Элла Грайфер
Теория и практика
...Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, -
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут,
Плачет маленький теленок
Под кинжалом мясника,
Рыба бедная спросонок
Лезет в сети рыбака.
Лев рычит во мраке ночи,
Кошка стонет на трубе,
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.
Дико прыгает букашка
С беспредельной высоты,
Разбивает лоб бедняжка...
Разобьешь его и ты!
Н. Олейников
Альберт Швейцер… Кто же в (не только!) Западном мире не слышал этого имени? У кого не вызывает оно, как минимум, уважения? Не только бескорыстие, самоотверженность и доброта, обширность знаний и умений, но и редкий организаторский талант, способность находить общий язык с людьми иной, чуждой культуры… это, конечно, далеко не все достоинства необыкновенного человека, о котором нам еще раз напомнил Анатолий Абрамов (цитаты без ссылок ниже – из его работы), но…
Есть разница между любовью и уважением к конкретной личности (чего, повторяю, Швейцер вполне достоин) и некритическим восприятием теорий, которые эта личность предлагает, пусть даже с наилучшими намерениями. Вы, наверное, уже догадались, что речь у нас пойдет о знаменитой "этике благоговения перед жизнью".
Прекрасный пример проблематичности этого мировоззрения упомянут как раз в повествовании Абрамова:
Всем экологическим активистам известно, что одним из запалов американского, а в значительной степени и всего планетарного движения в защиту природы, стала вышедшая в 1960 году в США книга Рэйчел Карсон «Безмолвная весна». Но не все помнят, что книгу свою она посвятила ему, великому гуманисту «Альберту Швейцеру…
В книге той, если кто не помнит, написано, что применение ДДТ опасно для жизни некоторой породы орлов, и посему подлежит запрету, каковой в действительности и был осуществлен. В результате орлята учатся летать, зато детеныши местных хомо как бы сапиенсов сотнями мрут от малярии, уничтоженной было при помощи того самого ДДТ. Теперь толкуют, что был, вроде бы, "третий путь", типа дозу ДДТ уменьшить, но совсем не запрещать, были бы тогда и волки сыты, и овцы целы, но даже если это справедливо, то не утешает. Не могут все волки насытиться, если всем овцам дать уцелеть, да и человек, если приглядеться, тоже животное не очень чтобы вегетарианское. Абрамов свидетельствует:
Швейцер разъяснил в своей работе «Культура и этика», что человек вынужден приносить одни жизни в жертву другим, вынужден уничтожать живые существа. Но, если он делает это не бездумно, а сознательно и испытывает чувство вины, то он вынуждается к уменьшению наносимого вреда, к уменьшению страданий живых существ:<…> «Я покупаю у туземцев птенца скопы, которого они поймали на прибрежной отмели, чтобы спасти его от жестоких рук, но теперь я должен решать, оставить ли его умирать с голоду или же убивать ежедневно множество рыбок, чтобы сохранить ему жизнь. Я решаюсь на последнее. Но каждый день я ощущаю тяжесть своей ответственности за принесение в жертву одной жизни ради другой».
…Да это ж хуже чем у Ильфа и Петрова, где застенчивый ворюга крал, и ему было стыдно! Ильфпетровский герой стыдится, нарушая запрет, ибо мог бы не воровать, тогда и стыдиться ему было бы нечего. А доктор Швейцер понимает, что, не нарушая предлагаемого им запрета, выжить в принципе невозможно – ни ему, ни ближнему, ни дальнему, ни бедному птенчику, ни волкам, ни овцам (травка-то – она ведь тоже живая!)… А стыдиться надобно все равно.
