Семен Беленький
Лагерь. ОЛП-1
(предыдущие статьи автора на ту же тему: «Арест», «Следствие», «Трибунал», «Этап»)
День 10 октября 1949 года, когда мы прибыли в ОЛП-1, запомнился мне навсегда потому, что с него начался новый период моей жизни – лагерный.
ОЛП располагался в пригороде Вытегры. Раньше я слышал только о реке Вытегре, включенной в Мариинскую водную систему Ленинград- Астрахань. Эта система сохранилась до 1949 года в том первозданном виде, в каком была построена много лет назад. Для подъема судов к водоразделу рек, текущих на восток и на запад со стороны Ладожского озера, было построено около сорока шлюзов; подъем судна на каждом шлюзе не превышал сорока сантиметров. Шлюз представлял собой утопленный в землю сруб с входными воротами. Перед входными воротами было устроено небольшое озерцо-водохранилище. В воротах имелись отверстия, закрывавшиеся заслонкой. Шлюзованием занимались какая-нибудь местная баба. При подходе судна она, отложив вязанье или шитье, шла к входным воротам, поднимала заслонки, и вода из озерца самотеком устремлялась в сруб. Когда уровень воды в озерце и в шлюзе выравнивался, давление воды (подпор) со стороны верхнего бьефа прекращалось, ворота открывались, и судно заходило в шлюз. Затем баба закрывала ворота и шла к выходным воротам, где вся процедура повторялась, и судно выходило из шлюза. Пройдя несколько сот метров, оно останавливалось перед воротами следующего шлюза.
Ясно, что это отнимало массу времени. Так, между Вытегрой и водоразделом судно шло двое суток. Кроме того, осадка и класс судов, осуществлявших перевозки по Ладоге и Мариинской системе, были различны. По Мариинской системе ходили небольшие (учитывая ширину шлюзов) мелкосидящие суда, что обуславливало перевозку грузов в городе Вытегре. Река Вытегра необычайно извилиста, и это примерно вдвое удлиняет путь к водоразделу.
Все эти обстоятельства вызвали потребность в строительстве Волго-Балтийского канала с двумя-тремя мощными шлюзами, поднимающими суда класса «река-море» сразу на десять-двенадцать метров. Этот канал начали строить заключенные еще до войны. Война прервала строительство. Но уже в 1948 году в перечне «великих строек коммунизма» снова появилась и эта. Вел строительство трест « Волгобалтстрой», входивший в «Главгидрострой», соответствующее управление ГУЛАГа.
В 1949 году форсированными темпами шло строительство Волго-Донского канала, и развертывание строительства на реке Вытегре должно было соответствовать свертыванию работ на Волго-Доне, а пока здесь ставили лагеря, вели работы по созданию базы строительства, заводов по ремонту строительной техники и механизмов, заводов железобетонных конструкций и бетонных заводов для заливки тела шлюзов.
Все это я узнал, конечно, не в первый день своего приезда. Между тем мы вошли в другой «шлюз», образованный двумя воротами, между которыми была натянута колючая проволока. В этот «шлюз» заводили часть колонны, подвергая ее обыску, а заодно «выдергивали», как это называлось, воров в законе и бандитов, чтобы оградить обыкновенных заключенных от давления «отрицаловки» (тех, кто отказывался работать), избежать разгула блатной верхушки в лагерной зоне.
«Выдергиваемые», конечно понимали, что их ждет в БУРе (барак усиленного режима). Блатные прятались за спины зэков, выли, сопротивлялись. Каково же было мое, да и всех моих «коллег», удивление, когда «выдернули» и меня.
- Смотри, как прикидывался! Видать, большой пахан, а молодой какой! Птица! – толковали вслух зэки.
Меня повели в штаб ОЛП, в кабинет начальника режима лейтенанта Чернышева.
