Ноябрь минувшего года был отмечен скорбной для словесности сибирской датой — пятнадцать лет назад ушел из жизни один из талантливейших ее поэтов Александр Иванович Плитченко. А в апреле нынешнего ему исполнилось бы 70 лет.
С этой незаурядной личностью у меня было в разное время связано немало. Не раз наши жизненные пути пересекались, а то и вовсе шли одной колеей.
Впервые Александра Плитченко я увидел далеко от родной для нас обоих новосибирской земли — во Владивостоке.
Подходил к концу дождливый октябрь 1964 года. На улице сыро, слякотно, а в помещении идеологического отдела газеты “Тихоокеанский комсомолец” тепло и уютно. Каждую пятницу собиралось здесь литературное объединение, которое посещала в основном учащаяся и рабочая молодежь. Наведывался туда и я — первокурсник филфака Дальневосточного государственного университета. Сам стихов я, в отличие от большинства остальных членов лито, не писал, но в обсуждениях участвовал. Народу обычно приходило чуть более десятка человек, как правило, одни и те же, и все друг друга уже знали.
Но в этот раз среди нас появился новичок. На “огонек” заглянул чернявый матрос, представился Сашей Плитченко и попросил послушать его стихи вне очереди, потому как, объяснил он нам, не часто удается вырваться в увольнение. Служил Саша срочную комендором на крейсере, пришвартованном в самом центре Владивостока, на 33 причале, где традиционно стояли на приколе военные корабли Тихоокеанского флота. Никто не возражал послушать сначала гостя.
И Плитченко стал читать. Я сейчас за давностью лет уж и не помню точно, что именно он читал, но это резко отличалось от тех рифмованных опусов, какие здесь звучали. Руководитель объединения Эдик Поляков аж со стула вскочил. А когда Плитченко закончил чтение, воскликнул:
— Вот настоящая поэзия!
И, забыв о нашем существовании, взялся расспрашивать поэта-матроса: откуда он, публиковался ли где…
Из того их разговора я узнал, что Плитченко — мой земляк и не совсем уж и новичок в поэзии. Еще в седьмом классе в Каргатской районной газете опубликовал первые стихи и рассказы. В 1963 году его стихотворения с напутствием известного советского поэта Егора Исаева появились в “Литературной России”, а в 1964-м — сразу в двух “толстых” журналах — в “Сибирских огнях” и “Москве”. Одновременно в Новосибирске вышла и его первая (детская) книжечка стихов “Про Сашку”. Получалось, что в сравнении с нами остальными здесь, был он едва ли не мэтр. Недаром даже Эдик Поляков, бывавший с нами иногда высокомерно-снисходительным, разговаривает с ним почтительным тоном и чуть ли не в рот заглядывает.
А через несколько дней подборка стихотворений Александра Плитченко была опубликована в очередном номере “Тихоокеанского комсомольца”. Чернявого комендора с тех пор я больше не видел, но запомнил, и когда где-то находил опубликованными его стихи, радовался, как встрече с хорошо знакомым. Вместе с тем я и предположить тогда не мог, что через полтора десятка лет мне доведется с ним вместе работать.
В начале 1979 года я стал литературным редактором отдела прозы “Сибирских огней”. Ответственным секретарем был тогда Александр Иванович Плитченко, сам еще не так давно заведовавший “прозой” журнала. Меня он, конечно же, не помнил. Да и сам заметно изменился: заматерел, посолиднел, и уже мало что напоминало в нем о том чернявом матросике. Все правильно. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. А за эти полтора десятка лет бывший комендор Саша Плитченко сумел далеко уйти. Вернувшись в 1967 году после службы во флоте на родину, успел он поработать и районным журналистом, и редактором Западно-Сибирского книжного издательства и, наконец, прочно обосноваться в “Сибирских огнях”. Его творческий послужной список был не менее впечатляющим. Около десятка поэтических книг, изданных во Владивостоке, Новосибирске и Москве, многочисленные публикации в газетах, журналах, коллективных сборниках. В 1968 году Плитченко приняли в СП СССР. Он стал едва ли не самым молодым в Сибири поэтом — членом Союза писателей.
На ближайших же редакционных посиделках в честь какого-то советского праздника — кажется, Первомая — я сам напомнил Александру Ивановичу о том его визите осенью 1964 года в приморскую “молодежку”. Он оживился, загорелся, и мы весь вечер предавались воспоминаниям о Владике, Приморье с его потрясающей природой и удивительными географическими названиями. “Ты послушай, как красиво звучит! — восклицал Плитченко. — Остров Аскольд, бухта Патрокл…” А я вспоминал стихи из вышедшей в 1967 году во Владивостоке его книжки “Облака, деревья, травы…”, значительная часть которой была посвящена морской службе и дальневосточной романтике.
Бухта пела и чудила, убаюкивала зори,
Грохотала!
И высоты зычным голосом
Звала.