Стыдиться не хищнического разрушения природы, не злобного издевательства над животными (в этом я, безусловно, согласилась бы с ним), но поведения вполне нормального для всех живых существ – от вируса до кита, баобаба и человека включительно. И как же прикажете благоговеть перед жизнью, когда сама-то жизнь отнюдь не благоговеет перед собой? Есть в ней и борьба за существование, и симбиозы, и экологическое равновесие, и приспособление к меняющимся условиям, рождение и смерть, агрессия и безопасность…
Самоотверженный труд доктора Швейцера в Ламбарене для тамошних людей, безусловно, добро, но столь же несомненное зло для любой бациллы, которую он под корень изводит своими лекарствами, не говоря уже о растительности, которую он систематически ликвидирует, расчищая место под бараки, поля и огороды. Если "благоговение перед жизнью" не более чем призыв к умеренности в применении силы, которой у человека больше, чем у всех зверей вместе взятых, то… это мудро, но не ново. Если призыв угрызаться совестью за каждого раздавленного муравья, то… это бессмысленное самоистязание в особо извращенной форме. Ну так и скажите вы мне, зачем понадобилось благородному, талантливому и отнюдь не глупому человеку размазывать такую несъедобную кашу по чистому столу? Понятно, что перед нами пусть неудачная, но серьезная попытка решения каких-то очень беспокоивших его проблем современности. Что же это за проблемы?
***
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
А. Ахматова
Альберт Швейцер родился и вырос в 19 веке. Когда культура в старой Европе (особенно в издавна двуязычном Эльзасе) становилась все более общей, народы все более грамотными, а войны – все более гуманными. Он рос в не очень богатой, но очень уважаемой семье деревенского пастора. Упорядоченная, правильная жизнь, доброжелательные отношения, ясные представления о добродетели, справедливости, правах и обязанностях каждого человека. Каждый был ценностью, в каждом видели личность, и вполне естественным представлялось утверждение великого философа, что нравственный закон внутри нас столь же незыблем, как звезды над нами. И вдруг…
…Кирпичом с крыши обрушилась сперва бессмысленная и беспощадная бойня Первой мировой, потом людоедские тоталитарные режимы, потом ядерное оружие… И выяснилось, что единица никому не нужна и голос ее тоньше писка. Из мини-вселенной превратился человек в порядковое числительное бесконечных надписей на монументах, расстрельных списков, лагерных меток… Как в этом ужасе выжить, и главное – зачем тогда жить?
Некоторые аналитики принялись, более или менее успешно, разбираться в причинах и следствиях. Прежде всего, я имею в виду, конечно, Хану Арендт, Рене Жирара, в определенном смысле даже Конрада Лоренца. Но в большинстве случаев, увы, подход был скорее истерическим, чем историческим: Плохо, неправильно, опасно!!! Надо как можно скорее разъяснить заблудшим массам их ошибку, убедительную теоретическую базу подвести под обваливающуюся ценность человеческой личности.
Самой естественной и непосредственной реакцией был призыв «поглядеть в глаза ДРУГОМУ», эмоционально вжиться в его страдания и протянуть братскую руку. Экспрессионистская поэзия, философия Бергсона, Гуссерля, Левинаса, кошмары Кафки, и наконец, экзистенциализм с его страстным призывом ставить эмоции Антигоны выше логики и государственного резона Креонта – все это вариации на тему красной книги личности, которой угрожает вымирание в бездушном, холодном мире.
Отметим сразу, что все это еще приемлемо качестве эмоционального вопля (особенно если в художественном исполнении), но никуда не годится в качестве руководства к действию. Ибо пристально посмотрев в глаза ближнему, могу я ненароком в них узреть, например, большую и чистую любовь к моему мужу, или же к занимаемому мною месту в штатном расписании – и как же быть тогда? Ревнители индивидуализма позабыли напрочь и начисто, что опасностью для свободной личности может быть не только государство-левиафан или общество – манипулируемое им стадо баранов – но, прежде всего, другая личность, не менее свободная и также отвергающая все условности, традиции и законы, ибо «нутром чует» свою правду, которую кроме нее, естественно, никому не понять.
Но современный европеец – патентованный индивидуалист, минусы он видит только у коллектива и только плюсы – у личности. И все-то эти плюсы она порождает сама из себя, как гусеница шелковинку тянет, а гадкое общество только оскверняет порождения ее чистой души. По мнению Швейцера:
Величайшим заблуждением прежнего этического мышления было непонимание и непризнание разноприродности этики нравственной личности и этики, созданной в интересах общества. Оно всегда полагало, что обе этики можно и должно отлить из одного куска. Это привело к тому, что этика нравственной личности была принесена в жертву этике общества. С этим надо покончить. Надо ясно понять, что они находятся в конфликте друг с другом и конфликт этот не следует смягчать. Или этика нравственной личности доведёт этику общества, насколько это возможно, до своего уровня, или она сама будет сведена до уровня этики общества.<…> Этика нравственной личности и этика общества не сводятся одна к другой и не являются равноценными. Подлинная этика есть только первая. Вторая не есть собственно этика.
