Эдуард Капитайкин
Русские в Иерусалиме*
Иерусалим и Палестина в творчестве русских писателей XIX – начала ХХ века. Избранные страницы…
I. Многие русские люди издавна посещали Палестину и Иерусалим. Среди них было немало писателей, ученых, художников: писатели Вяземский, Кукольник, Гоголь, Бунин, Дорошевич; художники Брюллов, Воробьев, братья Чернецовы. Дипломаты Муравьев, Давыдов, Хитрово. Историк и этнограф Носов.
Посещение Иерусалима и Палестины для большинства из них было не просто путешествием, а паломничеством к святым местам. Но это только одна сторона. Паломничество ведь сохраняется и по сей день – из разных стран, в том числе, и из России. Но кроме этой религиозной стороны, связанной с христианством и православием, есть и другая – историческая, этнографическая, культурная. Русские паломники, или, как их называли еще в XIX веке, «поклонники», оставили нам ценнейшие описания Палестины и Иерусалима, какими они были много-много лет назад. А под пером таких «паломников» как Гоголь или Бунин, облик Святой земли обретал высокий поэтический смысл и значение общечеловеческого символа.
По данным русского историка и библиографа Пономарева, паломничество началось еще во времена Киевской Руси.
В его работе «Иерусалим и Палестина в русской литературе, науке, живописи и переводах», изданной в Санкт-Петербурге в 1877 году, приводятся любопытные данные о путешествиях русских людей на Святую землю.
Пономарев относит начало паломничества к правлению князя Владимира Красное солнышко. Народные легенды представляют Владимира покровителем русского паломничества. В Никоновской летописи встречаем утверждение, что киевский князь отправлял послов для испытания веры, в Иерусалим.
В числе первых паломников были купцы, вельможи, монахи, посадники, целые дружины, княжны. Древнейший народный стих «Голубиная книга» уже выражает высокое понятие новопросвященных русских людей о Иерусалиме. Там говорится: «Все, что есть высшего, достойнейшего в мире, все – там, в Иерусалиме». Иерусалим – город городам отец, там – среда (середина) земли. Иордан – река – «всем рекам мати». Фавор – гора – «всем горам мати». Кипарисное древо – «всем древам мати», и так далее, в том же духе. Почти нет апокрифов, которые вовсе не говорят о Иерусалиме. Огромное большинство их так или иначе повествует то о нем, то о его отдельных святынях, то о его окрестностях, и касается всей священной истории, начиная от Адама.
В древних русских преданиях можно найти рассказы о событиях, о которых ничего не сказано в Библии. Они говорят, например, о том, что в Иерусалиме ангелами погребено тело Адама. О том, что царь Соломон нашел голову Адама, осыпал его могилу по еврейскому обычаю камнями и назвал место погребения Голгофою. О том, что за Иерусалимом обретается рай и еще много исконно русских «дополнений» к библейским сказаниям.
В русских летописях сохранились сведения о посещениях Палестины русскими «поклонниками». И не только русскими...
В начале XI века зять великого князя Ярослава Мудрого Гарольд, принц норвежский, долго воевавший на берегах Средиземного моря в числе крестоносцев, посетил Иерусалим.
Св. Варлаам путешествовал в Палестину около 1060-1063 г.г. С Даниилом игуменом была немалая дружина, и он уже застал в Иерусалиме русских новгородцев, «киян (киевлян) и иных многих». Это все XI век. С княжной Полоцкой Ефросиньей путешествовали сестра ее Евпраксия и родственник по имени Давид. Здесь, в Иерусалиме, княжна Ефросинья скончалась и, по преданию, погребена. В 1134 году Дионисий, знатный новгородец, был послан во Святую землю. О каком-то Леонтии, попе, упоминает паломник Добрыня Андрейкович: «Такой-то Леонтий трижды в Иерусалим пешком ходил». В XIV веке совершает путешествие в Палестину архиепископ новгородский Василий. Длилось сие путешествие «полтора года».
В 1560 году царь Иван IV, Иван Грозный, посылает посольство с «богатою милостынью» в Иерусалим в память усопшей супруги своей Анастасии, а в 1582 году – в память убитого им старшего сына. В 1592 году царь Федор Иоаннович в благодарность за рождение дочери послал в Палестину «множество серебра».
