Хосе Мария Инохоса (1904–1936) – испанский поэт-сюрреалист, представитель Поколения 27, переводчик французской сюрреалистической поэзии. Вместе с Мануэлем Альтолагирре и Эмилио Прадосом основал в 1926 г. литературный журнал Litoral, в котором в разное время печатались Федерико Гарсиа Лорка, Хосе Бергамин, Хорхе Гильен, Луис Сернуда, Рафаэль Альберти, Висенте Алейсандре, Хуан Грис и мн.др. При жизни поэта вышло шесть книг – пять поэтических: Поэма полей (1924), Поэзия в профиль (1925), Роза ветров (1926), Берега сияния (1928), Кровь свободы (1931); и одна прозаическая – Цветок Калифорнии (1928). Ниже публикуются пять первых прозаических зарисовок из этой книги. Перевод выполнен по изданию: Obra completa de Jose Maria Hinojosa (1923-1931), edicion de Alfonso Sanchez. Fundacion Genesian, 2004.
Цветок Калифорнии
Мануэлю Альтолагирре
Дорога была неровной, скат поднимался и опускался с ритмом американских горок, с ритмом щелкающего кнута.
Зигзаги повторялись, поворачивая с такой силой, что дорога бросала узлы к моим ногам, и многоточия шагов объединялись, чтобы создать прямую линию скольжения.
Когда я прибыл на место, в качестве единственного выхода мне был предложен туннель, покрытый кровавой листвой. На негативе фотографической пластины у входа в туннель было написано следующее:
ХРИСТОС ЗАЛОЖИЛ ПЕРВЫЙ КАМЕНЬ
СВЯТАЯ ПЯТНИЦА 1925 ГОДА
Поскольку дорога не прекращала потрескивать своими щелчками о мои ноги, я должен был как можно скорее войти в туннель, несмотря на свое отвращение.
Длинный туннель был невыносимо однообразен и дурно пах; не пересекаясь на своем пути ни с одним человеком, почти в самом конце я встретил надзирателя, который повелительно сказал мне:
— Держитесь правой стороны.
Пронеслись мгновения страшной тревоги. До того времени я не был готов к отсутствию своих двух рук, и как без рук выяснить, какая из них правая? ?
Я сделал огромное усилие, чтобы бежать, но не мог ускорить шага; я захотел спрятаться, но не нашел подходящего места и, наконец, истощенный, принялся терпеливо ждать окончания туннеля.
На выходе я получил обратно свои руки, и как только я присел и зажег сигару, чтобы спокойно покурить и отдохнуть от своих недавних страданий, как вдруг прохожие начали собираться вокруг меня. Они бросали в меня оскорбления, обвиняли меня в том, что я надел зеленую рубашку, чтобы сойти за попугая. Обвинения были ложными, и когда прибыл судья, я спокойно сказал ему, что невиновен:
— Господин судья, я клянусь вам, что у меня не было времени держаться правой стороны.
Объяснение удовлетворило судью, и, чтобы выпутаться из неприятностей, я нырнул в первую же открывшуюся дверь.
Это была дверь побеленной церкви с алтарями, полностью покрытыми яркими бумажными цветами.
На органе играл чистокровный шотландец, которого я больше никогда не слышал, и чью мелодию невозможно было запомнить.
На цыпочках я ступил на горбатую керамическую плитку, резиновым мячом отскочив от центрального нефа к главному алтарю.
Не успел я достичь и середины нефа, как вдруг колонны начали двигать своими руками, показывая мне, что нужно оставить это направление и переместиться в боковой неф.
Не спрашивая объяснения, я двинулся в левый неф, где увидел цинковую молельню, и в ней женщину. Смуглую женщину с алюминиевой грудью, одетую в купальный костюм из воска. Я запутался в кружевах шиканий, набросившихся на меня, прежде чем притянуть к решетке и приставить нож к моему слуху:
— Сорви цветок Калифорнии.
Смуглая женщина вышла из цинковой молельни и начала скакать с головокружительной скоростью от одной лампы к другой, с одного алтаря на другой, от одного нефа к другому.
И я не прекращал слышать отовсюду эвритмию истощенного маятника на веревке:
— Хосе Мария, Хосе Мария,
Сорви цветок Калифорнии.