Этот дикий,
дикий,
дикий,
Сумасшедший запах моря!..
— начинался поэтический этюд Плитченко “Бухта Наездник при зюйд-весте”. И словно воочию слышалась мне причудливая штормовая песнь, издаваемая каменным органом скалистых берегов, ощущался “сумасшедший запах моря”. Всплывало в памяти и другое стихотворение:
В голубом снегу следы оленьи,
Ниже синева и сейнера.
Понимаешь? Остров. Отдаленье.
Понимаешь? Время. Не пора.
Остров —
Край и света и рассвета.
(Вороны сидят на маяке).
Остров — у декабрьского ветра
Обомшелый камень в кулаке…
Мне тоже приходилось любоваться первозданной суровой красотой таких островов в длинной череде Курильской гряды, чувствовать то самое “отдаленье”, которое становится здесь, на краю света, состоянием души. И мне, прожившему на дальневосточных берегах почти десять лет, это было особенно понятно и близко. О чем я и сказал тогда Плитченко.
Не буду утверждать, что мы тут же подружились, но, скрепленное взаимной симпатией, наше сближение произошло. По крайней мере с тех пор, несмотря на его куда более высокую ступень в служебной и творческой иерархии, Александр Иванович стал для меня просто Сашей. Впрочем, у нас и в возрасте разница была небольшая — всего на три года он старше, но все-таки главной причиной такого либерализма в отношениях между нами был сам факт этакого негласного дальневосточного “братства”.
Что касается собственно Плитченко, то в памяти моей он остался человеком по большей части сдержанно-невозмутимым, рассудительным. Я не слышал, чтобы он когда-нибудь повышал голос или кипятился. Он умел держать свои эмоции на привязи и внутри себя. И это было особенно удивительно для поэта — существа уже, вроде бы, по самому своему определению неуравновешенного, неврастенического.
Впрочем, был ли Александр Плитченко поэтом и только поэтом? Да, конечно, он писал прекрасные стихи, поэмы, издавал один сборник за другим и выдвинулся в восьмидесятые годы в число первых поэтических величин Сибири. Но причислять его к “чистым” поэтам все-таки едва ли возможно. Во всяком случае, трудно было однозначно сказать, кто он: стихотворец, прозаик, публицист, переводчик, драматург, литературный критик… Плитченко плодотворно и интересно работал во всех этих жанрах. Занимался поэзией, писал повести, пьесы, критические статьи, эссе, рецензии, публицистические материалы, активно переводил национальных поэтов Сибири. И успевал при всем этом добросовестно и качественно исполнять непростые обязанности ответственного секретаря “толстого” журнала — должности в редакции ключевой, организующей, фокусирующей.
Сам он любил полушутя называть себя “многостаночником”. С легкой руки Плитченко пробовали себя в различных жанрах тогда почти все творческие работники “Огней”, включая главного редактора. И я в том числе. Правда, до плитченковской многогранности мне было далеко, и я искренне Саше завидовал. А он, подавая пример, бывало, еще и подталкивал, провоцировал окунуться в ту или иную творческую ипостась.
Однажды на обложке “Сибирских огней” я увидел весьма примитивное “датское” стихотворение, напечатанное к какому-то “красному дню календаря”, и сказал Плитченко, что такую бодягу я могу писать километрами. “Ну так давай, пиши! — обрадовался он. — Из километра несколько метров путных наверняка найдется”. Плитченко и В. Коржева, ведущего сибирского критика поэзии, уговаривал на публикацию в журнале его поэтической подборки, зная, что тот “для себя”, для “ощущения и понимания процесса”, как Виталий Георгиевич сам объяснял, пишет стихи. “Других критикую, требования предъявляю, высокую планку ставлю, а сам…” — не соглашался Коржев. Я тоже не стал рисковать своей репутацией подающего надежды критика ради “нескольких метров путных” виршей.
А вот на творческое соревнование Плитченко меня все-таки увлек. Соревноваться же предложил в моем основном жанре. “Давай, — сказал он мне в разгар предновогоднего редакционного застолья, — кто больше в наступающем году опубликует критических материалов”. Вызов я принял, и гонка началась. Сначала мы шли ноздря в ноздрю, потом Саша несколько отстал, потом снова меня настиг, но, поскольку я все основательнее переходил на крупные калибры критики — обзоры, литературные портреты, проблемные статьи, которые были моим коньком, постольку я все увереннее уходил в отрыв.
К моему удивлению, Плитченко нисколько не огорчился. Даже вроде как и заранее был готов к такому повороту. Сегодня-то я понимаю, что подобным образом он, с одной стороны, подогревал мою творческую активность, стремясь на всю катушку использовать возможности молодого автора (в критическом разделе журнала проблема авторов стояла наиболее остро), а с другой — проводил как бы разведку боем для оценки этих самых возможностей. Зато потом Саша горой стоял за мои материалы, предлагаемые к публикации.