К концу XVI века Иерусалим и его святыни были так близки русским, что Лжедмитрий, желая, конечно, угодить народному чувству, мечтал было «низвергнуть державу оттоманскую, завоевать Иерусалим и Вифлеем».
Издавна также повелось на Руси давать улицам, церквам, городам названия святых мест.
Новый Иерусалим под Москвой, Иерусалимская улица в Варшаве (напомню, что Польша тогда входила в состав России). Украину часто называли землей молока и меда, подобно древней Иудее. В Грузии есть свой Сион – Сионский собор в Тбилиси. Есть и Вифлеем – священное место на горе Казбек, в нескольких километрах от церкви Цминда-Самеба, построенной в 787 году легендарной царицей Тамарой. Кстати, по преданию, великий грузинский поэт Шота Руставели посетил Иерусалим, здесь умер и похоронен в поныне действующем монастыре.
Литературные произведения, посвященные Иерусалиму и Палестине, появляются, в основном, в начале XIX столетия.
В XIX веке Палестину, Иерусалим посетили многие известные русские писатели, художники, дипломаты.
В 1820 году петербургский академик живописи Михаил Николаевич Воробьев впервые познакомил русскую публику с видами святых мест. Его изображение Иерусалима с горной высоты и сегодня можно видеть в Академии художеств в Ленинграде. Там же хранятся многочисленные работы талантливых выпускников Академии братьев Григория и Никанора Чернецовых, сделанные в Палестине: «Вид Мертвого моря», «Виды Рамле», «Башня Давида», «Гефсиманский сад», «Назарет», «Соломоновы пруды», «Долина Иордана». И даже – совершенно уникальный рисунок – «Еврейская синагога в Иерусалиме». Рисунок этот позже, в 1847 году был помещен в одном из томов «Живописной энциклопедии», издававшейся тогда в Петербурге.
Братья Чернецовы были художниками-романтиками. Их картины и рисунки далеки от фотографической точности и бытового правдоподобия. Кажется, их вдохновляли не реальные виды Палестины, а сама Библия. На рисунке, изображающем еврейскую синагогу в Иерусалиме, лица молящихся подобны лицам библейских древних пророков. Соломоновы пруды наполнены изумрудной прозрачной водой, окружены экзотическими цветами и буйно растущими деревьями, как во времена великого еврейского царя, автора легендарной и прекрасной «Песни песней».
Один из братьев Чернецовых, Никанор, умер в Иерусалиме, в 1846 году, и погребен на горе Сион.
В 20-е годы XIX века три года странствовал по Ближнему Востоку дипломат барон Икскуль, ко всему прочему, – одаренный рисовальщик. Он оставил множество живописных набросков, запечатлевших виды Палестины.
Несколько зарисовок Иерусалима сделал во время своей поездки с дипломатом Давыдовым и другой художник–знаменитый Карл Брюллов.
В этой поездке участвовал также известный в те годы поэт и верноподданный драматург Нестор Васильевич Кукольник.
Воспоминания о Палестине остались в его стихах. Вот одно из них:
«Песнь Рахили»
С горных стран
Пал туман
на долины, –
И покрыл
Ряд могил
Палестины,
Прах отцов
Ждет веков
Обновленья
Ночи тень
Сменит день
Возвращенья:
Загорит,
Заблестит
Свет денницы.
И орган.
И тимпан
И цевницы,
И сребро,
И добро,
И святыню
Понесем
В старый дом
В Палестину
Это было одно из первых в русской поэзии прикосновений к Палестине, к святому городу Иерусалиму. Оно, это проникновение, уже имело традиции в русской литературе и возникло в произведениях художников, которым не довелось побывать на библейской земле, но для которых эта древняя земля всегда оставалась общечеловеческим символом мудрости, красоты, добра, трагедии и величия.
Как писал поэт и переводчик Гнедич в послании к поэту Батюшкову еще в 1807 году:
Туда, туда, в тот край счастливый
В те земли солнца полетим,
Где Рима прах красноречивый
Иль град святой Ерусалим...
А это Лермонтов
«Плачь, Израиль!»
Плачь, Израиль! о, плачь! – Твой Солим опустел!..
Начуже, в раздолье печально житье;
Но сыны твои взяты не в пышный предел:
в пустынях рассеяно племя твое.
Об родине ль можно не помнить своей?