…Отвлекусь на несколько строк. Дело в том, что человек до тех пор человек, пока он уверен в себе. Уверенность держится на ряде факторов. Во-первых, на чувстве собственного достоинства. Во-вторых, на перспективе дальнейшей жизни, на осознании своего места в будущем обществе и, наконец, в-третьих, на одежде: она должна придавать человеку уверенность в себе, быть прочной, сшитой по мерке и, главное, соответствующей условным правилам группы, в которой он находится.
…Так вот, в кабинет лейтенанта Чернышева был введен наголо остриженный, исхудавший, заросший щетиной молодой человек среднего роста с землистым цветом лицом и распухшей губой, одетый в пятнистую, изорванную солдатскую шинель без хлястика и ремня, обутый в чуни – бесформенные сапоги из корда, с ужасной солдатской шапкой в грязных руках.
В кабинете начальника режима стоял начальник доставившего нас конвоя, рыжий вологодский парень, а на стуле возвышался мой мешок. Я ахнул! Я понял, что зэк-еврей из тюремной обслуги, узнав, что меня отправляют на этап, нашел начальника конвоя и передал ему мои вещи.
- Это ваш (именно – «ваш») мешок? – спросил начальник конвоя. И. услышав мой утвердительный ответ, продолжал: - Мы не хотели возвращать вам его на этапе, чтобы вас не ограбили, а сейчас, здесь, это более безопасно. Можете взять его и сдать на склад, в каптерку.
Тут вмешался лейтенант Чернышев:
- Назовите вещи, находящиеся в мешке.
Я назвал. Он перевернул мешок и вывалил его содержимое на стол, в том числе погоны, ремень, шевроны, портсигар, часы и прочее.
- Свободен, - сказал он начальнику конвоя и, когда тот вышел, обратился ко мне: - Слушай, я у тебя купил бы часы.
Часы были немецкие, офицерские, водонепроницаемые, противоударные, со светящейся фосфорной стрелкой. По тем временам цена им была три-четыре тысячи рублей. Мне подарил их отец.
Лейтенант был красив, высок, самоуверен, пренебрежителен. Я еще сильнее чувствовал свое ничтожество, глядя на его молодцеватую осанку.
- Я дам тебе триста рублей, - напирал он.
Я сказал, что они стоят в десять раз дороже и, вообще я их не продаю.
- В лагере часы носить нельзя, мы их все равно изымем, а тебе такие деньги жизнь спасут, - настаивал он. – Триста рублей – это очень много для зэка!
- Нет, - сказал я.
- Тогда забирай свои вещи и иди!
Он вернул мне все, кроме часов. На часы составил «бумагу» и положил их в сейф. Между прочим, он еще несколько раз пытался через надзирателей купить у меня эти часы. Я отказывался, но обратно получил их лишь в 1954 году, уже в другом лагере. Они были без ремешка, почему-то соскочили стрелки часов, но они шли. Я носил их до 1966 года. Значит, что-то все-таки мешало произволу!
Итак, я вышел со своим мешком и пошел искать барак, где разместился прибывший этап. Барак стоял у края зоны. Я лег на сплошные нары и тут только оценил их тепло и простор. Барак гудел, а для меня это была колыбельная песня: я рухнул в сон.
Проснулся от шума – к новеньким явились так называемые «придурки». Это лагерная знать из зэков, пользовавшаяся, как потом я понял, неограниченным влиянием и значительными возможностями, - нарядчики, начальники отрядов, воспитатели культурно-воспитательной части (КВЧ) и т.д. Они думали, что выглядят импозантно, но человеку, недавно пришедшему с «воли», казались жалкими бродягами. На них были сапоги, галифе, гимнастерки, полупальто, кепки. Все свое, не лагерное.
В одной из групп явно выделялся своим независимым поведением немолодой еврей. Он был худ, с жилистой, дряблой шеей, обтянутой каким-то неопрятным шарфом, в полупальто, перешитом из солдатской шинели, и в сапогах. Вместе со всеми он искал земляков, подельников и других интересовавших его людей.