Этика… то, что, согласно Википедии, изначально понималось как правила взаимодействия между людьми, сводится к некоему "правильному" внутреннему переживанию отдельного индивида… Извините, господа, но «этика личности», противопоставляемая «этике общества» – это сапоги всмятку.
Да, слышу, слышу уже ваши возмущенные возгласы: Как же так? А Иисус из Назарета? А Мартин Лютер? А Барух Спиноза? А советские диссиденты, наконец? Слышу и отвечаю. При всем уважении к несомненному мужеству и нравственному подвигу этих людей, мораль, в защиту которой они поднимали голос, никоим образом не являлась их индивидуальным достоянием.
Моральные установки Иисуса в условиях соответствующего места и времени ничего необычного собой не представляли. Многие говорили и думали так, и пострадал он, кстати, совсем не за это. Мартин Лютер не стал бы никогда свои тезисы приколачивать на церковную дверь, если бы на массовую поддержку не рассчитывал – рассчитывал и не просчитался. Спиноза – достаточно типичный представитель ассимилированных изгнанников из Испании, не будем сейчас разбирать, в чем именно состояла их (действительно очень серьезная) моральная проблема, но чтобы убедиться в ее коллективности, достаточно вспомнить Уриэля Акосту.
В большом и сложном современном обществе сплошь и рядом возникают небольшие сообщества, мораль которых достаточно сильно отличается от общепринятой. Где-то их преследуют, где-то игнорируют, некоторые из них долговечны, другие – рассасываются за десятилетие. Когда контркультурное сообщество подвергается преследованиям, далеко не каждый его представитель решается о своей "иноморальности" объявить открыто, но тот, кто решается, никогда не представляет себя одного.
На тыщу академиков и член-корреспондентов,
На весь на образованный культурный легион
Нашлась лишь эта горсточка больных интеллигентов,
Вслух высказать, что думает здоровый миллион!
Ю. Ким
Носителя контркультурной морали могут отправить на костер, носителя индивидуальной – только в психушку. Советская власть "больных интеллигентов" сумасшедшими объявляла именно потому, что по разным причинам очень ей не с руки было про "здоровый миллион" признавать, но мы-то помним многочасовую очередь по всем Хамовникам в мороз на похоронах академика Сахарова. Герой способен вопреки всем опасностям в одиночку громко сказать то, о чем молчат другие, но если не будет за ним этих самых молчащих других, сказать ему будет абсолютно нечего. Мораль – всегда от имени, даже если без поручения.
Потому что мораль – это, прежде всего – инстинкт самосохранения сообщества. Правила поведения, что такое хорошо и что такое плохо – производное: как должны взаимодействовать между собой люди, чтобы сообществу жить и не умереть. Эти правила усваиваются в детстве, как язык, и также с индивидуальными отличиями, но до взаимонепонимания различия не доходят. Нет и не может быть никакой личной морали Альберта Швейцера, как личного языка Эллы Грайфер быть не может, могут быть только личные особенности русского языка.
Но, может быть, мы просто неправильно поняли? Может быть, Швейцер имел в виду, что отношения между народами и государствами строятся не так, как отношения между людьми в его родной деревне? Это – несомненный факт, но… может ли быть иначе?
Ведь внутри одного сообщества индивидуальные различия в морали минимальны (даже тот, кто правил не придерживается, понимает, что нарушает порядок и выдумывает себе оправдания), зато между разными сообществами иной раз значительны. Достаточно вспомнить хотя бы современную нравственность в некоторых регионах Афганистана, требующую в видах защиты чести семьи физической ликвидации согрешившей девицы. Соответственно, любая мораль включает непременно различие между своим и чужим, взаимодействие с которым усложнено, поскольку его поступки диктуются иной логикой и могут оказаться неожиданными для нас. Не то чтобы непременно враждебность, но некоторая исходная настороженность присутствует всегда.