Но когда уж нельзя воротиться назад,
Не пойте! – досадные звуки цепей
Свободы веселую песнь заглушат!..
Изгнанное, пеплом посыпьте чело,
И молитесь вы ночью при хладной луне,
Чтоб стенанье израильтян тронуть могло
Того, кто являлся пророку в огне!..
Тому только можно Сион вам отдать,
Привесть вас на землю ливанских холмов,
Кто может утешить скорбящую мать,
Когда сын ее пал под мечами врагов.
Можно еще вспомнить «Ветку Палестины» того же Лермонтова, «Юдифь» Пушкина, стихи Аполлона Майкова, Языкова, Владимира Соловьева, Федорова, Фофанова... Но вернемся к паломникам на Святую землю.
II. В 1850 году Палестину посетил князь Петр Андреевич Вяземский, талантливый литератор пушкинской поры, друг поэта. По его словам, в Палестине нашел он отраду и отдых в тяжкой дороге жизни; самый путь туда ему был легок и скор, и он приглашал туда всех и каждого; там вся земля, по его словам, пророчит до сих пор о каком-то великом будущем для всего человечества.
Вяземский написал о Палестине несколько стихотворений.
Вот отрывки из одного такого стихотворения 1850 года, которое так и называлось «Палестина».
Свод безоблачно синий
Иудейских небес,
Беспредельность пустыни,
Одиноких древес,
Пальмы, маслины скудной
Бесприютная тень,
Позолотою чудной,
Ярко блещущий день...
<...>
Эпопеи священной
Древний мир здесь разверст:
Свиток сей неизменный
Начертал Б-жий перст,
На Израиль с заветом
Здесь сошла Б-жья сень:
Воссиял здесь рассветом
Человечества день.
Чуть раньше Вяземского был здесь Гоголь (в середине февраля 1848 года). Он прибыл в Иерусалим, как говорится в одном из его писем, «через Сидон, древний Тир и Акру». Сопровождал Гоголя его школьный товарищ, русский генеральный консул в Сирии и Палестине – Константин Михайлович Базили. Палестинских писем Гоголя несколько.
Более или менее подробно о своем путешествии-паломничестве на Святую землю Гоголь смог рассказать только через два года после поездки – в письме к Василию Андреевичу Жуковскому от 28 февраля 1850 года.
Это какое-то удивительное совпадение дат: февраль 1848 года – посещение Палестины, февраль 1850 – письмо Жуковскому о путешествии, февраль 1852 года - смерть Гоголя...
Во время поездки Гоголь быт уже болен и, как всегда, мучительно недоволен собой.
«Мое путешествие в Палестину точно было совершено затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца», – признавался он в письме к Жуковскому.
«Друг, велика эта черствость. Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, – и при всем том я не стал лучше, тогда как все земное должно было во мне сгореть и остаться одно небесное». В другом письме Гоголь говорит прямо: «Еще никогда не был я так мало доволен состоянием сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима».
И все-таки путешествие в Палестину осталось единственным светлым воспоминанием писателя за все четыре последних тяжких года его жизни. Здесъ он, пусть на короткое мгновение, обрел умиротворение и душевный покой. Недаром, больше чем через год, в мае 1849 года, Гоголь сообщал в одном из писем: «Предполагаю – снова в Иерусалим». Эта новая поездка не была осуществлена. Но память об Иерусалиме согревала душу больного писателя. Через два года после поездки, в феврале 1850 года, эта обостренная память и особое, я бы сказал надрелигиозное чувство, продиктовали Гоголю его обширное письмо-воспоминание Жуковскому:
«Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид всей Иудеи с ее однообразными горами, похожими на бесконечные серые волны взбугрившегося моря? Все это, верно, было живописно во времена Спасителя, когда вся Иудея была садом, и каждый еврей сидел под тенью им насаженного древа, но теперь, когда редко-редко где встретишь пять-шесть олив на всей покатости горы, цветом зелени своей так же сероватых и пыльных, как и самые камни гор, когда одна только тонкая плева моха да урывками клочки травы зеленеют посреди этого обнаженного неровного поля каменьев, да через каких-нибудь пять-шесть часов пути попадется где-нибудь приклеившаяся к горе хижина араба, больше похожая на глиняный горшок, печурку, звериную нору, чем на жилище человека, как узнать в таком виде землю ”млека и меда”.