Что меня еще всегда в бытность нашей совместной редакционной сибогневской жизни поражало, так это Сашина страсть к чтению. Список обязательных произведений, которые требовалось прочитать по программам филологических факультетов, был и без того очень внушительным и не каждый из студентов его осиливал, но Плитченко его рамки были тесны, и он выходил далеко за них. Если бы меня сейчас спросили о его читательских пристрастиях, то я бы не нашел что ответить. По-моему, их просто не было. Создавалось впечатление, что его интересовало все, и читал он обо всем, что попадалось. Но и читал отнюдь не поверхностно. Не “глотал”, а впитывал, как губка, и не воду, а рассол книжной мудрости. Чтение было частью его самообразования, а самообразование — главным способом насыщения интеллекта и эрудиции. И в этом отношении из сибирских поэтов конкуренцию ему составить мог, пожалуй, только такой же влюбленный книгочей Виктор Крещик.
Близок “самообразованцу” Плитченко был и Виктор Астафьев. Если не считать двухгодичных курсов ВЛК, едва ли способных заменить полноценное высшее филологическое образование, он тоже “университетов не кончал”, однако зачастую был на голову выше многих и многих куда более высокообразованных и интеллектуальных коллег.
Но, отдавая дань книгам, самообучению, Александр Плитченко вовсе не отрицал нормального образования. Если б не армия, он бы, наверное, и пединститут в положенное время окончил. А после флотской службы Саша свое образование продолжил, став теперь заочником Литературного института имени Горького. Учился он в нем, правда, очень неспешно (почитай, с десяток лет). Диплом этого заведения Саша получил только в 1982 году. И не по причине неспособности к наукам, беспробудной лени или, как тоже нередко бывает, сильной занятости столь долго он “грыз гранит наук”. Скорей, по расчету, который, впрочем, в своем кругу особо и не скрывал. А расчет состоял в том, что, тем или иным образом затягивая процесс обучения, Саша получал дополнительные возможности (учебные отпуска и проч.) лишний раз побывать в Москве. Не сказать, что он так уж был влюблен в столицу — по крайней мере никогда не мечтал там обосноваться. Но поскольку очень многое тогда, в том числе и издательские дела, замыкалось на столице, то и каждый новый визит в белокаменную был только на пользу дела.
А как раз на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов Плитченко активно “прорубал” столичное “окно”. В журналах “Смена”, “Молодая гвардия”, “Наш современник” публиковались подборки его стихов, в издательствах “Советский писатель” и “Современник” выходили его поэтические книги.
Литературная судьба у Плитченко в ту пору складывалась вполне успешно. В его поэтическом таланте мало кто сомневался, широкая читательская аудитория его знала и принимала. Мотив благодарной сыновней любви к “родительской земле”, где “каждая рощица — мать, каждое поле — отец” был близок многим и многим почитателям поэтического слова. Но иногда и в эту бочку меда попадали ложки дегтя.
Одну из своих книжек (сейчас точно и не помню какую) Плитченко послал известному советскому критику поэзии Александру Михайлову. Думаю, наверное, как и каждый из пишущих, в тайной надежде на положительный отзыв. Тем более что с Михайловым он был лично знаком. Но случилось непредвиденное: А. Михайлов о книге отозвался отрицательно, да еще в форме “открытого письма”, в котором устроил провинциальному поэту суровую показательную порку.
Другая “ложка дегтя” была связана со стихотворной повестью Александра Плитченко “Екатерина Манькова”. После ее переиздания в Москве столичный критик Павел Ульяшов разразился в “Литературной России” убийственной рецензией с говорящим названием “Большая схема хомута”. Не знаю, чем не понравилось рецензенту поэтическое повествование о судьбе и любви современной сибирской крестьянки, но от творения Плитченко он тоже не оставил камня на камне.
В обоих случаях Саша сильно переживал. Даже обычная его выдержка не спасала. И мы ему в редакции искренне сочувствовали. Я особенно негодовал. Как же так — прислали человеку книгу от чистого сердца, с теплым автографом, а он?.. Лучше бы вообще промолчал, если не нравится. Я бы, скорее всего, так и сделал, из этических соображений, но столичные литературные нравы были совсем иные. Забегая вперед, скажу, что наука эта Плитченко “пошла впрок” — в будущем он и сам не раз действовал по московским лекалам.
Что касается Ульяшова, то история имела продолжение. Причем прямо по пословице: “Гора с горой не сходится, а человек с человеком…”
Редакция еженедельника “Литературная Россия” время от времени практиковала выпуск “целевых” номеров о творческой жизни региональных писательских организаций. Один из них предполагалось посвятить новосибирским литераторам. Для сбора необходимого материала в Новосибирск был командирован заведующий отделом критики… Павел Ульяшов.
