступил на пустынные улицы.

Находит грубая душа объект почтения, и пример его помогает ей осветить темные свои уголки. Сказочное очарование места возымело несомненное действие на пришельцев. Не узнать было кавалерию сельджуков. Необузданные всадники и резвые их кони под уздой на сей раз были тихи и почтительны к древностям вокруг. Ни барабанного боя, ни проклятий, ни шуток не слыхать. Ни мелькающих в воздухе сабель, ни пируэтов верховой езды не видать. Лишь приглушенный пылью веков топот копыт тревожил тишину.

Закат. Небо темнеет. Звезды восходят над крышами.

“Нам сюда, мой господин!” – сказал купец-проводник, обращаясь к Хасану. Тот стоял в окружении своих командиров, во главе войска, заполнившего улицы. В уходящем закатном свете чернели прекрасные кони, на головах всадников белели тюрбаны, украшенные красными перьями, сверкали боевые доспехи. Нарядное сельджукское воинство добавило новые черты к красе древного города. Свойство красоты – веками впитывать себе подобное, и, обновляясь, изумлять новых почитателей.

“Нам сюда, мой господин!” – повторил торговец и указал в сторону улицы, ведущей к амфитеатру.

“Стой!” – раздался вдруг громкий пронзительный окрик. Всадники остановили лошадей.

“Кто это?” – крикнул в ответ Хасан.

“Я!” – ответил голос. Женская фигура возвышалась на крыше здания, руки воздеты кверху.

“Кто ты?” – испуганно спросил Хасан.

“Я твой злой гений, сельджук!”

Хасан побледнел. Щеки приобрели цвет слоновой кости – точь в точь рукоять его секиры. Он застыл на месте. И женский образ оставался недвижим. В глазах сельджуков родился страх.

“Женщина, колдунья или богиня!” – вымолвил наконец Хасан, - “что тебе надобно здесь?”

“Трепещи, сельджук, Писание Бога презревший! Или забыл, как Канаанский воевода Сисра вздумал Иудею покорить, а доблестный Барак разбил его орду? Безумец! Ты покусился на народ, что под защитой звезд небесных!”

“Колдунья иудейская!” – воскликнул Хасан.

“Пусть так. Коль я колдунья иудейская, то заклинание мое падет на головы сельджуков, и горе вам!”

“Проснись, пророчица Дебора! Запевай песнь свою, окрыляй Барака-полководца, сына Авиноама! И возликует народ Израиля!”

Вконец почернело небо. Не ночь, но тучи стрел, копий и камней виной тому. Летят отовсюду, поражают сельджуков правоверных и верных их коней. Ужас в сердцах. Мертвые падают на землю, живые топчут упавших. Смятение, хаос, бегство. Воинственные крики и призывы к спасению.

“Измена! Нас предали!” – вскричал Хасан и метнул копье в сторону проводника, но тот ускользнул в темноту.

“Оглы, назад в пустыню!” – прозвучала команда.

Гвардия за стенами города встревожилась долгим отсутствием вестей. Когда же донеслись обрывки боевых вскриков, сомнения ушли – в городе бой, спешить на подмогу! Стремясь соединиться, силы внутри и вне городских стен рвались к одному и тому же месту – к воротам. Пробившись к ним, тающая на глазах армия Хасана обнаружила, что они заперты, забаррикадированы, охраняемы противником, и путь гвардейцам прегражден. Момент для водворения порядка упущен. Сельджуки рассеялись средь улиц, дворов и переулков. Гонимый волей к жизни, Хасан с тремя десятками бойцов ринулся к пустырю. Отступая, правитель Хамадана крушил на пути, что мог. Два разных чувства совместились в душе сего солдата – готовность приговор судьбы принять и надежда, что мелькнет счастье и спасет его.

В этот тяжкий для сельджуков час, словно по волшебству, вместе и разом, со всех сторон обрушились на бегущего врага доблестные бойцы Алроя. Из-за колонн и обелисков, из щелей и укрытий, из развалин и склепов вырастали вооруженные кое-как, но непобедимой яростью геройства одержимые люди. Мстить за тысячу лет неотомщенных, вернуть величие народу вечному, царствовать средь народов вечно! Мечи красны сельджукской кровью, и нет спасения никому. К стене прислонятся – копье пронзит, за стеной схоронятся – каменный дождь настигнет. Барабаны, трубы, тарелки медные. Все звенит, гремит и грохочет, все – подспорье мятежникам. Жестокость воинства превосходит жестокость воинов, ибо в стае забывается страх.

