Лишь с этим человеком, из нашего мира ушедшим, некая особая связь у меня сохраняется до сих пор. Это Александр Плитченко. Именно Плитченко ввел меня в литературу, ввел как друг, на пороге предупредив об опасностях и неожиданностях внутри этого шумного игорно-питейного дома...
Мы познакомились в 1981 году в редакции «Сибирских огней», что находилась в здании Совнархоза на Красном проспекте, 82, это был, безо всяких преувеличений, — сибирский Олимп. Плитченко было 38 лет, мне, соответственно, 22. Несмотря на разницу в возрасте, отношения между нами сложились очень близкие, почти родственные. Все мои взгляды сегодняшние на духовной мир, культуру, историю Сибири и Азии в целом, все понимание профессии литератора, мастерства и долга службы писательской, все, что касаемо мира тюркско-монгольской культуры и древних эпосов и текстов — все это Плитченко.
Уже куда позже были путешествия, участие в археологических экспедициях, изучение трудов по истории и мифологии северной Азии. А сначала была дружеская школа Плитченко. Именно он, через Бронтоя Бедюрова, познакомил меня с крупнейшими алтайскими поэтами Аржаном Адаровым и Борисом Укачиным, а потом, это было особенной удачей, с великим алтайским кайчи (сказителем) Алексеем Григорьевичем Калкиным. Именно Плитченко предельно точно и вдохновенно сформулировал для меня взгляд на Алтай как на сакральное и священное место, прародину евроазиатской культуры, место, где в ледниковую эпоху человек разумный впервые обрел язык, Слово.
Собственно говоря, все это упало на подготовленную почву, потому и дало обильные всходы, поскольку было близко личному опыту, детским впечатлениям от Горной Шории и степного Алтая, предощущением и предпониманием чувства рода и воздуха истории. Плитченко же приложил максимум усилий, чтобы появились первые книги моих стихов, первые публикации и первые рецензии.
Совместная работа в старинном особняке на ул. 1905 года, 33, в сибирском отделении издательства «Детская литература» и созданном мной издательстве «Мангазея» — это лучшие годы моей жизни. В СО «Детской литературы» собирались многие поэты, литераторы, художники. Это был своеобразный творческий клуб, где в свободной, беззаботной атмосфере проходили чтения, обсуждения, розыгрыши. Именно там зародились многие творческие замыслы, впоследствии воплощенные. Кроме всего прочего, в то время обнаружился, вышел на поверхность новый пласт уникальной сибирской поэзии, сегодня известный как «Гнездо поэтов». Так назывался сборник стихотворений двенадцати поэтов, составленный мной, чем по сию пору горжусь. Большинство из них начинали свою поэтическую деятельность в 60-е, а к началу 70-х ушли в андеграунд или замолчали. Сегодня они заняли прочное место в сибирской поэзии, в корне изменив поэтическую ситуацию в Новосибирске. Это Александр Денисенко, Жанна Зырянова, Анатолий Соколов, Владимир Ярцев, Анатолий Маковский, Евгений Лазарчук, Николай Шипилов, Михаил Степаненко, Юниль Булатов, Валерий Малышев и другие…
Увы, концом этой эпохи, вслед за крахом империи, был крах издательского дела, за которым последовал общий упадок духа, близкий к унынию, здоровьем своим тогда никто не занимался, не то было времечко… И осенью 1997-го года Плитченко не стало.
Горчайшее одиночество тех дней до сих пор помнится.
Пока мы готовили эту подборку к 70-летию со дня рождения Александра Ивановича, мне на стол попало стихотворение младшей дочери Плитченко Эрты, в крещении Варвары. Привожу его здесь с душевным сочувствием и кровным пониманием.
Отцу
Не хватает тебя. Столько лет, но привыкнуть непросто.
Как же много хочу я сказать и так много спросить.
Почему лишь тепло и покой уношу я с погоста,
Если редко, но все ж приезжаю тебя навестить?
И зачем мне в наследство Родович, Джо Кокер и Пьеха?