Подымаясь с ночлега до восхождения солнца, садились мы на мулов и лошадей, в сопровождении и пеших, и конных провожатых; гусем шел длинный поезд через малую пустыню по мокрому берегу или дну моря, так что с одной стороны море обмывало плоскими волнами лошадиные копыта, а с другой стороны тянулись пески, или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистым кустарником.
Как сквозь сон, видится мне самый Иерусалим с Элеонской горы, - одно место, где он кажется обширным и великолепным; поднимаясь вместе с горою, как бы на приподнятой доске, выказывается весь, малые дома кажутся большими, небольшие выбеленные выпуклости на их плоских крышах кажутся бесчисленными куполами, которые, отделяясь резко своей белизной от необыкновенно синего неба, представляют вместе с остриями минаретов какой-то играющий вид».
А вот как описывает Гоголь Иудейские горы: «странные горы: они были похожи на бока или карнизы огромного, высунувшегося углом, блюда. Дно этого блюда было Мертвое море. Бока его были голубовато-красноватого цвета, дно голубовато-зеленое. Никогда не видел я таких странных гор. Без пик и остроконечий они сливались верхами в одну ровную линию, составляя повсюду ровной высоты исполинский берег над морем.
По ним не было приметно ни отлогостей, ни горных склонов; все они как бы состояли из бесчисленного числа граней, отливавших разными оттенками сквозь общий мглистый голубовато-красноватый цвет. Это вулканическое произведение – нагроможденный вал бесплодных каменьев – сияло издали красотой несказанной...»
Кроме Иерусалима и его окрестностей, Гоголь побывал во многих местах: в Самарии, Галилее, Назарете, на Тивериадском озере, то есть на озере Кинерет, в Яффо. И везде его глаз писателя-живописца, поэта-художника замечал следы бывшей здесь когда-то земли «молока и меда».
«По всем горам высечены уступы – следы некогда бывших виноградников. И теперь даже стоит только бросить одну горсть земли на эти обнаженные каменья, чтобы показались на ней вдруг сотни растений и цветов: столько влажности, необходимой для прозябанья, заключено в этих бесплодных каменьях!
Но никто из нынешних жителей ничего не заводит, считая себя кочевыми, преходящими, только на время скитающимися по сей пораженной Б-гом стране.
Только в Яффе небольшое количество деревьев ломится от тяжести плодов, поражая красотой своего роста».
Письмо Гоголя Жуковскому заключают следующие многозначительные строки: «Если бы ты всякий день переводил по главе Библии, Святая земля неминуемо стала бы тебе, благословенной Богом и украшенной именно так, как была древле».
Эти строки, по-моему, лучше иных комментариев, объясняю особый взгляд Гоголя на то, что он увидел в Палестине.
Взгляд сквозь Библию... Через призму истории великого в прошлом народа.
III. Через много лет после Гоголя, в 1907 году Палестину посетил другой великий русский писатель Иван Алексеевич Бунин.
Бунин вообще любил путешествовать. До эмиграции из России он объездил половину земного шара, побывал даже на Цейлоне. Им владела, по словам самого писателя, страсть «неустанных скитаний и ненасытного восприятия».
Эта страсть была не просто его личным свойством, а являлась следствием его художнического, философского стремления «познать тоску всех стран и всех времен”.
Бунин необычайно остро чувствовал свою сопричастность судьбе человечества в целом. Недаром его постоянно тревожили и влекли к себе «все некрополи, кладбища мира».
Путешествие на Святую землю в 1907 году было не первым заграничным путешествием Бунина. В 1903 году он побывал в Турции. Но сам Бунин считал это паломничество – первым своим путешествием в творческой жизни. Подчеркиваю – в творческой, ибо это путешествие дало мощный толчок его литературному дару. Его итог – несколько замечательных очерков и прекрасных стихотворений о Палестине. Было еще одно обстоятельство, которое сделало поездку Бунина по Ближнему Востоку в 1907 году, особым фактом его биографии. В это путешествие он отправился не один, а с молодой женой - Верой Николаевной Муромцевой, которой суждено было стать его спутницей до конца жизни.
Сам Бунин, через много лет, уже в парижской эмиграции, вспоминал о тех благословенных днях (цитирую...) : «когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому Б-г сулил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во Святую землю...»