“Взобраться бы на стену и бежать в пустыню - единственное спасение наше, Ибрагим!” – крикнул Хасан одному из оставшихся в живых товарищей, - “хоть бы с Алроем повстречаться!”

В направлении пустыря несколько еврейских всадников гнали впереди себя трех сельджуков. “Никому никакой пощады, Авнер! Они все подобны Амалеку, врагу иудеев извечному!” – кричал Алрой, размахивая окровавленной саблей.

“Один готов, другой за ним, а вот и третий! Сабля моя потрудилась на славу!” – возликовал Авнер.

“Твоя лошадь истекает кровью, Авнер. Где Джабастер?”

“У городских ворот. Рука рубить устала. Господь дал их нам на растерзание. Добраться бы до главаря!”

“Обернись, злодей кровавый! Я пред тобой!” – прокричал Хасан.

“В сторону, Авнер! Он мой!”

“Предводитель, ты и так довольно положил врагов!”

“Ты не меньше преуспел. А этот – только для меня! Подойди, турок!”

“Ты Алрой?”

“Он самый”.

“Ты пролил кровь Алчирока?”

“Имел честь!”

“Бунтовщик и убийца!”

“Как тебе угодно. Беспокойся о себе!”

Иудей метнул копье в сельджука. Острие скользнуло о нагрудную броню, вонзилось в землю. Всадник пошатнулся в седле, кинулся на врага со всею быстротой и силой. Их сабли скрестились, и оружие мусульманина сломалось пополам.

“Негодяй, кто продал мне клинок! Лгал, что лишь халифа сабля крепче!”

“Ты прав. А сейчас – прав я!” – вскрикнул Алрой и зарубил сельджука. Вскочил в седло вороного коня, что недавнему врагу принадлежал, и поскакал туда, где не окончен бой.

Ночь торжествовала. Крики, шум – все стихло. Мятежники не оставляли мусульман в живых. Спрятавшихся отыскивали и убивали. Последовательна и неумолима одержимость веры. Не знает пощады жестокий восток.

Горели факелы. Пока приготовлялась трапеза, победители распевали гимны и благодарили Бога.

Вот выступила вперед пророчица Эстер. Бьет в медные тарелки, танцует пред мессией Израиля. А тот стоит усталый, сабля опущена, с ним Джабастер, Авнер, Шерира. Сейчас кто усомнится в божественности миссии Алроя и в величии содеянного им? Казалось, немая пустыня подхватила песнь торжества, вторя победителям.

7.7

Чем гуще тревога, тем неповоротливее время. Туман неизвестности окутал еврейский квартал Хамадана. Уж в который раз почтенный Бостинай вопрошает седобородых старейшин – победа или гибель, падение или величие? Мирьям погружена в молитвы – лишь спасения брату просит, не думает о высоком. И простая мысль может наполнить сердце до краев.

Две недели, как властитель Хамадана ушел побеждать и карать. Две недели нет вестей. И вот часовой на вышке возгласил, что видит вдалеке военный строй. Жители облепили городские стены. Ликование и предвкушение среди мусульман, холод и трепет в сердцах иудеев.

“Бог един!” – торжественно провозгласил командир охраны.

“И Мухаммед – Пророк Его!” – подхватил часовой.

“Завтра обрежем носы еврейским псам!”

“Утрачен скипетр!” – в отчаянии воскликнул Бостинай.

Удрученная, бессильная, приниженная Мирьям кинулась вон из дома, нашла в саду кучу пепла, обсыпала себя. “Господи, не оставь Давида!” – шептала.

Медленно и торжественно шествовали муллы к городской стене – излить потоки благословений на голову Хасана-победителя. Муэдзины проворно взобрались на минареты, чтобы тягучими голосами напомнить жителям Хамадана и всему свету, как велик Аллах.

“Хотел бы я знать, жив ли Алрой?” - спросил командир охраны.

“Если жив, его посадят на кол!” – заявил стражник.

“А если мертв, труп его отдадут на съедение собакам!” – добавил командир.

“Бостиная ждет петля.”

“И его племянницу – тоже.”

“Увидим. Говорят, Хасану нравятся черные глаза.”