- Откуда? За что? Срок? Что умеешь делать? – обрушил он на меня град вопросов.
Я отвечал без энтузиазма, решив, что им движет простое любопытство.
- Вещи сдай в каптерку, а то украдут. Устроишься – заходи ко мне. Меня все знают и любой покажет. Спросишь Марка Львовича.
- Тигра Львовича, - поправил его товарищ, одетый почти так же. Как я позже узнал, это был кладовщик Боря Осокин.
«И зачем мне искать этого тигра Львовича?» – подумал я, однако поблагодарил.
На следующий день нас разбили на бригады и определили в отряд. Отряд – это несколько десятков бригад. Сейчас, говорят, отряды возглавляют офицеры, а тогда и начальник отряда, и тем более нарядчик были зэками. Я попал в сорок четвертую бригаду первого отряда, куда вошли почти все «контрреволюционеры», осужденные по пятьдесят восьмой статье. Бригадиром назначили парня с нашего этапа – Леху-матроса.
В бараке нам отвели одну сторону – секцию. Мне достались верхние нары, неподалеку от которых болталась тусклая двадцатипятиватная лампочка. О постельном белье нечего было и мечтать. Улегшись на нары, я укрылся шинелью, сунул шапку под голову и – так и не смог заснуть.
Подняли нас в четыре утра. Надо идти в столовую. Темно. Идем-бредем строем. Столовая – барак, холодный, вонючий, но с претензиями: на стенах - натюрморты с фруктами и овощами; под прямым углом к столовой стоит еще один барак – кухня. Бригадир Леха-матрос – получил бачок супа. Суп рыбный, тресковый, синий, с перловой крупой. Леха, орудуя черпаком, разлил баланду по мискам. У меня своей ложки не было, и я решил дождаться, когда дохлебает свою миску мой сосед по нарам Алексей, чтобы взять у него ложку.
Вдруг какой-то зэк бросился ко мне, вырвал миску и, даже не пытаясь убежать, упал на пол и стал пить баланду через край миски, накрыв голову грязным изорванным бушлатом.
- Это фитиль! – закричали вокруг. – Бейте его!
Подбежал Леха-матрос и стал колотить «фитиля» черпаком по голове. Тот словно не чувствовал побоев. Покончив с баландой, он встал, вытер с лица пот и кровь и пошел, шатаясь, прочь. Мне объяснили, что это «доходяга» – зэк, потерявший человеческий облик, и впредь надо быть осторожней.
Другой порции мне, конечно, никто не дал. Мы вернулись в барак, оделись потеплее и пошли на развод, где уже комплектовалась колонна для выхода на работы. Бригадиры пересчитывали зэков, докладывали нарядчику, нарядчик – начальнику отряда, а тот передавал бригаду конвою.
Питание в лагере было увязано с процентом выполнения нормы, но что это были за нормы и кто определял их выполнение – вопрос, требующий особого объяснения. Если бригада выполняла норму на сто процентов или ниже, или как мы, еще не имевшие никаких результатов, она получала так называемое гарантийное питание – «гарантийку». «Гарантийка» - это такой рацион: на завтрак - двести граммов хлеба, суп и сахар к чаю (несколько граммов): на обед – порция каши и еще двести граммов хлеба: на ужин – новая порция каши, уже без хлеба.
При выполнении нормы на сто пятьдесят процентов на ужин давали две порции каши. При ста десяти процентах – три черпака. Максимум – до пяти.
Понятно, что мы голодали. Каждый переносил голод по-своему. Некоторые, в основном литовцы, рылись на помойке вместе с крысами. Найденное они сортировали, варили и ели. Были и такие, что промывали кал в поисках непереварившихся овсяных зерен, мыли их и варили снова. Кто-то выкапывал и варил какие-то корни. Некоторые, кому повезло, меняли у раздатчиков чудом сохранившиеся вещи на лишний черпак каши, а иной раз и на кусок мяса. Я чувствовал себя голодным постоянно.