Как постоянный автор “Литературной России”, я с Ульяшовым был достаточно хорошо знаком и, естественно, приехав к нам, Паша в первую очередь разыскал меня, и я взял на себя роль литературного гида для столичного гостя: свел его с некоторыми нашими писателями, подсказал, у кого какие материалы попросить для целевого номера. А потом привел в редакцию “Сибирских огней”. В кабинет Никулькова набежал редакционный народ. Соблюдая иерархию, я представлял сотрудников редакции. Когда дошел до Плитченко, Ульяшов заметно растерялся (видимо, не ожидал когда-нибудь лицом к лицу встретиться с отхлестанным им в рецензии поэтом-бедолагой, который, к тому же, окажется еще и ответственным секретарем уважаемого журнала). Плитченко тоже напрягся. И руки сконфуженному московскому гостю не подал. Ну, а в завязавшемся затем разговоре оба — и поэт, и критик — старались друг друга не замечать.
Удивительно, но вечером они мирно беседовали, уединившись в одной из комнат Новосибирской писательской организации. Возможно, Ульяшов раскаялся в содеянном и был великодушно прощен, а может быть, Плитченко просто “не попомнил зла”, но факт остается фактом.
Главный редактор “Сибирских огней” А. Никульков высоко ценил Плитченко. И как писателя, интересного в любой творческой ипостаси, но не меньше и как редакционного работника высокого профессионализма и ответственности. Вспоминается эпизод, свидетелем которого я невольно стал однажды. Начавшееся в редакции застолье, не помню уж какими судьбами, заканчивалось в моей квартире. Заканчивалось не очень благостно, поскольку подвыпивший Карпунин стал “катить бочку” на шефа, пенять ему на какие-то редакционные прегрешения, а под занавес и вовсе обозвал его хреновым редактором. Анатолий Васильевич оскорбление запил очередной рюмкой и нанес контрудар:
— Редактор я, может, и хреновый, только тебе, Гена, и таким не быть никогда! Уж на кого я могу всецело положиться, так это на Плитченко. Ему и журнал, в случае чего, передам.
Однако обычно прозорливый Никульков на сей раз оказался неправ. В том смысле, что именно Карпунин его на посту главного редактора журнала “Сибирские огни” несколько лет спустя и сменил. Карты так легли, а самому Анатолию Васильевичу зловредная жизнь язык показала. Когда смена власти в “Огнях” происходила, Саша Плитченко в журнале уже не служил и на место кормчего не покушался, занимая в это время должность главного редактора Новосибирского книжного издательства.
Издательство к тому времени, на исходе восьмидесятых, из Дома Ленина, где оно многие годы занимало верхние этажи и получердачные помещения, съехало в двухэтажное старинное строение на перекрестке улиц Красноярской и 1905 года, являвшееся памятником деревянного зодчества под названием “Дом скорняка”. Здесь было тесно, но достаточно уютно. Особенно в зимние морозы, когда тепло собственной махонькой котельной стараниями истопника А. Шалина (нынешнего председателя Новосибирской писательской организации) мягко обволакивало его внутренности.
Я готовил к изданию свою новую книгу, параллельно составлял сборник Владимира Зазубрина, поэтому в издательстве бывал часто. Плитченко занимал маленькую комнатенку на втором этаже, куда едва втискивались письменный стол и несколько стульев, которые никогда не пустовали. К нему “не зарастала народная тропа”. В его кабинетике всегда толокся народ. Кто по делу забегал, кто просто поболтать. Эти говоруны (по большей части томившиеся в домашнем одиночестве от скуки пожилые писатели), конечно, сильно отвлекали от дел, но Саша не выпроваживал никого. Он не хуже того Цезаря мог делать сразу несколько дел: терпеливо выслушивать говорунов, вовремя вставляя нужную реплику, работать с авторами, решать вопросы с редакторами, корректорами, художниками, просматривать и подписывать издательские договоры, составлять отчеты и так далее и тому подобное. Он был осью, вокруг которой вращалась вся издательская жизнь, он был ее духом и душой. Во всяком случае, так мне представлялось, когда я оказывался у него в кабинете.
Впрочем, не со всеми жил Плитченко душа в душу. С директором издательства В. Жигалкиным отношения у него были весьма натянутыми. Совершенно разные были люди. Хоть и писатели оба. И когда в 1989 году появилось Новосибирское отделение издательства “Детская литература” — Плитченко с радостью перешел туда. Опять же главным редактором. При этом оставшись в своем уютном кабинетике, поскольку Новосибирское книжное издательство получило новое помещение на Вокзальной магистрали, а “Детская литература” унаследовала от него “Дом скорняка”. Унаследовала вместе с помещением и творческую атмосферу, которую привнес в эти стены Плитченко.