“Надеюсь, истинный мусульманин не коснется иудейки!” – взволнованно произнес черный евнух.

“Они приближаются. Какую пыль подняли, однако!” – воскликнул командир.

“Я вижу Хасана!” – крикнул стражник.

“Я узнаю его черного коня!” – подхватил черный евнух.

“Любопытно, сколько драхм стоит Бостинай?” – задался вопросом командир стражи.

“Несчетно!” – ответил стражник.

“Надеюсь, добро свое он честно приобрел”, - вновь выразил надежду евнух.

“Проверим”, - сказал командир, - “Как бы там ни было, тысячу, которую я должен старому Моисею, я не верну. Теперь мы свободны от долгов евреям.”

“Разумеется”, - подтвердил евнух.

Всадники совсем близко. Авангард достиг городской стены.

“О, Боже, кто это гарцует впереди?” – спросил командир охраны, несколько смущенный.

“Никогда прежде не видел его”, - ответил стражник, - “Одежда наша, сельджукская, не иначе, кто-то из Багдада.”

Зазвучали трубы.

“Кто командир охраны?” – крикнул воин внизу.

“Я!”

“Открыть ворота царю Израиля!” – прозвучал приказ.

“Кому?” – спросил изумленный командир.

“Царю Давиду. Богу было угодно отдать нам на истребление армию Хасана. Мы не оставили в живых ни самого Хасана, ни командиров, ни солдат сельджукских. Я – Джабастер, посланец владыки нашего. Этот меч – мандат мой! Немедленно прикажи открыть ворота, и мы преподнесем вам, мусульманам, подлинного милосердия урок. А заупрямитесь, то, как говорит наш царь, “ворвемся силой, всех поубиваем без разбора, включая стариков и сосунков.”

“Немедленно позвать сюда почтенного господина Бостиная!” – взвизгнул испуганный командир охраны, - “Он вступится за нас!”

“И не забыть достойную госпожу Мирьям, она так милосердна!” – присовокупил стражник.

“Я возглавлю процессию!” – вызвался выполнить приказ черный евнух, - “Кто, как не я, знает к женщине подход!”

С нерастраченными благословениями и с неподобающей статусу богохульной поспешностью возвращались муллы в святилище знаний и истинной веры. Муэдзины на минаретах не исторгли из раскрытых от удивления ртов положенные Аллаху славословия. Обожающие иудеев мусульмане толпами рвались к дому Бостиная и Мирьям, вызывали их преданными голосами, и каждый желал первым поцеловать края одежды господина и госпожи.

Широко распахнулись ворота. Джабастер и его воинство вошли в город, заступили в караул. На площади перед большой мечетью собрались правоверные горожане, чтобы празднично и достойно встретить победителей. Огни на минаретах раздвигали ночные тени, освещали спешно развешанные на городских стенах ковры, гобелены, гирлянды цветов. Громкой ликующей музыкой приправили правоверные Хамадана идиллию счастливой встречи с армией иудеев. Горожане и воины приветствовали друг друга радостными возгласами. Появился знакомый всем вороной конь, достойно неся в седле своего седока. Люди упали ниц, кричали: ”Долгой жизни тебе, долгого царствования тебе, Алрой!”

Вот идет депутация самых почтенных горожан. Во главе ее старик и скромная девица с опущенными долу глазами. Милости и защиты победителей приготовились просить. Всадник спрыгнул с коня, обнял девицу, вскричал: “Мирьям! Сестра! Сейчас, наконец, сознаю мой триумф!”

7.8

“Пей!” – сказал курд Кислох индийцу Калидасу, - “и не забывай, приятель, что мы больше не мусульмане!”

“Чтобы вполне вкусить букет вина, пить его надо из золотой посуды”, - сказал гебр, чей отец был выходцем из Эфиопии, - “эту безделушку я раздобыл на базаре”, - продолжил он и показал всем изящный золотой кубок, отделанный драгоценными камнями.

“Я думал, мародерство запрещено”, - усмехнулся негр.

“Верно. Но взять вещь в долг мы можем себе позволить.” – парировал гебр.

“Что до меня, я человек умеренных страстей”, - изрек индиец, - “Даже турка, пса поганого, не обижу. Хозяина, у которого я на постое, я всего лишь обратил в слугу, не перерезав ему горло. Удовлетворился его гаремом, баней, лошадьми и прочими безделицами”.