Не может быть морали "вообще", как и языка "вообще" не бывает, бывает мораль только конкретная и отличная от всех других-прочих. Есть, разумеется, общие черты у всех языков и всех моральных кодексов человечества (см. "порождающую грамматику" Хомского), но немцу с афганцем насчет нравственности девиц не легче сговориться, чем русскоговорящего собеседника понять носителю суахили.
Так вот, в последние два века разнообразие культур, религий, языков и т.п. в определенных западных кругах стало восприниматься не как естественный порядок вещей, а как проблема, для которой надо найти решение.
***
И нам,
если мы на митинге ревем,
рамки арифметики, разумеется, у́зки —
все разрешаем в масштабе мировом.
В крайнем случае — масштаб общерусский.
«Электрификация!?» — масштаб всероссийский.
«Чистка!» — во всероссийском масштабе.
Кто-то
даже,
чтоб избежать переписки,
предлагал —
сквозь землю
до Вашингтона кабель.
В. Маяковский
По умолчанию предполагается, что:
1. Западный образ жизни – светлое будущее всего человечества.
2. Достигнув этой вершины, люди прекратят соперничество и распри и заживут "единым человечьим общежитьем".
3. Приблизить этот идеал очень поможет введение культурного, языкового, религиозного и т.д. единообразия. Поскольку контакты и бесконфликтные отношения проще выстраиваются со своим, чем с чужим, надо, значит, чтобы все всем своими стали.
В этом направлении идут и размышления Канта о вечном мире и всемирном правительстве, и всяческие искусственные языки типа эсперанто, и, разумеется, наша любимая этика благоговения перед жизнью, что не только все человечество охватить норовит, а даже еще пошире… Естественно, вредными и враждебными оказываются все и всяческие "измы", вдохновляющие на дискриминацию (что в переводе означает "различение") людей по какому ни на есть признаку, будь то нация, раса или половая принадлежность.
Основным аргументом моего марксистского папы против религии был тот факт, что религий на свете много, согласия между ними нет, а если бы хоть одна была истинной, то исповедовало бы ее непременно все человечество целиком. А что его собственная… ну, пусть не религия, пусть вера – коммунизм – тоже как бы не всем на свете подходила, он, ничтоже сумняшеся, относил на счет интриг буржуазной пропаганды и живучести предрассудков в несознательных головах, за слабым знанием истории не ведая даже, что подобные иллюзии свойственны были некогда и христианству, и исламу.
Возникают они, как правило, на начальном этапе, когда новорожденная идеология распространяется, успешно вытесняя из голов отжившие представления прошлого, и захлебывается, столкнувшись с коллективами, чьи представления свое еще не отжили. Да мало этого: привившись в силу благоприятных обстоятельств на слишком разных культурных субстратах, новая религия вскорости раскалывается, ибо различия в ментальности и образе жизни не позволяют инокультурных единоверцев воспринять как "своих". Так появляются в христианстве православные и католики, в исламе – шииты и сунниты, и тотчас же принимаются темпераментно выяснять, кто из них правоверный, а кто вовсе наоборот, т.е. любая попытка создания одной на всех веры, культуры, морали не к примирению ведет, а наоборот – к ожесточенному соперничеству.
Ведь каждая из сторон, естественно, настаивает на своей интерпретации общего наследия. Если бы были они националистами, могли бы еще согласиться, что у каждого – своя правда, хотя и не без некоторого высокомерия к "недоумкам" противной стороны. Но поскольку речь идет о предназначенных для всего человечества единоспасающих окончательных истинах в последней инстанции, то… без серьезной драки не обойтись. Территорию можно поделить, население – переселить, дань – заплатить, но не делятся и не продаются культура, традиция, образ жизни. Тут уж – война священная, не на жизнь, а на смерть.
Гипотетически "единое человечье общежитие" возможно только в условиях мирового господства тирана, жестокостью и властью превосходящего Сталина и Гитлера вместе взятых. Именно мировое господство было целью их обоих («Сегодня у нас – Германия, а завтра будет весь мир!» – против «Наш лозунг – всемирный Советский Союз!»), именно борьба за эту общую цель делала их непримиримыми соперниками – Боливару не выдержать двоих.