Бунин, серьезно, как ученый, готовился к этому путешествию. По свидетельству Муромцевой, он изучал Библию и Коран, читал книги о Святой земле русских профессоров Олесницкого и Тышендорфа и француза Пьера Лоти.
Путешествие молодой четы началось из Константинополя, столицы Оттоманской империи, в состав которой тогда входила Палестина. Далее путь лежал через Дарданеллы и Афины - в Африку, в Египет. 20 апреля 1907 года они посетили Александрию. Из Порт-Саида пароход привез Буниных в Яффо.
22 апреля 1907 года они впервые вступили на Святую землю. Из Яффо Бунин и Вера Николаевна отправились в Иерусалим, откуда совершили поездку в Хеврон и Вифлеем. 26 апреля побывали в Иерихоне, у Мертвого моря.
По возвращении в Иерусалим, снова отправились в Яффо и дальше, морем, на север: в Ливан и Сирию, после этого – в Генисарет, Тивериаду и Табху. Путешествовали они обычно в вагоне третьего класса, вместе с простым людом.
Через месяц с небольшим после начала путешествия, 20 мая 1907 года, Бунин с женой сошли с парохода в Одессе.
Но вернемся к началу. Итак, Яффо – первый город в Палестине на пути Ивана Алексеевича Бунина.
Первый очерк Бунина, написанный им после возвращения, в 1908 году, и впоследствии вошедший в его книгу «Тень птицы», изданную уже в Париже в 1931 году, посвящен именно Яффо.
Эпиграф к рассказу: «И Г-сподь поставил меня среди поля, и оно полно костей». Из книги пророка Иезекиля. Называется рассказ «Иудея».
«Штиль, зной, утро. Кинули якорь на рейде перед Яффо. На палубе гам, давка. Босые лодочники в полосатых фуфайках и шароварах с юбкой, с буро-сизыми, облитыми потом лицами, с выкаченными кровавыми белками, в фесках на затылок орут и мечут в барки все, что попадает под руку. Градом летят туда чемоданы, срываются с трапов люди.
Срываюсь и я. Барка полным- полна кричащими арабами, евреями и русскими...
В садах вокруг Яффо - пальмы, магнолии, олеандры, чащи померанцев, усеянных огненной россыпью плодов. Запыленные ограды из кактусов в желтом цвету делят эти сады. Между оградами по песчанокаменистым тропинкам медленно струится меланхолический звон бубенчиков – тянется караван верблюдов. Где-то журчит по канальчикам вода – под однотонный скрип колес, качающих ее из цистерн. Этот ветхозаветный скрип волнует. Но еще больше волнует само Яффо. Эти темные лавчонки, где тысячу лет торгуют все одним и тем же: хлебом, жареной рыбой, уздечками, серебряными кольцами, связками чеснока, шафраном, бобами; эти черные, курчаво-седые старики – семиты с обнаженными бурыми грудями, в своих пегих хламидах и бедуинских платках, эти измаильтянки в черно-синих рубахах, идущие гордой и легкой походкой с огромными кувшинами на плечах, эти нищие, слепые и увечные на каждом шагу - вот она, подлинная Палестина».
Из Яффо путь Бунина лежал в Иерусалим.
«Пустынный путь! Нарциссы долины, из-за легендарного плодородия которой было пролито столько крови, теперь начинают выпахиваться. Иудея опять понемногу заселяется своими прежними хозяевами, страстно мечтающими о возврате дней Давида. Но цветов еще много, слишком много. Всюду мак, мак и мак: щедро усеял он эти пашни и нивы своими огненными лепестками.
Очаровательный ветер весеннего дня и приморской степи, солнечное тепло, сладкий аромат цветущих олив, хлебов и горячей земли веет в окна коротенького поезда, раз в сутки пробегающего по долине и горам к Иерусалиму. Он идет по волнистым полям, среди ржавых пашней и зеленых посевов, то и дело встречает вереницы верблюдов, стада черных коз и серых овец, кучками толпящихся то там, то здесь под охраной полудиких пастухов и собак, похожих на шакалов.
”Но, Б-же, сколько маку!” – говорит мой спутник, русский еврей, старик с большой серо-сизой бородой...»