Говорить о деталях и подробностях его работы главным редактором “Детской литературы” не стану — об этом пусть расскажут те, кто трудился с ним тогда бок о бок. Но как у человека со стороны у меня было ощущение, что Плитченко оказался здесь не только ко двору, не просто в своей тарелке, а именно в той среде и условиях творческой свободы, в которых мог сполна реализовать собственные издательские возможности и замыслы. И поскольку того и другого у него было предостаточно, он развернул бурную деятельность.
Как вспоминает еще один сибирский поэт и друг Плитченко Александр Денисенко, работавший под его началом редактором, закладывая основы Сибирского отделения “Детской литературы”, Александр Иванович “мечтал создать литературную “таблицу Менделеева” для будущих серий, циклов, библиотечек, для широкой планомерной работы; наладить выпуск уникальной “Сибирской библиотеки”, фундаментального 30-томного фольклорного свода “Лукоморье”, открыть городской Дом детского творчества с целой сетью художественных студий для детей, юношества, детским ЛИТО… У него были великие замыслы, у него были высокие цели, многие из которых он успел воплотить в жизнь”. Например, быстро ставшую популярной книжную серию “Сказки ученого кота”. Одной из осуществленных Плитченко целей стала и детская газета “Старая мельница”, возникшая при его непосредственном участии, которую он некоторое время сам и редактировал, да и вообще был, как писалось в одной из новосибирских газет по сему поводу, “душой всего дела”.
Наверное, со времен работы в “Сибирских огнях” не чувствовал Саша себя столь легко и свободно. Можно задаться вопросом — почему? Возможно, по той простой, но важной причине, что планета детства была Плитченко во всех отношениях очень близка. Саша очень нежно любил своих сыновей и дочь, как и вообще — детей. Любовь эта и в поэзии его находила отражение. Он ведь, вспомним, и дебютировал-то с детской книжкой — “Про Сашку”. И позже не раз к детской теме обращался. А еще хранится у меня составленная Плитченко книжка детского фольклора “Солнышко-колоколнышко” в прекрасном оформлении Светланы Ким. Со вкусом, гармонично подобранные песенки, поговорки, потешки, присказки, с одной стороны, раскрывают богатство внутреннего мира ребенка, а с другой — сами способствуют его накоплению. Не случайно вышедшая приличным тиражом книга эта разошлась почти мгновенно, став раритетом.
В общем, появление Плитченко в издательстве “Детская литература” было, как мне кажется, совершенно логично и естественно.
Но Плитченко, наверное, не был бы Плитченко, если бы замыкался только в каких-то одних рамках. Это не только его многожанровой литературной деятельности касалось, но и издательской. Подозреваю, что с подачи Плитченко (или по его идее) возникли вскоре после Сашиного прихода в “Детскую литературу” альманах “Мангазея” и почти одновременно одноименное книжное издательство. А когда “Мангазея” в 1990-х затеяла выпуск книжных серий, “повышающих читательский спрос” — таких, как “Русский криминал” и “Незнакомка” (женские романы), незримое присутствие Плитченко для меня стало совершенно очевидным.
В чем оно проявлялось? Да хотя бы в той фантазии, с какой преподносилась и раскручивалась каждая книга. Завершавшие очередной вышедший том рекламные материалы и анонсы будущих томов серии читать подчас было интереснее самого произведения. Одна мистификация с незабвенной Беатой Поланской чего стоит. Этот мифический персонаж, однажды появившись среди тех же рекламных анонсов, несколько лет, практически до самой кончины Плитченко, неотступно сопровождал “Русский криминал”, являясь самой экзотической его “заманухой”. В новосибирской газете “Момент истины” в 1996 году даже интервью с таинственным автором под названием “Пани Поланска не курит “Магну” и не издается в Москве” появилось.
В чем была фишка и пикантность этого образа? А в том парадоксе, что “всемирно известная писательница” и “гражданка Вселенной”, обладательница ряда престижных литературных премий мира пани Поланска якобы родилась в Барабинске Новосибирской области и издавалась “исключительно в Новосибирске”, в издательстве “Мангазея”, “которому (по утверждению автора упомянутого интервью) она передала исключительное право на издание своих произведений в России”. Здесь же, в Новосибирске, якобы находился и единственный российский фан-клуб Беаты Поланской. Для вящей убедительности его деятельность в подробностях освещалась на рекламно-аннотационных страницах серии “Русский криминал”, публиковались “читательские письма” — в общем, создавался весь необходимый антураж.
Надо отдать должное — это был оригинальный, как сказали бы специалисты, маркетинговый ход. Не в последнюю очередь благодаря ему “Русский криминал” расходился хорошими тиражами.
Саша долго отнекивался, что Беата — выдумка. Но однажды сказал, смеясь: “Не соврешь — не проживешь! И жить не так скучно…”
Он и здесь оставался истинным художником, для которого творчество, помимо всего прочего, — еще и игра. И этот игровой момент в любой его форме Плитченко охотно поддерживал. О чем свидетельствует хотя бы его участие в перформансе, устроенном молодыми поэтами, художниками, музыкантами, журналистами Новосибирска в начале девяностых под названием “Лента Стебиуса”, эпиграфом к которому стали строчки из стихотворения Владимира Берязева:
Благословенна праздная игра!