— Хосе Мария, Хосе Мария,
Сорви цветок Калифорнии.
— Сорви цветок Калифорнии.
— Сорви цветок Калифорнии.
Форнии, Форнии, Форнии, Форнии, нии, нии, нии, нии, нии, нии, нии, нии, нии.
У смуглой женщины с алюминиевой грудью в купальном костюме из воска вспыхнули волосы.
Нии, нии, нии, нии.
Смуглая женщина горела вся, и остались только две груди, превратившиеся в сферы, их унес ребенок, одетый в первое причастие.
Через мгновение я остался в церкви один, среди запаха горелого воска, один среди запаха искусственных цветов.
Мои шаги грохотали, и я был центром этого бесконечного шума, и один посреди тюрьмы нежного шума, я боролся, чтобы ее покинуть, посреди пустоты, чтобы выковать радиус, который проведет меня по касательной.
Я столкнулся лицом к лицу с колоннами, и колонны ничего мне не сказали, они делали мне непонятные знаки, и я начал верить, что они были из обыкновенного камня.
Разделила надвое мой экстаз фраза, уже забытая, но воскресшая: «Сорви цветок Калифорнии».
Я поднялся на амвон, и когда я начинал читать для себя молитву одинокого в церкви, я увидел, как медленно движется по керамической плитке красный фосфоресцентный омар.
Я раскинул руки и слетел с амвона на землю. Только раз внутри себя, только внутри себя, не плененный, я смог видеть так близко омара, чья задняя часть была цветком цвета мяса. ?
С ударом кнута я решил быстро и внезапно броситься на омара. Я вырвал цветок с корнем и, упиваясь удовлетворением, поместил его в петлицу своего смокинга.
Не успел я прийти в себя, как цветок из мяса начал разлагаться.
Не успел я ступить на порог, чтобы покинуть церковь, как уже прогуливались черви по моей накрахмаленной белой манишке, по моей безгрешной манишке ночного ныряльщика.
Я вышел на улицу, и черви уже вытащили мои глаза.
Я мог лишь ощупью чувствовать солнце, наполнявшее атмосферу, и на моих ладонях выросли десять глаз.
(Париж, 1926)
Почему я не стал Сингапуром
Луису Сернуде
Однажды я почти стал Сингапуром, но потерпел неудачу, питая надежды. Препятствие разрушило одно из моих самых больших желаний, и с тех пор у меня больше не было возможности воплотить мечту в жизнь.
Долгое время я сидел на стене рейда, опустив ноги в море, и не двигался с места. В моих руках была удочка, время от времени я стегал ею воду, из которой росли лилии. У меня выросли ноги и борода: они спадали на воду, начиная срастаться с водорослями; они уже почти царапали морское дно.
Один раз, забросив удочку, я вытащил на рыболовном крючке маленькую розовую бумажку, на которой было написано: «Тело Марии Луисы намазали лимонным цветком и мятой. Подготовь свой дух, ведь тебя выбрали, чтобы стать Сингапуром».
Эта надпись наэлектризовала мое тело, и оно стало покрываться дрожью с головы до ног, прежде чем быстрыми широкими шагами побежать по палубам кораблей, поставленным на якорь в порту. От такого бега мои ноги сильно износились, вернув себе свой обычный размер, и тогда, истощенный, я упал на скамейку пристани.
Чудовищный шум загрохотал в моих ушах, как будто все корабли мира собрались вокруг меня и в отчаянии гудели своими сиренами. Несмотря на шум, разрушавший меня изнутри, люди вокруг не удивлялись происходящему. Грузчики продолжали работать; моряки на палубах кораблей оставались безразличными; а карабинер сидел на пробковом ящике, рассматривал свои ногти, жевал их и, целуя фокусницу, сидевшую у него на коленях, выплевывал ногти из-под усов.
Корабли продолжали гудеть, чуя близость чужака, от которого нельзя было ожидать никакого добра; и появился на горизонте корабль, приближавшийся к порту с головокружительной скоростью.
Корабль шел из Индии. У всего экипажа были оловянные глаза с выгравированным на них именем: Сингапур.