Очерки Бунина о путешествии в Палестину лишены сюжетного стержня. Это описания и наблюдения, рожденные удивительной образной чувственной памятью писателя и его редким пластическим мастерством рассказчика-живописца.
Единое цементирующее начало этих очерков и зарисовок – взгляд Бунина на Палестину начала века.
В чем же особенности этого взгляда?
Бунина, по его собственному признанию, как я уже говорил, всегда тревожили и влекли к себе «все некрополи, кладбища мира».
Палестина, по Бунину, – кладбище великого, древнего народа, некрополь великой древней цивилизации и культуры.
Недаром навязчивый лейтмотив его очерков и стихов – образ дикого мака, что усеял поля Земли Обетованной.
«...Эта ржавая земля, перемешанная со щебнем, ведь это и есть Страна Обетованная, страна, что родит теперь больше всего дикого маку. Точно фиолетово-красные озера стоят в долинах среди гор, усыпанных голышами. Точно сперва кровавый, а потом каменный ливень прошел по этой стране.
Но еще более горькая радость у Стены Плача...
По утрам здесь тень. Зелень нескольких акаций радует глаза, отвыкшие в Иерусалиме от зелени. Радостными синими глазами глядит сверху небо. Но под стеной, под золотистыми камнями, отшлифованными мириадами уст, стоит немолчный стон, дрожащий гнусавый, жалобный ропот и говор.
Сколько здесь круглолицых, огнеглазых юношей с черно-синими пейсами, в одеждах испанских евреев, и тонконогих, худосочных старцев, точно сбежавших из Долины Иосафата!
Лица их бледны, как смерть, головы закинуты, большие выпуклые веки сомкнуты, крутые серые пейсы и белые бороды трясутся. Страшно то, что эти библейские покойники наряжены: в новые меховые шапки сверх ермолок и в алые бархатные халаты, которые открывают жидкие ноги в белых чулках и погребальных туфлях. Но еще страшнее, когда они, на вечерних Литаниях в пятницу, соединяют свои дрожащие голоса в один мучительный вопль, отвечая предстоящему.
”Ради чертогов покинутых!” – скорбным тенором восклицает предстоящий.
”Одинокие, сидим мы и плачем!” – жалобно, фальцетами вскрикивают старцы.
Ради чертогов разрушенных...
Одинокие, сидим мы и плачем.
Ради стен ниспровергнутых...
Одинокие, сидим мы и плачем!
”Молим Тебя, умилосердись над Сионом”, – запевает предстоящий. ”Собери чад Иерусалима!” - подхватывают старцы. ”Поспеши, поспеши, Искупитель! Да воцарится на Сионе мир и радость! И опять расцветает жезл Иесея!”
Но уже никогда, никогда не расцвести ему снова ветхозаветными цветами!..”
Я спросил: «На цветы?»
И услышал в ответ:
«Господин! Это праотцев след.
Кровь погибших в боях.
Каждый год, как весна.
Красным маком восходит она.
В полдень был я на кровле.
Кругом подо мной Тоже кровлей – единой, сплошной,
Желто-розовый, точно песок, возлежал
Древний город – и зноем дышал.
Одинокая пальма вставала над ним
На холме опахалом своим.
И мелькали, сверлили стрижи тишину,
И далеко я видел страну.
Морем серых холмов расстилалась она
В дымке сизого мглистого сна,
И я видел гористый Моав, а внизу –
Ленту Мертвой Воды – бирюзу.
От Галгола до Газы, сказал проводник,
Край отцов ныне беден и дик.
Иудея в гробах. Б-г раскинул по ней
Семя пепельно-серых камней.
Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал –
И пророк Иеремия собрал
Теплый прах – прах золы –
в погасавшем огне
И рассеял его по стране:
Да родит край отцов только камень и мак!
Да исчахнет в нем всяческий злак!
Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим –
До прихода Реченного Им!..»
«Ночи здесь сказочно-прекрасны. Они околдовывают трижды мертвую страну лихорадочными сновидениями, воскрешающими содомскую прелесть ее давно минувшей жизни...
Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Г-споду, прямыми сделайте стези ему...
Глядя с крыш Иерусалима на каменистые окрестности – чаще всего на восток, на пустыню Иудейскую, – каждый раз вспоминаю я эти слова, – пролог величайшей из земных трагедий».