В один из первых дней в лагере я видел такую картину. На кухню везли мороженую брюкву. «Фитили» бросились к телеге, похватали брюкву и тут же начали грызть ее. Их били палками по головам. Они падали, но продолжали кусать мерзлую брюкву.
…Но вернемся в сорок четвертую бригаду. Семь часов утра. Длинная колонна заключенных вышла из ворот лагеря и остановилась на грязной подмерзшей дороге. Темно. Лают собаки. Принявший колонну начальник конвоя прокричал: « Двигаться строем, руки назад! Шаг влево, шаг вправо – считаю за побег, стреляю без предупреждения! Вперед – ма-а-аррш!»
Колонна тронулась. По пути следования в основную промзону (так назывался объект строительства) нашу и еще несколько бригад вывели из колонны и под небольшим конвоем препроводили к отдельным объектам. Подошедший прораб поставил нашу бригаду на рытье пожарного водоема, который по окончании работ должен был превратиться в бревенчатый сруб кубической формы, заглубленный в землю и обвалованный глиной. Здесь предполагалось хранить воду на случай пожара. Мы начали копать. Когда ушли вглубь метра на полтора, пришлось организовать «перекидку» - полку из досок, стоявшую на деревянных козлах. Часть бригады кидает грунт на полку, а двое – с полки на бровку котлована.
- Эй, ты, студент! – это ко мне. – Давай на полку! Ты хоть на воле пожил, а мы от советской власти дня светлого не видели! Теперь сам попробуй, какая она сладкая. Мы против нее с оружием шли, а ты готовился ее защищать. Вот и поработай для ее блага!
Я забрался на полку, а внизу на подаче осталось пять дюжих мужиков. Ко мне запрыгнул Леха-матрос, видимо, из флотской солидарности. Пошла работа. До этого дня я держал лопату только на воскреснике во время посадки деревьев в парке Победы. А тут нужны были и сила, и сноровка. Ни того, ни другого у меня не было. Когда ударили в рельс на обед, я рухнул на землю. Ноги у меня дрожали, руки в кистях не разгибались. Я лежал так, пока меня кто-то не толкнул сапогом:
- Иди, получай обед!
Я пошел. Невдалеке стояла грязная телега. На ней – несколько здоровенных кастрюль. Ездовой, он же раздатчик, насыпал кашу в миски, которые привез с собой. Когда дошла моя очередь, он схватил грязную миску с остатками присохшей каши (наш объект был не первым, куда он завозил обед), опрокинул в нее черпак и сунул мне в руку ломтик хлеба. Каша была холодная, заправленная каким-то дурно пахнувшим растительным маслом. Хлеб был черный и мокрый.
Я взял миску и отошел, сел на кучу земли, поднял с земли щепку и этой щепкой и руками, вымазанными землей, начал, давясь, есть кашу с хлебом. Меня тошнило. Я не стал вылизывать миску, как делали это другие. Я понимал: это не спасет.
Вскоре обеденный перерыв кончился, и по удару в рельс мы снова взялись за работу. Я кидал землю как во сне. Пошел дождь, работа не прекращалась. От каждого броска мокрой земли мне в лицо летели грязные брызги. Шинель почернела и промокла, ноги разъезжались на скользкой полке. Я кидал и кидал. Не помню, как дождался окончания работы. Я отупел. Когда услышал удары в рельс, мне с трудом удалось разогнуться и с помощью Лехи-матроса выбраться из котлована.
Побрели к вахте. Оттуда вышли надзиратель с конвоем. Началось построение и пересчет, во время которого выяснилось, что двоих наших нет. Нас оставили стоять под дождем, а надзиратель и конвоиры стали звать недостающих и ходить по объекту, отыскивая их следы.