Спаситель тоже трогал погремушку,
А рифму, как чудесную игрушку,
Нам дали в час воскресного добра.
Эту точку зрения своего ученика и младшего товарища-сподвижника Александр Иванович вполне разделял.
Флером такой игры, подчас совершенно фантасмагорической, подернуты и многие произведения самого Плитченко. Причем не только поэтические. По существу, на литературной игре держатся его повести “Дверь на холме”, “След мамонта”, роман “ЗАГС”, где сплелись воедино кондовый жизненный реализм, фантастические видения, доходящая до жесткой сатиры ирония, где всамделишность и придумка словно бы играют друг с другом в пинг-понг.
В 1993 году “многостаночник” Плитченко расширил свой “станочный парк” — его избрали председателем правления Новосибирской писательской организации. Сашина кандидатура, помню, мало у кого из писателей вызывала тогда возражения. Он был старожилом правления — с конца семидесятых годов входил едва ли не в каждый его состав. Писательской организации такой человек, способный в тех труднейших социальных условиях удержать ее от дестабилизации, развала, деградации, как это уже вовсю шло в соседних сибирских регионах, был крайне необходим. Так что результат выборов был закономерен и предсказуем.
Правда, не думаю, что сам Плитченко от такого поворота судьбы испытал особую радость. Скорее, наоборот. Писательское хозяйство досталось ему в плачевном состоянии. Его предшественник, Анатолий Черноусов, упустил из рук, можно сказать, профукал все, что было можно. И в первую очередь писательские помещения. Старое, на улице Каменской, напротив Центрального рынка, городские власти отдали Дому детского творчества, новое, на углу Орджоникидзе и Мичурина оттяпал один из банков (тоже не без участия городских чиновников).
С приходом к руководству Плитченко за это помещение развернулась настоящая битва. Писались письма в различные инстанции, подключалась пресса, призывались на помощь бойцы ОМОНа, с которыми Плитченко и М. Щукин водили в то время дружбу. Борьба шла нешуточная. На кону была тысяча квадратных метров — весь огромный первый этаж, специально для Новосибирской писательской организации спроектированный и Литфондом оплаченный, в самом центре города — лакомейший кусок, золотая жила для любого обладателя этого помещения. Силы были явно неравными. Отвоевать удалось всего несколько комнат, которые сейчас и занимает Новосибирское отделение Союза писателей России.
К его руководству Плитченко пришел не в самое лучшее время. Страна трещала по швам. Рухнул СССР, а с ним еще много чего. Центростремительные силы набирали обороты и готовы были разнести все и вся. Разорвалось-раскололось единое культурное и литературное пространство, рухнула книгоиздательская система. Союз писателей перестал быть литературным “министерством” и отправился “по миру” самостоятельно добывать себе пропитание. В писательских организациях (как столичных, так и региональных) пошли свары и раздрай. Разводились, отпочковывались друг от друга, боролись за имущество. В такой обстановке очень сложно было удержать писательскую лодку на плаву, а тем более сохранить хоть какую-то цельность и единство. Плитченко это удалось. Хотя, по его собственному признанию, “организация писателей в Новосибирске была на грани исчезновения”. Тем не менее она оказалась едва ли не единственной за Уралом, которая избежала в девяностые годы внутри себя серьезных конфликтов, противостояния и тем более раскола по какому бы то ни было признаку. Невольно задумаешься о роли личности в истории…
Возглавив писательскую организацию, Плитченко старался не только сохранить ее, но и приумножить. И, пожалуй, никогда так интенсивно не пополнялись наши ряды. На одном из приемных собраний обсуждали целый десяток (если не больше) кандидатов в СП. Не всем, конечно, это нравилось. Дело, вообще-то, штучное, а тут — считай, целыми взводами!.. Тем более что далеко не каждый соискатель соответствовал требованиям профессионального писательского сообщества. Подобных многолюдных приемов было при Плитченко несколько. Кое-кто не прошел в родных стенах, кого-то “закрыла” Москва. Ну, а в осадке все равно остался целый ряд интересных прозаиков и поэтов. И в первую очередь из так называемых “шестидесятников”, с которыми Саша пересекался еще в литобъединении Ильи Фонякова (А. Денисенко, В. Малышев, Ж. Зырянова, А. Соколов, В. Ярцев, И. Овчинников и др.). Заявив о себе еще четверть века назад, позже по разным причинам они ушли в тень и проявились снова уже в середине восьмидесятых, собравшись под одной “крышей” в поэтическом сборнике “Гнездо поэтов”. Всю эту поэтическую команду, став председателем организации, Плитченко и привел в Союз. Думаю, что без его братской поддержки и настойчивости эти ребята, возможно, до сих пор ходили бы в “непризнанных”, а кто и просто махнул бы на себя рукой. И снова приходит мысль о роли личности. Теперь уже в судьбах других творческих личностей.