Эпоха национальных государств, отстаивавших каждое свои интересы и совместно заинтересованных в равновесии сил, не зря звалась в Европе "La Belle Epoque". Это было время интенсивного культурного обмена и общения, потрясений не слишком драматических и войн не слишком жестоких. Конец ей положила Первая мировая – война за передел мира между державами, т.е. не за право свое хранить, а за право это "свое" навязывать чужим народам, за право на те самые колониальные жестокости, которые столь драматично обличал Швейцер, не замечая противоречивости своей аргументации. С одной стороны он ни минуты не сомневается, что Европа обязана делиться своими достижениями с народами, которые сами такого не достигли, с другой – на собственной шкуре ощущает, как трудно эти достижения насаждать в культуру, что их не создавала, и сочиняет методические разработки по воспитанию туземцев.
Но воспитывать-то – вот в чем штука – можно только того, кто ЗАВИСИМ от тебя, а зависимость в данном случае возникает в результате покорения, а покорить возможно только силой, а силу надо демонстрировать с беспощадностью, иначе – не поверят. Только за широкой спиной злых колонизаторов может добрый Швейцер бедным неграм помочь, иначе нет гарантии, что не скушают – как капитана Кука. И вот тут уже возникают два непростых вопроса: А может, лучше бы этим самым неграм без колонизаторов обойтись, даже если тогда придется обойтись без благодеяний? И так ли уж полезны благодеяния, создающие зависимость, приучающие ожидать от другого того, что в противном случае, глядя на него, научился бы делать сам?
Не Швейцер, конечно, выдумал колониализм и европоцентризм, помогал он людям на практике в рамках, заданных историей, за что ему большое спасибо, но вот касательно теорий… Ведь уже во времена ТАНАХа известно было по опыту, что ничем, кроме смешения языков, вавилонская башня окончиться не может, что pax romana – если и счастье, то не надолго, т.е. до ближайшего нашествия варваров. Есть, видимо, в человечестве какой-то встроенный предохранитель, срабатывающий всякий раз, когда некая поддавшаяся головокружению от успехов культура пытается охватить всех и вся, создать очередное «единое человечье общежитие». Танахические авторы, не мудрствуя лукаво, объясняют это недовольством Всевышнего – не терпит, мол, нахальной конкуренции со стороны смертных – но вообще-то можно объяснить и попроще.
Одним из важнейших факторов жизнеспособности биологического вида является, по мнению специалистов, его приспособленность к среде обитания. Покуда среда стабильна, больше шансов у того, кто лучше «заточен» под ее особенности, но… при резких изменениях (например, очередной ледниковый период) шансы появляются, наоборот, у наименее приспособленных, у них скорее найдутся свойства, помогающие выжить в новых условиях. Так вот, человек как биологический вид соответствует обоим взаимоисключающим требованиям, не одну создавая культуру, а двадцать одну, в разной степени приспособленную к разнообразной обстановке. И потому удалось ему не только освоить территории с самыми разными природными условиями и все ледники пережить, но и постоянно совершенствовать орудия труда и формы организации общества. Поиск ведется одновременно по многим направлениям, тупики отпадают, а удачи постепенно становятся достоянием всех.
Но бесплатных пирожных не бывает. За неслыханную гибкость, позволившую человеку стать царем природы и венцом творенья, приходится платить ксенофобией, расизмом, войнами и геноцидами. Можно (и даже нужно!) стараться, по возможности, предотвращать их в каждом конкретном случае, но полностью исключить их нельзя. Каждая культура должна своими носителями ощущаться как высшая ценность, как "самая-самая", за которую стоит драться и умирать. Несчастье – каждая война, но вечный мир был бы непоправимой катастрофой. Чтобы это понять, достаточно сравнить Европу прошлого, раздираемую внутренним соперничеством и в параллель завоевавшую мировое господство, с Европой нынешней, умиротворенной под властью единой бюрократии, в параллель тихо вымирая и покорно платя дань всякому Абу Немазанному.
Место конкуренции различных сообществ, вынуждавшей отстающих воленс-неволенс перенимать опыт передовых, заняла борьба личности против общества и общества против личности, бессмысленная "борьба нанайских мальчиков", в которой победителей быть не может.
***
"Знают все, - ответил ребе, - что внутри тепло, а значит
обнесем пустырь забором – и окажемся внутри!
Будет холодно снаружи – ветер воет, буря плачет,
А у нас – теплей, чем в бане, раза в два и даже в три!"