Власти города не позволили кораблю, идущему из Индии, бросить якорь в порту, потому что там, куда прибывал их взгляд, члены экипажа всегда отпечатывали имя Сингапур, как будто оставленное небольшим ручным печатным станком, поэтому корабль был обязан бросить якорь на рейде при условии, что никто из экипажа не взглянет на эту землю. Они могли смотреть только на море. Лишь море имело власть стирать своими волнами следы взглядов, тонущих после слабого равновесия на воде, взглядов мужчин, вернувшихся из далеких земель. Эти суровые мужчины с оловянными взглядами вечно пребывали в постоянном и ритмическом движении. Было видно, как в свободное время моряки медленно прогуливались по палубе, повернув голову в сторону моря, двигаясь от кормы к носу и от носа к корме, прощаясь с сильным запахом перца и какао.
Когда я встал со скамейки, на судне, идущем из Индии, зажегся свет, и все оно было из огня, раскаленные угли плавали на глади моря. Однако никто не ремонтировал этот корабль, он оставался незамеченным для всех, кто меня окружал, потому что никого не удивлял его странный образ. Фокусница только что попросила руки карабинера, и под усами заблестело кольцо жениха.
Порт опустел, и на борту был слышен лишь храп карабинера и дыхание фокусницы.
Полная луна Израиля покрыла наши головы, окрашивая пеплом листву деревьев и оставляя на сетчатке моих глаз отпечаток белой линии, пересекающей ее слева направо. И ничего больше, просто однажды ночью в городе переночевали моряки, на чьих оловянных глазах было написано слово «Сингапур».
На рассвете, когда с востока начал проясняться горизонт, корабль из Индии уже исчез, оставив след Сингапура, выгравированный рулевым на волнах, когда, прислонившись к хижине, опустив голову на руки, с ностальгией глядел лоб воды, так напряженно и терпеливо, что даже властное море не могло избавиться от следов, напечатанных на его плоти рулевым корабля, прибывшего из Индии.
Проснувшись утром того дня я пошел на пляж, чтобы искупаться, но по дороге мои ноги не коснулись земли, недостойной притронуться к моему телу, уже готовому стать Сингапуром, моему телу, полностью ставшему духом.
Однажды на пляже я начал сбрасывать с себя свою плоть, и, когда я погрузился в море, мои пустые глазницы наполнились морской водой, сквозь эту воду я мог видеть лучше, чем когда бы то ни было в жизни. Мой взгляд следовал ритму моря и ритму песка, но не мог лечь горизонтально.
Находясь на пляже, я чувствовал, что меня окружали своими горячими и солеными телами все женщины того города, но я не мог их видеть, потому что мой взгляд падал по вертикали. ?
После больших усилий я смог поднять свои глаза из воды, чтобы увидеть стену из женщин вокруг меня, и я увидел, что у всех у них на грудях, на животах, на половых органах было выгравировано слово «Сингапур».
Тогда я подумал, что пришло время воплотить в жизнь свое желание, и захотел стать СИНГАПУРОМ. Я растянул на земле свое тело, чтобы приютить в нем тела всех тех женщин, которые окружали меня, чтобы их плоть прошла сквозь мою плоть, чтобы стать Сингапуром.
Я собирался стать Сингапуром! Я собирался стать Сингапуром! Мое тело преобразилось, оно, распростертое и восторженное, стало ждать благодатного мгновения, чтобы перевоплотиться в город, я так хотел этого. Я собирался стать Сингапуром и я несомненно должен был спасти от погребения среди вод огромную волну женщин из этих мест.
(Мадрид, 1927)
Перчатки пейзажа
Мартину Саралеги
Руль обернулся вокруг оси, автомобиль завертелся на своих четырех колесах и поехал в противоположном направлении.
Небо осталось затянутым облаками.
Оно доставало пейзаж из своих глаз ведром и опрокидывало его, двигаясь по шоссе. Веревка была его скоростью и шкивом служил ему горизонт, не прекращавший гореть в своих постоянных изгибах холмов и ущелий.
Колодец пейзажа давал трещину и разливался по своему усмотрению там, где появлялся, и как ни в чем ни бывало по своему желанию возникал. Его руки, с силой вцепившиеся в руль, меняли свой цвет с насыщенно-красного на оранжево-желтый; затем цвет устремлялся вверх, чтобы вновь стать красным.