Отчего я порой погружаюсь, как в омут — в печаль?
Почему по весне тянет выбросить все и уехать,
Почему дым осенних костров так зовет меня вдаль?
Я хочу рассказать тебе планы мои и задумки,
Поделиться мечтами, заплакать и кофе сварить,
И в усталой душе, словно в старой истрепанной сумке,
Свое детство найти, отряхнуть его и оживить.
Помнишь рыбок в Каргате? Вкус мерзлого серого хлеба?
Помнишь клипсы тайком, диафильмы, загадки и клад?..
Я смотрю в это зимнее-зимнее-зимнее небо
И пытаюсь поверить, что ты не вернешься назад.
Сегодня, оглядываясь на пройденный поэтом путь, с уверенностью могу сказать, что его имя уже вошло в сокровищницу сибирской литературы наряду с Потаниным, Шишковым, Коптеловым, Шукшиным и многими другими.
Владимир БЕРЯЗЕВ
Творческий путь писателя не измеряется количеством написанного. Это истина, не требующая доказательств.
Большая часть творческого наследия Александра Ивановича Плитченко уместилась в «Избранном», выпущенном в 2000 году в Новосибирске издательским домом «Горница». Здесь на 760 страницах представлены лучшие стихотворения, три поэмы, отрывок из повести в стихах «Екатерина Манькова», основные прозаические произведения, поэтические переложения русских народных баллад, переводы алтайского героического эпоса «Маадай-Кара», якутских песен, завета древних тюрков «Каменные книги», публицистика, литературоведческие статьи.
И всё это в одном томе.
Александр Иванович плодотворно работал во всех основных родах литературы. Но себя изначально считал поэтом. И если все-таки при этом писал еще прозу и публицистику, то это были проза и публицистика поэта. И если брался за переводы эпоса, то они не только во всей полноте передавали национальный дух того народа, с языка которого Александр Плитченко переводил, но и были истинно поэтическими и по содержанию, и по форме.
Так что, когда встал вопрос об издании избранного Александра Плитченко к его к 70-летию, двух мнений по поводу того, каким быть сборнику, не было: это должна быть книга стихотворений. Думается, излишне объяснять, по какому принципу составлялась эта книга, какими были критерии отбора. Задачей составителя было показать творчество поэта в развитии, начиная с первых, ранних книг и заканчивая «Матушкой-рожью». Этот посмертный сборник стихотворений был составлен и набран самим Александром Ивановичем и явился в какой-то мере венцом его поэтического творчества.
Поэт не был избалован прижизненным вниманием литературной критики. И не потому, что его творчество лежит не в русле современной отечественной поэзии. Напротив, скорее всего, потому, что его стихи подчеркнуто лишены изыска, внешней броскости, суесловия; они традиционны в лучшем смысле этого слова. Лирическая ясность, пожалуй, главная черта его стихотворений.
Можно выучиться писать стихи и даже стать хорошим версификатором. Стать поэтом — невозможно, им нужно родиться. Да, Александр Иванович окончил Литературный институт. Но его узнаваемая творческая манера, его индивидуальность не благоприобретенные, — они унаследованы, предопределены природным даром, что отчетливо ощущается уже в ранних стихах.
Не нужно напрягаться, чтобы сформулировать творческие принципы Александра Плитченко. Поэт прекрасно определил их сам. Обратимся к повести-эссе «Письмовник, или Страсть к каллиграфии», где он размышляет о судьбах современной отечественной культуры, и поэзии в частности. Прочтем внимательно заключительную главу, содержащую мини-исследование одной из сторон творчества Фета, которого кое-кто до сих пор пытается представить как поэта камерного, даже салонного. На примере всего лишь двух стихотворений («Никогда» и «На стоге сена ночью южной…») Александр Иванович убедительно показал присущее Фету космическое восприятие мира.
Здесь же проводится очень важная мысль о том, что беда современной поэзии — в отсутствии настоящей школы.