Д. Клугер
А теперь давайте проведем маленький мысленный эксперимент: сравним то, что Альберт Швейцер проповедовал, с тем, как поступал он на самом деле.
Проповедует благоговение перед любой жизнью, а сам изводит вирусы и корчует джунгли.
Проповедует преимущество индивида перед коллективом, а сам в Ламбарене командует и возражений не терпит.
Проповедует недопустимость национализма, а сам с туземцами обращается совершенно иначе, чем с европейцами.
Но самое удивительное – никто на него не в обиде, наоборот, все довольны, все благодарны ему: и защитники природы, и идеалисты его бригады, и даже туземцы, что приходят к нему лечиться. Короче говоря, если Швейцер в самом деле творил добро, то не благодаря, а вопреки своей идеологии. Но с другой-то стороны-то эта идеология была совершенно необходимой, ибо без нее не видать бы ему как своих ушей ни всемирной славы, ни ею обусловленной материальной поддержки.
Немного утрируя, можно сказать, что деньги, пожертвованные ему на ложные, иллюзорные цели, обращал Альберт Швейцер на цели благие и истинные, и правильно делал, ибо на благие гроша бы ему не дали. Не думаю, чтобы он лицемерил, скорее и сам разделял иллюзии жертвователей.
Теории Альберта Швейцера построены на философии, которую он учил в университете, а практика – по образу и подобию родной эльзасской деревни. Философы, начиная даже не с Канта, а от самого Платона, твердили ему, что при наличии правильной идеологии с любым двуногим из другого полушария ничего не стоит наладить такие же отношения, как с соседом на деревенской улице (не удивительно, что сам он, в конце концов, поддался искушению приписать сюда же и гиппопотама из африканской лужи), в точности как тот наивный ребе из старого анекдота верил, что домашний микроклимат легко создать, обнеся забором пустырь.
Современный мир стал теснее: экономические связи, финансовая глобализация, транспорт и СМИ, и, конечно же, интернет создают иллюзию сближения людей. Но деловые связи между различными культурами (и даже охватывающие несколько различных культур) существовали от века – вспомнить хоть тот же «великий шелковый путь», один и тот же финансовый кризис в разных экономиках отзывается очень по-разному, недельная поездка во Флоренцию или Венецию не очень-то раскрывает туристу жизнь реального итальянца, репортажи СМИ соотносятся скорее с идеологией, чем с отображаемой реальностью, ну а интернет… С единомышленниками, конечно, сплачивает теснее, с противниками – острее сталкивает, а просто «не свои» – так чужими и остаются.
Очень многие гуманистические проекты работали прекрасно, пока были делом группы дружных энтузиастов, ориентировавшихся не по идеологии, а по ситуации, но, став обширными и представительными, скурвились мгновенно. Как бесчисленные благотворительные фонды, тратящие собранные пожертвования главным образом на зарплату самим себе, как гринпис, что давно уже не за чистый воздух и воду борется, а против технического прогресса, как "врачи без границ", впавшие в полнейший антисемитизм… этот список можно продолжать бесконечно.
При переходе от сплоченной группы единомышленников к бюрократической структуре смысл утрачивается автоматически, потому что законы есть не только у физики, у социологии они тоже есть, и никакая этика не способна сделать общину безразмерной. Никакой идеологический забор вокруг пустыря тепла не удержит, требуются стены и потолок, т.е. в нашем случае – неформальные межличностные отношения с выраженной иерархической структурой, тогда и только тогда возможно сотрудничество в достижении разумной и доброй цели.
Носителями таких отношений являются те, кто вырос в общине, и Альберт Швейцер – один из них. Они оказываются, на круг, более способными "взглянуть в глаза ДРУГОМУ". Поскольку привыкли глядеть друг другу в глаза в процессе взаимодействия, а не в телевизор в поисках очередной самой правильной единоспасающей идеи. Их не в пример труднее увлечь перспективой создания земного рая путем устранения "лишних деталей", будь то евреи, буржуи или "враги народа", не от избытка гуманизма, а просто по недостатку времени, ибо заняты они обустройством жизни в масштабах менее великих, зато более осуществимых. И «благоговением перед жизнью» их тоже не соблазнить – без всяких угрызений совести сознаются, что брат им дороже соседа, сосед дороже иногороднего, иногородний дороже иностранца, а любой человек дороже, чем все орлы на свете.