Много Плитченко возился с молодыми. И в “Сибирских огнях”, и в издательствах, и в Союзе писателей. А некоторых он сам же “открыл” и “поставил на крыло”. Юлию Пивоварову, например. Я помню, с каким восхищением зачитывал он нам с Геннадием Карпуниным и Александром Романовым написанные детским почерком в школьной тетрадке строчки тринадцатилетней поэтессы, то и дело радостно восклицая: “Нет, ну, талантливая же девчонка, мужики, ну, талантливая же!..” А в сентябре 1982 года с благословения Плитченко состоялся поэтический дебют Пивоваровой на страницах “Сибирских огней”. Полагаю, что своим “крестным отцом” Александра Ивановича может считать и нынешний главный редактор журнала Владимир Берязев, чьи первые стихи появились в “Огнях” почти одновременно с Пивоваровой тоже с легкой руки Плитченко.
А в девяностых Александр Иванович дал путевку в жизнь еще целому ряду интересных поэтов — Олесе Серовой, Антону Сурнину, Александру Чуванкову… Каждому помог он в издании первых поэтических книжечек, где был и составителем, и редактором и, выражаясь киношным языком, продюсером, изыскивавшим деньги на издание. Но главное, что стал он для каждого из них духовным наставником и образцом верного служения поэтическому слову и родной культуре. В свете всего этого совершенно естественным видится учреждение после ухода Плитченко из жизни литературной премии его имени для юных поэтических талантов, где наградой для победителя становился сборник стихов.
Когда война за помещение завершилась, и Новосибирская писательская организация прочно обосновалась в отвоеванных комнатах, Плитченко развернул бурную издательскую деятельность. Главная ее особенность заключалась в том, что она не преследовала коммерческих целей. И характер имела преимущественно гуманитарно-просветительский и патриотический.
Задумок, идей, планов было тогда у Плитченко, как всегда, громадье. Конечно, далеко не все, что хотелось, ему удалось осуществить. Просто жизни не хватило. А из того, что успел, без сомнения, самым значительным и успешным его проектом стал журнал для семейного чтения “Горница” (позже “Сибирская горница”), который по идее Плитченко был учрежден Новосибирской писательской организацией и выходил с мая 1995 года.
Новыми периодическими изданиями, в том числе и литературными, Новосибирск девяностых удивить было трудно. Еще до появления “Горницы” выходил альманах “Мангазея”, журнал фантастики и приключений “Мечта” и даже еще один “толстый” литературный журнал (по типу “Сибогней”) “Проза Сибири”. Но все они оказались недолговечными. Наверное, во многом потому, что рассчитаны были на какую-то узкую читательскую аудиторию.
“Горница” же была изданием универсального содержания с краеведческим уклоном и православной окрашенностью. Материалы о родном крае соседствовали здесь с церковными текстами, “детские страницы” с рассказами о замечательных людях Отечества и материалами, посвященными устройству семейного очага. Художественной прозе и поэзии тоже было отведено значительное место. Кроме текстов современных авторов, публиковались произведения из литературного наследства Сибири. И в этой универсальности было ее очевидное преимущество. Как и в ориентации на духовно-православные и патриотические ценности.
Подобным универсальным изданием стал и появившийся в 1997 году альманах культуры “Дарование”, учрежденный Комитетом по культуре администрации Новосибирской области, где освещались разные стороны культурной жизни Новосибирска и области. Автором идеи и редактором-составителем его первого номера также явился Александр Плитченко.
На создании журнала “Горница” Плитченко не остановился. Он ведь и сам был личностью универсальной, и поэтическое мировосприятие не мешало ему мыслить системно и даже подчас прагматично (а без этого в издательском деле и не прожить). На фундаменте “Горницы” (передав журнал в руки Михаила Щукина) Александр Иванович взялся возводить одноименный “издательский дом” для осуществления своих планов теперь уже по выпуску книжной продукции. Свою деятельность новорожденное издательство начало с “Библиотеки журнала “Горница””. Составляли ее книги различного содержания, в том числе и по сибирскому краеведению, рассчитанные, прежде всего, на молодежную аудиторию. За короткое время число выпусков “Библиотеки” перевалило за десяток. И однажды осенью 1996 года, когда мы пересеклись с Сашей в Союзе на Орджоникидзе, он завел со мной разговор:
— Ну, ты, наверное, в курсе, что мы в “Горнице” за краеведческие книжки взялись? Для юных читателей. Чтоб край свой, прошлое его лучше знали. Вот, кстати, только что вышла, — протянул он мне книгу, на переплете которой я прочитал: “История Новосибирской области”, а перелистав ее, понял, что это краеведческие очерки для школьников, в которых популярно изложена история нашего края с древнейших времен до наших дней. — Вот хорошо бы нечто подобное сделать и по истории сибирской литературы. Написать этакий “краткий курс”, где просто и доступно рассказать ребятам, как развивалась литература в Сибири, какие были и есть здесь писатели. А то ведь плохо нас знают, и будут еще хуже, если мы сами не позаботимся о том, чтобы нас знали и помнили.