Школой Александра Плитченко была русская поэтическая классика. И Афанасий Фет в том числе. «Ночь пролетела, проплыла, / В реке колечко утопила…»
Его поэтика не конъюнктурна и зиждется на мощном фундаменте классической силлабо-тонической системы стихосложения.
Его художественно-эстетические воззрения не приемлют модернистского видения мира, замешенного на ерничанье и эпатаже, на пренебрежении к родному языку (и «черни», которая на нем говорит), на высокомерии и самолюбовании. Критике подобных течений в отечественной поэзии Плитченко посвятил исполненную уничтожающего сарказма статью «Я для души имею свой свинарник…» (1990). И перо его было направлено не столько против конкретных Татьяны Щербины или Дмитрия Пригова, сколько в защиту святых для русского человека понятий, духовных устоев, чистоты русского Слова. Того Слова, которому Александр Иванович в меру сил своих честно служил на протяжении всей жизни.
Его школой был и русский фольклор. Недаром почти в каждом его сборнике можно встретить стихотворения, стилизованные под народную песню.
Но более всего его школой была сама жизнь. Послевоенное детство, родительский дом, где он вырос. Друзья, односельчане. Служба на флоте. Неброская природа Барабы — перелески, болотца, дорога с покоса, щебетание птиц, дожди и снега, проклевывание первых листочков и листопады, грозы и созвездья, небесная синева.
Серьёзного литературоведческого исследования, предметом которого было бы поэтическое творчество Александра Плитченко, ещё не написано. Как-то интерпретируют его грядущие толкователи? Некоторые литературоведы и литературные критики, чего греха таить, своей склонностью к систематике сродни последователям Карла Линнея, и если не образуют в той же поэзии видов, родов и семейств, — то в удовольствии классифицировать ее по группам всё равно себе не отказывают. Очень удобно — взять творчество отдельного автора и подогнать под готовое определение. Но вот незадача — поэтам эти искусственные рамки тесны. Непрочный декоративный багет не выдерживает рвущейся наружу мускульной силы творца. Они, рамки эти, — условные, мертвые, они — ограничители. А процесс творчества — естественный, живой, требующий простора.
Присутствует ли в творчестве Александра Плитченко гражданская лирика? Безусловно. Раскройте, к примеру, сборник «Матушка-рожь». «Кто напророчил годину лихую?..», «Соловей перестройки», «С натуры», «Бородинское поле. 1990»… Сколько неравнодушия в этих стихотворениях! Сколько боли за поруганное Отечество!
Пейзажная лирика? Даже непосвященному видно, что она занимает в творчестве поэта одно из ведущих мест. Утренняя дорога, весна света, облако, береза, осенний бег оленей, смешанный лес, после дождя, яблоня — белая кобылица, скворец, летний вечер, по степи, старые деревья, гроза, зимнее утро, сон травы, кукушка, листопад над прудом, холодный май, реченька, над ночным покосом, летний пейзаж с птицей, август, у ночи на краю… Что это за перечень? — спросите вы. А это и не перечень вовсе, а только его начало, — незакавыченные, через запятую, названия стихотворений Александра Плитченко. Стихотворений, где лирический герой и природа слиты воедино.
Любовная лирика? Философская? Бытовая? Присутствуют, и еще как! Но чтобы это благополучно сложилось в чистом, рафинированном виде, — такого чаще всего не бывает. В поэзии размышления о вечности соседствуют со звездным небом, любовные переживания — с сенокосными травами, а экскурс в историю — с днем сегодняшним.
Какая это группа лирики?
Так давайте же удержимся от соблазна препарировать живой организм стиха, расчленять сущность его, как сделал с это Лягушкой-царевной небезызвестный Иван из стихотворения замечательного русского поэта Юрия Кузнецова. «И улыбка познанья играла / На счастливом лице дурака».
Потому что сущность стиха — это не что иное, как душа поэта.
Владимир ЯРЦЕВ
Из книги «Аисты улетают за счастьем»
ВЫШИВАНИЕ
Мама за неделю уставала
И к субботе старая была.