Пейзаж раскачивался в такт изменениям цвета рук и проходил цикл от Фьезоле до девственной бразильской сельвы.
Клевер соткал гирлянду вокруг раскаленного мозга, и горизонт испустил жалобный стон, оказавшись привязанным к неподвижной точке взгляда. Внезапно остановившись, пейзажи обваливались друг на друга, и над всеми сверху плавал тот, что на вытянутой руке показывал удостоверение по надзору за уличным движением.
Если бы в это мгновение мы не заметили бордюр его глаз, мы тотчас же поверили бы в теорию шаровидной статики циркумфлексных стран. ?
(В тот день в газетах появилось два следующих сообщения: МАШИНА M-56565656 БЫЛА ОШТРАФОВАНА ЗА ПРЕВЫШЕНИЕ СКОРОСТИ – РИМСКИЙ ПАПА ЗАКЛАДЫВАЕТ СВОЙ ПИЛЕОЛУС, ЧТОБЫ КУПИТЬ ДУДОЧКУ.)
***
Я почувствовал истощенные глаза пейзажа, его руки быстро бледнели; его тревожили изменения в цвете, и он захотел сделать себе инъекцию при помощи столба с указателем.
Чтобы это сделать, пейзаж воспользовался серией разноцветных перчаток. Он надел перчатки подходящего цвета, чтобы принять желаемый вид. Чувствуя, что выбрал слишком насыщенный цвет, он надевал перчатки другого более подходящего цвета. Так он лечил свое пейзажное малокровие. ?
На протяжении этого выздоровления не было ни одного дня, когда бы удалось повернуть руль хотя бы на четверть. Машина больше не вертелась на своих четырех колесах.
***
Упали шторы его век и почти зачехлили глаза.
Руль не прекращал дрожать в унисон пульсации горизонта.
В это мгновение пейзаж переносил пейзажное отравление, и когда внутри него осуществилась реакция, перед той монотонной лавиной, которая грозила ему окаменением, заворачиваясь и погружаясь в битумное море, пейзаж быстро сменил перчатки.
Как только он закончил смену перчаток, направляющая шестеренка хрустнула, и машина начала вертеться на оси центра тяжести с головокружительной скоростью, не двигаясь с места.
Поспешно надевались перчатки разного цвета, синие и зеленые, и пейзажи тоже разнились по двум сторонам шоссе, с обеих сторон они препятствовали скорости, сводя ее в одну точку.
Ему удалось сбросить эти перчатки, но у него не было сил надеть новую пару.
С этими внезапными изменениями шкив выпрыгнул из горизонта и, уронив маленькие капельки воды, завернулся в автомобиль, оставшийся колебаться в пустоте.
Свободные от перчаток, бесцветные руки продолжали крепко держать руль.
Последний пейзаж затвердел, подобно инею на сетчатке глаза, и захватил взгляд в его постоянном кипении, который в тот миг спокойно отражал дистиллированный свет утренней зари. ?
С неба начинают опадать облака, и небо опрокидывает свою окоченевшую синюю плоть в жидкие глаза горизонта.
(Последняя новость, полученная с опозданием: «В КОНСИСТОРИИ РИМСКИЙ ПАПА ДРАЗНИТ КАРДИНАЛОВ ДУДОЧКОЙ».)
(Мадрид, 1926)
Десять голубей
Фернандо М. Милисуа
Вылетели десять белых голубей, почтовых, из каждого моего пальца и, принеся в своих клювах по ветке оливы, оставшейся после потопа, они опустились на перламутровые половые органы женщин, непрерывно стучавших костяшками пальцев о барабаны, сделанные папуасами из шкуры солнца. У женщин была такая нежная кожа, что хватало одного дыхания голубей для их оплодотворения, и росло у женщин из половых органов так много лилий, что никогда больше не будет нужды искать свежие лилии, как было в 1904 году с левой рукой Святого Хосе.
В венчике одной из лилий появился торс белокурой женщины, с грудями из меда, окруженными лепестками. Перед ней прыгали рыбы, рисуя зеленоватые эллиптические следы, пытаясь спрятать ее появление от глаз профанов за петлей воды романтичного пруда, полного водорослей, куда каждое утро прилетают почтовые голуби, чтобы смочить свои клювы.