Русский писатель Иван Алексеевич Бунин – не сторонний наблюдатель, не равнодушный путешественник – созерцатель. Он ощущает свою сопричастность древней истории, великому в прошлом народу и его трагедии. Он ощущает красоту и величие Святой земли, ее героев, праведников и пророков, хотя и не веря в ее возрождение.
С благоговением склоняется Бунин перед гробницей Рахели.
И умерла, и схоронил Иаков
Ее в пути. И на гробнице нет
ни имени, ни надписей, ни знаков.
Ночной порой в ней светит слабый свет,
И купол гроба, выбеленный мелом,
Таинственною бледностью одет.
Я приближаюсь в сумраке несмелом
И с трепетом целую прах и пыль
На этом камне женственном и белом...
Сладчайшее из слов земных: Рахиль!
IV. И еще один своеобразный «паломник» на Святую землю. Но, так сказать, с «другого берега». Это хорошо нам знакомый, а тогда никому не ведомый Самуил Яковлевич Маршак.
Это было в 1911 году. 24-летний начинающий поэт и журналист Маршак, накопив 150 рублей газетными заработками и уговорив своего петербургского приятеля Якова Година сопутствовать ему, отправился странствовать.
С июня по декабрь 1911 года, то есть почти семь месяцев, он прожил на Ближнем Востоке.
Итогом поездки стали несколько путевых очерков и десяток с лишним стихотворений. В многочисленных сборниках Маршака и в собрании его сочинений, изданных в Советском Союзе, напечатаны лишь некоторые из них.
Конечно, это был еще не тот Маршак, которого все мы узнали и полюбили, каждый – в своем детстве.
Однако, нечто важное и сокровенное молодой поэт сумел выразить в первых стихах, написанных в Палестине. Впрочем, гораздо лучше меня об этом сказал в свое время сын Маршака Иммануэль Самуилович.
В одной из глав своей книги об отце «От детства к детям», говоря о путевых очерках и стихотворениях Самуила Яковлевича 1911 года, Иммануэль Маршак пишет: «Предназначенные для разных изданий и для чтения друзьям и близким (среди них немало и альбомных стихов), они пестры по фактуре, от ”частушечного” стихотворного дневника до лирической прозы, – но эта пестрота даже как-то соответствует пестроте Востока. И она, конечно, отражала упорные поиски Маршаком ”своего” жанра, своего «главного пути». Такого пути Маршак за первые полгода странствий еще не нащупал.
Но если внимательно приглядеться к тому, как он писал в начале поездки и в ее конце, - продолжает Иммануэль Маршак, – можно заметить, что пребывание на Востоке способствовало большей его сосредоточенности, серьезности, склонности к обобщениям. Древний Восток дал ему ощущение далекой точки отсчета в развитии культуры. И хотя замыслы у него еще не родились, но предпосылки к их рождению возникли».
Я хочу подчеркнуть еще раз эту фразу: «Древний Восток дал ему ощущение далекой точки отсчета в развитии культуры». Сын выражается осторожно. Думаю, никому не надо объяснять – почему. Молодой Самуил Маршак тогда, в 1911 году, обо всем говорил откровенно и прямо:
Снится мне: в родную землю
Мы войдем в огнях заката
С запыленною одеждой,
Замедленною стопой.
И войдя в святые стены,
Подойдя к Ерусалиму
Мы безмолвно на коленях
Этот день благословим.
И с холмов окинем взглядом
Мы долину Иордана,
Над которой пролетели
Многоскорбные века.
И над павшими в пустыне,
Пред лицом тысячелетий
В блеске желтого заката .
Зарыдаем в тишине.
А назавтра, на рассвете
Выйдет с песней дочь народа
Собирать цветы в долине,
Где блуждала Суламифь...
Подойдет она к обрыву,
Поглядит с улыбкой в воду –
И знакомому виденью
Засмеется Иордан.
Но, все-таки, что же увидел молодой Маршак в Палестине во время своего путешествия в июне-декабре 1911 года? Согласитесь, стихи, которые вы прочитали можно было бы написать и дома, не побывав на Святой земле. Они слишком литературны. Пока что это чистая риторика. Но есть и другие стихи, – более «документальные», если можно так сказать.