Вскоре выяснилось, что эти двое бежали. Оба были родом из Новгородской области. Один их них, Волков, мужик лет сорока с лишним, бородатый, мрачный и озлобленный. Он на всех ворчал, клял советскую власть и непрерывно дымил махоркой. Второй – молодой здоровый солдат, за какую-то провинность попавший сюда из группы советских войск за границей. Их побег был, конечно, актом отчаяния и безумия – ушли без подготовки, без еды, не зная местности, в холодное время года, захватив со стройки один топор…Что толкнуло их к этому, я не знаю. Может быть, просто заметили прореху в ограждении и не смогли удержаться от соблазна? А может быть, решили любой ценой уйти или погибнуть.
Мы стояли в строю под дождем, а конвой, надзиратель и прибывшая им на подмогу команда с собаками продолжали поиск…Часа через два «побегушников» нашли собаки. Избитых, с наручниками на заведенных назад руках, их бросили перед колонной. Конвоиры били их сапогами, а устав, стали травить собаками. Собаки рвали в клочья их одежду и вырывали из тел куски мяса.
Волков умер сразу. Конвойные это поняли и оттащили труп в сторону, а молодого продолжали терзать. Наконец оба тела бросили в телегу и повезли. Колонна двинулась к жилой зоне.
Перед входом в лагерь нас обыскали. Во время обыска в «шлюзе» мы видели тела беглецов, валявшиеся под проливным дождем на земле у вахты, - мертвого и живого вместе.
Я пробыл в лагерях около шести лет, и на моей памяти не было ни одного удачного побега. Бывали прекрасно подготовленные попытки, в осуществлении которых участвовали так называемые бесконвойные. Результат один – провал, избиение, суд. Кроме всего прочего (упорное преследование, участие в поимке беглецов местных жителей и т.д.), безнадежность побегов предопределялась «профилактической работой» лагерных оперов. С наступлением весны «кум» (оперуполномоченный) исключал из рабочих бригад зэков, считавшихся склонными к побегу, и формировал из них специальные бригады, которые работали под усиленным конвоем. Чтобы попасть в этот черный список, достаточно было простого доноса.
Нашими конвоирами были солдаты срочной службы войск МВД, сверхсрочники и так называемые самоохрана, то есть зэка, осужденные по бытовым статьям, которым доверяли охранять и конвоировать других…
Мы добрели до барака. Сдали, что смогли, в сушку, которая заключалась в том, что утром мы получали теплое обмундирование. Ужин для нас пропал, потому что мы вернулись слишком поздно. Ночью я лежал на верхних нарах под лампочкой, замерзая от холода и задыхаясь от вони. Спать не мог. Так закончились мои первые сутки в лагере.
Потянулись бесконечной вереницей однообразные дни, в конце которых маячила все та же вечная каша – десять лет лагерного срока. Мне было голодно и жутко. Причем голод был страшнее «безнадеги».
В 1948 году курсант Марков признался мне, что когда ему, в блокадную пору, сообщили о смерти матери, он даже не отреагировал:
- Я был голоден. Ничего, кроме еды, меня не интересовало – только бы поесть…
А в 1999-м по российскому ТV прошел репортаж об одном человеке, чеченце, которого захватили другие чеченцы, чтобы потребовать от его брата-бизнесмена огромный выкуп. Брат из принципа платить отказался. Между тем похитители, систематически избивали заложника, держали его в вонючей яме, морили голодом и даже отстрелили ему три пальца. Брат-бизнесмен, сговорившись с бандитами из своего тейпа, освободил узника, а похитителей и их родственников перебил. Так вот, когда освобожденного спросили, от чего он больше всего страдал в плену, он не задумываясь, ответил:
- От голода!
Мне было двадцать три года. Я голодал. Изо дня в день, из месяца в месяц. Забыть это невозможно.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #4(163) апрель 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=163
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer4/SBelenky1.php