И только мы могли видеть эту женщину, отраженную со странным усилием в забытых водах, только я и голуби, когда из моего рта вылетел пчелиный рой, чтобы сосать золотистые груди белокурой женщины.
Я, Хосе Мария Инохоса, растянулся на газоне около пруда, скрестив руки, с луной на лбу и дольменом в трех метрах от меня, покрытым мхом, готовым стать пьедесталом для моего торжества, пока пчелы подслащивали мой рот медом, принесенным с белокурой женщины, и строили соты вокруг моей головы; а голуби показывали собранный крыльями кристаллизованный снег ее тела, растапливая сердцебиением ненужную зелень на пруду, и собирали в свои клювы пчел, сбившихся с пути, привлеченных рычанием львов пустыни.
Соты были готовы, и мою голову полностью завернул в себя улей из множества ячеек, из которых текло чистейшее молоко, скользящее по моему телу, обеляя его и питая мои внутренности своим равнодушием. Мои губы падали и опускались на тела далеких женщин, исчезавших с верхних углов сетчатки моих глаз, прощаясь против воли. Мои губы оставляли следы на дольмене, покрытом мхом, и тогда над прудом поднялся водяной смерч, который выпил все мое нутро, оставив меня пустым, чтобы мое тело могло наполниться, как это и случилось затем, медом, извлеченным из грудей белокурой женщины, медом и чистейшим молоком голубей, летавших вокруг меня.
Когда наступила весна, мое тело из молока и меда ждало исчезновения воспоминаний, в которые опускались один за другим десять голубей, оставляя на моем лице скрытую нежность только что выросшего листа, способного повторно оживить во мне уснувший сок каштана, бегущий по моим венам. Тысячи раз я ждал этой нежности, но мне так и не удалось даже слегка коснуться десяти голубей, которые взлетали в воздух при моем появлении.
Дольмен хотел быть истоптанным моими подошвами, но я пребывал в спокойствии, пока по моей плоти катались на коньках скользкие взгляды далеких женщин, окружавших меня, и мои взгляды чахли с каждым прощанием, оставленным на коже, желавшей покрыть мои губы, окружая меня плотным черным кольцом, становящимся толще и прочней с каждым новым прощанием.
Я лишь мог ощущать воздух, поднятый голубями над моим лицом, и мои глаза больше не кровоточили, когда меня окружили хищники пустыни. Среди их рычания и ударов лапами растекалась кровь, рисуя мое тело на газоне, где я лежал. Хищники пустыни упорно втыкали свои лапы в мои пустые зрачки, и страдание отражалось в романтичном пруду гримасой боли, помазанной надеждой получить свободу от уединения. Слабое прикосновение почтовых голубей к моей плоти могло бы вновь оживить внутри меня все цветы американского континента.
Десять голубей опускались на мое тело и собирались в стаю, достаточно сильную, чтобы сразиться против всего того, что мешало нашему прибытию на другой берег, где я ждал бы, спрятав ступни в песок, белокурую женщину, которая направляла бы меня своей первой и удивительной улыбкой, светящейся в течение дня.
Сухой воздух, исходивший от земли, заставлял дрожать мое тело, извлеченное из ударов посоха, и волны звука отражались от полового органа белокурой женщины. Обнаженные руки ее тела приближались ко мне и ласкали мое горло, пока она бросала свои взгляды вблизи моих глаз.
Пройдя сквозь сельву и болота, горы и равнины, мне удалось, истощенному, бросить свой взгляд на другой берег; я мог коснуться его руками, но не ступнями. Берег был так близко, что, вопреки усталости, я не мог противостоять искушению покрыть этот единственный участок земли, воплотить свое намерение и соединиться с белокурой женщиной.
Я начал медленно переставлять свои тяжелые ноги, уставшие от странствий, и они погрузились в воду, разделявшую берега. Вода постепенно покрыла все мое тело и уже подступала к горлу, но оставался еще большой путь к воплощению моего желания. Наступил момент, когда я не мог двинуться с места, и меня уносило течение. Все мои усилия были бесполезны, и когда уже я потерял надежду достичь противоположного берега и поверил в бессмысленность всех своих усилий, мне на помощь прилетели десять голубей, они отделили мою голову от туловища, перенесли ее на другой берег, где меня ждала белокурая женщина, и положили голову к ее ногам в то самое мгновение, когда на мои губы опустился последний поцелуй.