Мама в воскресенье вышивала,
Нитки разноцветные брала.
Радостные голуби взлетали,
Расцветали алые цветки,
Реченьки студеные плескали,
Падали кленовые мостки.
Сам я накормлю скотину вволю,
Прополю, полью весь огород,
Только пусть над чистым-чистым полем
Вышитое солнышко взойдет.
Мама вышивала, вышивала,
Молодая, добрая была.
И соседкам вышивки давала,
А сама соседских не брала.
КАНАВА
Канава,
где спелые травы хрустят
под случайной ногою,
Где жук поселился в огромной
консервной цистерне,
Где белый окурок лежит,
словно маленький
боров,
Где перышко птицы
угрюмый несет муравьишка,
Где ржавый паук
оплетает цветущий репейник,
Где ищут собаки и кошки
целебную травку,
Где можно червей накопать
для рыбалки, на утро,
Где можно упрятаться так,
что никто не отыщет...
А мамы
Носы утирают сыночкам
И говорят им:
— Не вздумайте лазить в канаву.
* * *
Ой, как резали быка...
А пока не резали,
Два ножа,
Два мужика
Грелись в доме трезвые.
Ой, как резали быка...
А пока грелись,
Как ревел он в облака
И бодал
Рельс.
Ой, как резали быка...
А пока,
На случай,
Два ножа,
Два мужика
Думали — как лучше?
Ой, как резали быка...
А пока думали,
Были полными бока
И рога —
Дугами.
Как зарезали быка —
Снег теплее мака.
С полотенцем в руках
Заплакала мама.
ЧАСТНЫЙ ОГОРОД
Дед хочет дерево свалить.
Оно мешает огороду —
Наводит тень,
Изводит воду.
Дед хочет дерево свалить.
Он стар и знает толк в земле.
Всегда предсказывает твердо
За месяц: дождик или ведро.
Он стар и знает толк в земле.
Он поучал меня, но вот
Его сединам не в угоду
Кричу:
— Да черт с ним, с огородом, —
Пусть это дерево растет!
Дед жить учил меня — и вот...
* * *
Ночь пролетела, проплыла,
В реке колечко утопила.
И два далекие весла,
Как два далекие крыла.
А утром
Осень наступила.
Молчу
И по траве иду.
Она поникла и остыла.
И веточка дрожит в саду,
Где птица летняя гостила.
Из книги «Облака, деревья, травы…»
* * *
Обидел товарищ.
Не спится.
В окошко гляжу.
У ворот
Какая-то темная птица,
Качаясь,
Клюет небосвод...
Я все же уснул.
Кто стучится
Так рано в окошко мое?
Она.
Одинокая птица.
Я раньше не видел ее.
Прости меня, детище света.
О, сколько я дров нарубил,
О, сколько по белому свету
Я братьев твоих погубил!
Прости меня, светлая птица,
В окошко стучи на заре.
О дерево —
дивная птица,
Живи у меня во дворе.
СОБАКА В ОГОРОДЕ
У породистого мака,
где редиска проросла,
эта умная собака
словно дикая легла.
Мак над нею с перепугу
пламенеет и горит.
Дышит рыжая зверюга —
ничего не говорит,
шкурой двигает лениво —
отряхает лепестки...
В это утреннее диво
кинуть камень не с руки!
Птицы поутру судачат
про погоду и сады,
рыбы поутру чудачат,
вылетая из воды.
Утром рыбу или птаху
не затрону, не спугну,
гляну в небо и рубаху
потихоньку расстегну...
Пересвисты, перезвоны
над моею головой,
мир светающий, зеленый,
росный,
радостный,
живой!
Небо, воды, огороды,
птица, пес или пескарь —
дети малые природы —
пусть потешатся,
пускай.
ХЛЕБ
Я хлеб люблю с картошкой, с молоком,
И просто так,
И с чесноком и солью,
Я за обедом чинно хлеб хвалю,
А кто не ест, того и не неволю.