“С кем мы повелись, однако? Он ведь настоящий мессия!” – с благоговейным страхом произнес Кислох.

“Я прежде не шибко верил в силу скипетра Соломона-царя, покуда своими глазами ни увидал, как его величество снес голову с плеч доблестного сельджука”, - сказал Калидас.

“Он – мессия. Нет места сомнению”, - подтвердил гебр.

“Сомневаться в этом – значит вообще ни во что не верить”, - заметил индиец.

“Забавно”, - усмехнулся негр, - “я веры не имел вообще, теперь же единым махом удостоился наилучшей!”

“Большая удача!” - сказал гебр, - “Чем позабавим себя сегодня вечером?”

“Можно пойти в кофейню и силой вливать вино в турецкие глотки”, - придумал индиец Калидас.

“А что, если поджечь мечеть?” – предложил изобретательный курд Кислох.

“Я чудно развлекся сегодня утром”, - сказал гебр, давясь от смеха, - “Вижу, на базаре дервиш просит подаяние, а в ухе у него цепь продета. Я отыскал второго нищего, проткнул ему нос и цепью связал обоих вместе!”

“Ха-ха-ха!” – развеселился негр.

Самый искрометный юмор прост и непринужден и его ценителю представляет дело в новом свете.

7.9

Бунт иудейский гремел по всей Азии, истребление войска Хасана оглушило ее. Из богатых персидских городов и многонаселенных областей по берегам Тигра и Евфрата стекались евреи в Хамадан.

Прогневленные мусульмане везде, где могли, досаждали победителям и неразумным этим поведением приближали бедствие остракизма. Богатства Багдада пополняли сокровищницы Хамадана, еврейской столицы. В диванной, что прежде принадлежала правителю Хасану, теперь восседал царь Израильский. Он принимал дань почета от почетных визитеров и с почетом отправлял посланников в Сирию и Египет. Тысячи новичков экипировались из неисчерпаемых сельджукских арсеналов. За стенами города был разбит лагерь, и руководимые Авнером военные наставники обучали новобранцев науке воевать и превращали их в жаждущих подвигов бойцов.

Большую мечеть Хамадана обратили в синагогу. В один из дней толпы людей собрались на площади перед фасадом ее, расположились рядами. Плоские крыши близлежащих домов кишели народом. В центре площади возвели помост из кедрового дерева, окаймленного медью. На помосте стояли молодой бык и два барана. Как и полагается, для принесения жертв евреи отобрали лучших животных, без порока. Их охраняли священники.

Помпезные звуки труб заполнили пространство вокруг синагоги. Отворились ее ворота, и все увидели нечто, столь дорогое взору иудея. Нечто желанное, что таили тысячу лет от недобрых глаз, а теперь без опаски открыли на обозрение. Вместилище ковчега Завета, разноцветный шатер блестел на солнце алыми и пурпурными занавесями, шитыми золотом и серебром.

Служители синагоги несли на плечах кедровые шесты, золотыми скобами скрепленные поперечными перекладинами. На сооружении этом покоился предуготовленный для хранения свитков Торы необычайной красы ковчег. Искуснейшие мастера Персии трудились над ним. Джабастер задумал это празднество и потряс пышным зрелищем сердца созерцавших его. Экстаз, как известно, заразительностью силен. Столь основательно воодушевились евреи, что выхватили мечи из ножен, стали потрясать ими в воздухе, взывать к новому походу и к новым победам.

Раздвинулись занавеси шатра, и показались Алрой и Джабастер. Они взошли на помост. Алрой взял из рук священников мантию и надел ее на Джабастера. Затем перехватил ее поясом, на груди укрепил драгоценные украшения, обернул лоб повязкой, надел на голову корону, помазал макушку маслом. Так ученик возвел учителя в звание Первосвященника Израиля.

В согласии с древним законом животные были умерщвлены, и искупительные жертвы преданы огню. Курился фимиам, ликовала музыка, крики восторга потрясали Хамадан. Изумительная гармония соединила воедино божество, служителей и жертвы. Алрой оседлал боевого коня и во главе двенадцатитысячной армии двинулся покорять земли, что в незапамятные времена звались Медийским царством.

(окончание следует)
 

Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #4(163) апрель 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=163

Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer4/Berg1.php