(Малага, 1927)
Путешествие на восток
Фернандо Г. Меркадалю
В обычной комнате без украшений, пока Наполеон, всадник на фарфоровой лошадке, прыгал по циферблату часов и указывал пальцем на победу, я сидел в окружении своей семьи. Ни одно из этих лиц, смотревших друг на друга и разглядывавших меня со странной серьезностью, не было мне родственно, и все же это была моя семья.
Никто не двигался с места, никто не делал ни единого жеста во время этих повседневных разговоров.
— Смотри, какие я купила перчатки.
— Очень красивые, хотя кожа слишком синяя. Тебе так не кажется?
— Да, это так. Может быть, они выцвели на солнце. Но это не имеет значения, потому что кровообращение сможет скорей открыться, и мы скорее станем счастливыми.
— Не думай об этом. Тете Долорес никак не удастся поцеловать Президента Французской Республики.
— Я и не знала, что она республиканка!
Наполеон посмотрел на нас слегка разгневанно, и в одно мгновение мы оказались заключенными под колпаком фонаря, что добавило еще больше серьезности в выражения наших лиц.
Взгляды продолжали прыгать от одного к другому, когда мы вдруг начали слышать неясную фразу, исходившую неизвестно откуда. Постепенно она становилась понятнее и громче, и, в конце концов, оглушила нас. ?
Вот эта фраза:
— Давайте предпримем путешествие в Восток.
Фраза еще дрожала в наших ушах, когда фонарь раскололся на две части, и семейное собрание растворилось, теряя свои фигуры в густом тумане.
Теперь я находился в порту, на палубе корабля, который был готов вот-вот отчалить. Услышав свисток капитана, команда подняла якорь, и со всех сторон к моей голове слетелись чайки. Каждая из них клала в мои руки красного анчоуса, которые таяли в пламени моей плоти и лились вместе с моей кровью. Кровь капала на палубу, собираясь в лужу, в которой они смачивали свои окоченевшие ноги.
Это была кровь моих чувств, они заворачивали меня в атмосферу яичного белка, влажную и прозрачную, которая отделяла меня от экипажа и корабля. За мной следовал лишь голос капитана, превращенный в грохот рупора.
Когда корабль направил свой нос на восток, уже за пределами порта, мы заметили, как перед нами возникли огромные синие горы, мешавшие нашему движению. Необходимо было обойти их, чтобы двигаться дальше. Тогда два моих друга предложили мне оставить корабль и срезать путь по тропинке, чтобы потом выйти навстречу к кораблю. Так мы и сделали, и, поднявшись на вершину той синей горы, мы бросились вниз на лыжах в воду, которая быстро перенесла нас к месту, где стоял корабль.
Из-за склона воды перед нами, мы видели, как проплывали мимо суда, как многие из них из-за большой разницы в уровне воды переворачивались и исчезали под ее толщей.
Перед нами возникла плодородная долина реки Хениль, полностью покрытая деревьями и застроенная белыми домами, видная в перспективе первобытного андалузца.
По прибытии мы свесили с корабля лестницу, чтобы к нему можно было вернуться, но это делал лишь я, потому что два моих друга уже направились вглубь земли, исчезая в зелени и белизне плодородной долины Хениль. На корабле осталась только семья капитана, и как только я опустил ноги на палубу, они заставили меня тщательно вымыть руки в тазу, стоявшем в углу той единственной комнаты, до которой уменьшилось судно.
Проделав такую же операцию, капитан и его семья, завернулись в китайские шали. Я был вынужден им подражать, так как думал, что мое путешествие было окончено, но в этот момент дочь капитана открыла два своих огромных черных глаза и положила на них мою левую руку. И, пока в ее глазницах махали крыльями два лесных голубя, она приближалась ко мне все ближе и ближе, пока не скрестились наши ноги, не объединилась наша плоть, и мы не стали одним телом.
Капитан опадал на нас белыми и желтыми маргаритками, и на следующее утро его борода свернулась в цветы миндального дерева.
(Кампильос, 1928)
Перевод с испанского Дениса Безносова.