Передо мной лежит старая книга, которую я взял в иерусалимской Национальной библиотеке. Выпущена она в 1917 году в Москве издательством «Сифрут» («Литература») . Называется книга «У рек вавилонских. Национально-еврейская лирика в мировой поэзии». Здесь, рядом со стихами на еврейские темы Байрона и Вордсворта, Гейне и Гюго, Пушкина и Лермонтова, Бунина и Владимира Соловьева, напечатаны два стихотворения Маршака, написанные им в период с июня по декабрь 1911 года, во время путешествия в тогдашнюю Палестину.
Молодой поэт побывал в Яффо и Тверии, в Назарете и Иерусалиме.
Как странно, что поток бурливый –
Века, событья, племена –
Не смыл здесь прошлого...
И живы
В стране родимой имена
Священных мест...
Я был в деревне Фаллахов бедных – Анатот.
Там рос и жил великий,
древний Пророк, оплакавший народ.
И глядя на немые камни
Жилищ, раскинутых окрест,
Я долго думал, как близка мне
Печаль суровых этих мест.
Не плиты предков гробовые
Меня пленяли стариной:
Восстав из праха, Еремия
Стоял в селеньи предо мной.
И «Плач», что в день девятый Аба
Отец мой медленно читал,
У скромной хижины араба
Из уст пророка прозвучал.
Меньше всего молодой Маршак был искателем приключений или праздным туристом. Путешествуя по Палестине, он проникся не только ее древней красотой, не только святостью самих библейских мест, но чувством своей внутренней причастности земле отцов. Почти месяц Маршак прожил вместе с еврейскими поселенцами близ деревни Цара (древний библейский город, родина легендарного Самсона), разделяя с ними их нелегкий труд, убогую пищу, суровую жизнь.
Вот небольшой отрывок из поэмы Маршака ”Палестина”:
Мы жили лагерем – в палатке,
Кольцом холмов окружены,
Кусты сухие, в беспорядке,
Курились зноем сожжены.
В прибытья час мой спутник старый
Мне указал на ближний склон
С деревней бедной. Это – Цор'а,
Здесь жил в младенчестве Самсон.
Теперь здесь нужен труд Самсонов:
С утра до поздней темноты
Там гонят змей и скорпионов,
Сдвигают камни, жгут кусты.
Колодезь роют терпеливо,
Чтоб оживить заглохший дол...
И в тишине ревет тоскливо,
Весь день, работая, осел...
Это уже не стихи, а почти документальный репортаж с места событий. Поэт борется с журналистом. Журналист честно фиксирует то, что видит; то, в чем сам принимает участие.
Но те, что в край обетованный
Вернулись в наши времена,
Нашли не отдых долгожданный:
Борьба была им суждена.
Сосед, воинственно-лукавый,
Тревожил мирный их приют
И прерывал раздор кровавый
Их терпеливый, честный труд.
И незаметно лихорадка
Губила молодую мощь,
Пока в пустынях шла посадка
Целебных, благодатных рощ.
С тех пор возник среди пустыни
Один оазис за другим
И дух борцов еще поныне,
Как в первый день, несокрушим.
Позвольте еще одно маленькое лирическое отступление.
Воспоминания Маршака о путешествии в Палестину были озарены особым светом. Здесь действовали не доводы рассудка, а сердца.
Еще на пароходе по пути с Запада на Восток, он познакомился с Софьей Мильвидской, которая стала впоследствии его женой. Вот как описывала Софью Мильвидскую ее подруга: «Передо мной была библейская девушка с картины старинного художника: чистый овал нежного смуглого лица, большие темно-серые глаза с длинными ресницами, густые темные волосы и удивительная тихая грация всего ее юного существа»”.
Ее имя, имя возлюбленной, «библейской девушки» открывает стихотворный дневник, начатый Маршаком в первые дни путешествия по Палестине.
Об этом путешествии поэт не раз вспоминал в трудные дни своей долгой жизни. Как восклицал он в одном из первых стихотворений, написанных в Палестине:
Когда в глазах темно от горя
Я вспоминаю край отцов,
Простор бушующего моря
И лодки, полные гребцов!..
Эта работа ни в коей мере не историческое исследование, а нечто среднее между статьей и публикацией. Так ее и следует принимать, – Э. К.
* Впервые опубликовано в журн. «Алеф». 1984. № 28. С. 24-27. № 29. С. 40-44.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #4(163) апрель 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=163
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer4/Kapitajkin1.php