Имеешь хлеб —
По сути это — честь
И за труды достойная награда.
Имеешь хлеб,
Так все сумеешь съесть,
А хлеба нет —
И ничего не надо.
* * *
Зеркало в избе,
А на нем пчела.
Ползает пчела
По себе сама.
Под моим окном
Расцвели цветы,
Головами бьют
Сами по себе.
Над моим окном
Ласточка гнездо
Свила,
Там птенцы
Сами по себе.
Я смотрю в окно.
Что-то здесь не так.
Где-то здесь тоска.
Мне не по себе.
Посреди двора
Дерево росло.
Высохло оно
По себе само.
Из книги «Матушка-рожь»
БОЖЬИ КОРОВКИ
С детского пальца неловко взлететь,
Ползает с тихой сноровкой...
Что они думали, пращуры, ведь
Божьей назвали коровкой!
Где же настолько оно велико —
Малое это созданье,
Что, нагуляв на лугах, молоко
Носит Создателю данью?
Кто выгоняет их там к выпасам,
Поит под синею кручей,
Кто по вечерним ведёт небесам
Стадо к деревне за тучей?
Стрельников Гриша отпел, отсвистал —
Весел, убог и неловок —
Может быть, он в горней области стал
Пастырем Божьих коровок...
Экое дело — коров выгонять!
Знания надо немного —
Только что капельку эту понять
Доброй кормилицей Бога.
* * *
Кто напророчил годину лихую?..
Вновь подымусь от неверия злой,
Выйду и в душную полночь глухую
Тяжко взлечу над землёй.
Мутно качая огни городские,
Воздух зацвёл, как больная вода,
Не разобраться — о чём по России
Стонут во тьме провода, —
Снова бедой обернулась победа,
С муками к пропасти шли на звезду?..
В дебрях недобрых усталого бреда
Я не лечу, а бреду...
Господи Боже, доколе, доколе
Будет мытариться наша земля,
Где сыновей моих кровная доля —
Прадеда, деда поля!
Где же её неизбывная сила,
Где золотая державная рожь?
Нас напоила, врагов накормила,
По миру скоро пойдёшь...
Сколько погибло, чтоб мы согласились
Светом считать беспробудную тьму,
Кто одолел нас, кому покорились,
Служим в неволе — кому?
Что же пытать себя снова и снова,
Что же глушить свою душу виной, —
Не воскресить нам села золотого,
Дедовой пашни ржаной...
Господи Боже, доколе, доколе
Бесам поганить родительский дом?!.
Глас Протопопа мятежного в поле:
— Ино ещё побредём...
МИША
Мишина доля хренова,
Мишина доля горька —
Выпьет стакан разливного,
Ляжет в бурьян у ларька.
Нюхают Мишу собаки,
Бродят по Мише жуки...
Рядом то ругань, то драки,
Пьют, говорят мужики.
Миша в бурьяне тоскует,
Думает думу опять,
Горькую думу, какую —
Где мне, счастливому, знать?
Взгляд его, как на иконах
Старых — поник и потух.
Миша и плотник, и конюх,
Миша печник и пастух,
Миша Равеля не знает,
Миша Рембо не читал,
Миша в траве засыпает,
Миша от жизни устал.
Все её беды и бури
Выпали Мише сполна...
Дети, тянитесь к культуре,
Пейте поменьше вина!
НА ДРУГОМ ЯЗЫКЕ
Закатился за озеро, прожит
День просторный, бесстрастный, простой.
Пронизав, облака не тревожит
Луч рассеянный, луч золотой.
Ты сегодня не сделал худого,
Не раскрыл молчаливого рта
Для недоброго, пошлого слова,
И котомка у беса — пуста.
В ровном шуме прибрежной дубравы
Под неяркою первой звездой —
Расправляются тихие травы,
Что примяты случайно тобой...
Что же душу гнетёт и тревожит,
Если нынче себя сберегла,
И назавтра, даст бог, не умножит
Этой жизни присущего зла?..