Именно такая структура и есть искомое решение пресловутой проблемы личности. Не спасут ее ни дополнительные права, вплоть до полной безнаказанности, ни любовь к ближнему и дальнему, независимо от расы, национальности и вероисповедания, ни благоговение перед вирусами, ни арийское наследие, ни классовая борьба, а спасет только и исключительно община, где все знают всех, где каждому есть место, потому что есть иерархия со своими правами и обязанностями. Какой именно будет эта иерархия, обязанности и права – демократическими, авторитарными или писаным законом – определяется конкретными обстоятельствами, важно лишь, чтобы уклад представлялся естественным всем членами группы.
Нет, конечно, они отнюдь не ангелы, случаются среди них и воры, и даже убийцы, но как-то не принято у них гордиться такой профессией и похваляться войной против безоружных. И на погром вполне могут размахнуться при случае, но вот на «окончательное решение» уже слабо. И против властей иной раз бунтуют, но на «большой террор» вы их не подвигнете.
И потому сам Альберт Швейцер, действуя не по теориям, а по умолчанию – как с детства привык, сумел спасти осиротевшего птенчика, дать смысл жизни одним и оказать реальную помощь другим людям. А те, кто его теории на глобальный уровень вывести норовит, только палки в колеса прогрессу могут вставлять, да поголовье орлов увеличивать ценой распространения малярии. И это еще цветочки.
Краткое описание вырисовывающихся на горизонте ягодок нашла я недавно в любимом немецком блоге Die Achse des Guten: Ну просто не могла не перевести:
Эран Ярдени
Причины и следствия Экофашизма
Считать экофашистов просто «блаженненькими» – значит игнорировать неопровержимые факты: ни одна идеология со времен «холодной войны» не пользовалась такой всеобъемлющей поддержкой как экологизм. Пришло время убедиться в своей ошибке каждому, кто утверждал, что постмодерн не способен на создание «великих идеологий», кто готов был в конце 20 века похоронить идеологию как познавательный, политический и моральный фактор. Мировоззрение «блаженненьких», как я уже указывал ранее: есть, напротив, всего лишь острое нравственное расстройство: псевдоморальная риторика в качестве стены, отгораживающей от реальной жизни, а не идеология, поскольку политических амбиций не имеет.
Нынешние разновидности экологизма представляют собой не что иное как сублимированные и осовремененные версии давно известного антидемократического образа мыслей, только вместо поклонения фюреру – безусловное подчинение человека природе. И то, и другое – варианты «образа отца» как источника защиты, безопасности и морального авторитета. Невозможно проглядеть сходство между отношением ребенка к отцу и экофашиста к природе – смесь почитания и страха.
Дабы не прогневить того, кто внушает страх, следует покорствовать и исполнять все его желания – так именно и ведут себя с отцом и/или природой. Можно сказать, что экофашизм есть процесс превращения природы в наивысшую моральную инстанцию, разновидность «Сверх-Я».
Из высокодуховной теории следует соответствующая практика. Непрестанным потреблением экологически чистых продуктов стремится экофашист превратить свое тело в естественную и неотъемлемую часть природы – метафизического целого, подобно тому как антидемократы прежних времен стремились ощутить себя частью «нации» или «народного единства».
Фашистский образ мыслей, сублимированный в массовом движении в защиту природы, уже в ближайшие годы проявит свойственный ему антисемитизм, сиречь антисионизм. Конкретный пример перспективного направления антисемитской агитации – нынешние заявления Эмнести Интернейшенал, что Израиль у палестинцев всю воду отобрал. Аналогичной метаморфозы следует ожидать и от широкой дискуссии на тему израильского атома. В экофашистском мире обладание атомным оружием из политической угрозы превратится в метафизическое преступление против всевластия божественной природы. Использование атомной энергии станет Вавилонской башней экофашизма.
Успех этой идеологии объясняется в первую очередь вакуумом, возникшим после развала Советского Союза. Прежде экологическая идеология прозябала на задворках общества, но крах на Востоке вызвал скуку на Западе, она и открыла экофашизму путь к политической легитимности.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #4(163) апрель 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=163
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer4/Grajfer1.php