Замирает душа одиноко,
Точно вольная птица в руке,
Ибо в мире и зло, и жестоко
Говорят на другом языке...
БОРОДИНСКОЕ ПОЛЕ. 1990
Поверх туманной светлой мглы —
И на бугре, и под горою —
Кресты виднелись и орлы
Над монументами героям.
Туман окрестности скрывал.
В повисшей дымке над полями
За лесом монастырь вставал,
Посверкивая куполами.
И там, на западе, едва —
То расплываясь, то темнея —
Чуть видно — брезжила церква,
И светлый мрак стоял за нею.
Мне было нелегко идти
В полях солоноватой глины,
Где то и дело на пути
Кусты, болотца, мочажины.
На взгорке выровнялся шаг,
И приподняв глаза от грязи,
Увидел маковку-шишак
Злащёный над могилой князя.
Он отовсюду виден был —
Высоко вздыбленный на взлобке,
Покуда полем я торил
В полёгшей ржи кривые тропки.
Да, рожь неубрана была,
Хоть то привычным стало ныне,
Картина эта привела
Меня в тяжёлое унынье.
Я шёл по мёртвым колоскам,
Срывая их в тоске и боли,
Чтоб показать сибирякам
Погибший хлеб на славном поле...
За этим полем — выпаса,
Вода в следах копыт по склонам,
А ниже — редкие леса,
Гнильём завалены зелёным.
Свист редкой птахи, всхлип воды,
Далёкий шум на полустанке,
Да человечии следы —
Куски железа, вёдра, банки.
Здесь почва старая, она
Всего сверх мер перевидала,
И точно бронза — зелена,
И как история — устала...
А монументы там и тут,
В тумане группы — двое, трое,
Как будто витязи бредут
Израненные с поля боя.
Куда идти? Победы нет.
Москва пылает злобной силой.
И этот тусклый чад и свет
Плывёт над милою Россией.
Я брёл в тумане, и опять
Вставало в сердце поневоле:
Дошли... не можем хлеб убрать,
И где — на Бородинском поле!
И в душу холод мне дохнул,
И холодом душа разъята,
Как будто в пропасть заглянул,
Откуда нет уже возврата...
Но — стукнул колокол вдали,
Но встала синь над куполами,
И тени быстро потекли,
Скользя усталыми полями.
Кого судить? Кого винить —
В пространстве тёмном и усталом?
Одно осталось — сохранить
Свет бородинский за Уралом.
Не все мы сдали рубежи,
Пока ещё есть души живы!
— Вот головы погибшей ржи,
Колосья бородинской нивы...
НА МАЛЕНЬКОМ МОСТУ
Так свежо на мосту. Ветерки.
Тёмно-синяя рябь серебриста,
На откосе у самой реки
Устоялась толпа остролиста.
Низкий берег осокой зарос,
По воде распластались кувшинки,
На стеблях над рекою рогоз
Меховые качает дубинки.
Тёмный жук унырнул в глубину,
Водомеры скользят на затишке...
Вижу, детскую эту страну
Посещают — и часто — мальчишки:
Утлый плот в камышах, за ветлой
Небольшое кострище дымится...
Голубой и округлый покой
Обмеряет высокая птица...
Невесёлый, унылый, больной —
Сам себя вижу страшным и странным
Над живой, беззащитной страной,
Предвещающим зло
Великаном...
* * *
Дни мои безвыходно поникли,
И считать бы то, что не сбылось,
Если бы не милой земляники
На Алтае собранная горсть.
И родной, согретой и желанной
Дух земли, ожившей до корней,
И дыханье мира над поляной
Отстоялись ласковые в ней.
Знаю, чтобы доброе сбывалось,
Я теперь в любые времена
Только трону сердцем эту малость —
И душа до краешков полна.
Звёзды лета! Ягода лесная!..
Чашу, где грехи мои и злость,
Перевесит тёплая, родная
Земляники маленькая горсть...