— Неплохо бы… — согласился я.
— Может, возьмешься? — сразу ухватился за мои слова Саша. — Ты же давно сибирской литературой занимаешься. Твоя тема.
Занимаюсь, но одно дело писать о творчестве отдельных писателей, размышлять о текущем литературном процессе или писать проблемные критические статьи, и совсем другое — обзор исторический, пусть и краткий. Я еще раз заглянул под обложку “Истории Новосибирской области”. Научным редактором ее был член-корреспондент, составителем — кандидат наук, и писалась она коллективом ученых-историков из Академгородка. А тут — “возьмешься”…
— Так, может, и к созданию “краткого курса” сибирской литературы тоже ученых привлечь? — засомневался я. — Целый сектор филологии ею занимается. Диссертации пишут, звания получают.
— Привлечь-то, конечно, можно, только боюсь, как бы они все не засушили да читателя нашего юного своим наукообразием не отпугнули. У тебя, я думаю, живее, увлекательнее и доходчивей, чем у них, получится. По прошлым твоим критическим работам сужу…
Уговорил меня тогда Саша. Хоть и страшновато было — дело новое, незнакомое, но решил попробовать. И увлекся. Да так, что работал запоем, и через несколько месяцев книга, которую я назвал “Беседы о сибирской литературе”, была готова. В 1997 году она увидела свет. Только очень жаль, что сам Плитченко до ее выхода не дожил. Совсем немного.
А книга пришлась ко двору. Быстро разошлась по школам и гуманитарным учебным заведениям. Я и поныне страшно благодарен Саше за то, что он меня подвигнул на этот труд, с которого, по существу, началась новая страница моей творческой биографии.
И не только за это ему благодарен. Плитченко ведь не только на само издание деньги нашел, но и на гонорар автору. Мне хочется подчеркнуть этот момент особо. Во-первых, потому, что это был последний официальный (по издательскому договору) книжный гонорар в моей жизни. За полтора десятка лет с тех пор я выпустил еще несколько книг на различные гранты, но ни о каких гонорарах речи уже не шло, да и на выпуск максимум пятисот экземпляров скудных грантовских денег едва хватало. Во-вторых, для меня, переживавшего тогда очень трудное время, гонорар казался настоящим богатством. Договор тот имел и другое очень важное для меня последствие. Радуясь, что труд мой, как в старые добрые времена, будет оплачен, я вместе с тем понимал, что от гонорара очень скоро останутся лишь воспоминания. А на что жить дальше — не знал. Службы не было, заработков тоже. О чем я Саше с горечью и признался.
— А ты на биржу труда сходи. О пособии по безработице похлопочи, — посоветовал он.
Я сходил. Выяснилось, что на учет ставят не всех желающих, а только тех, кто уволен с работы по сокращению штатов либо ликвидации предприятия, где проработал не менее трех месяцев. И тогда опытный издательский администратор Плитченко составил со мной издательский договор, из которого следовало, что Горшенин А. В. такого-то числа, месяца и года был принят на работу в Новосибирскую писательскую организацию в качестве автора для создания книги “Беседы о сибирской литературы”, а такого-то (как раз через три месяца) в связи с завершением оного труда уволен. Далее следовала сумма выплаченного конторой исполнителю вознаграждения. С этой бумагой я и отправился в “Бюро по трудоустройству”, особо не надеясь на успех. Но договор оказался безупречным юридическим основанием для того, чтобы поставить меня на учет и назначить, исходя из указанной в нем суммы гонорара, весьма даже приличное пособие по безработице, на которое я неплохо просуществовал более года, пока не устроился на работу.
Я привел пример из своей жизни. Но тех, кому Плитченко помог не на словах, а на деле в трудных жизненных ситуациях, было немало. Да и доброе ободряющее слово многим нашим писателям, особенно ветеранам, растерявшимся перед натиском болезненных, часто и просто жестоких перемен в последнее десятилетие двадцатого века, было нелишне. И они его от Плитченко слышали. Вместе с тем Саша считал, что доброе дело все-таки лучше самого благого слова, что для тех же ветеранов книга с их произведениями будет лучшим подарком ко Дню Победы, нежели дежурные славословия и пустые почетные грамоты. И появляется сборник прозы и поэзии писателей военного поколения “Сибирский фронт”.
И созданный им журнал, и издательство при нем, и место обитания новосибирских писателей Плитченко называл одним словом — “Горница” (над входом в помещение писательской организации и сейчас вместо казенной вывески “Новосибирская писательская организация” красуется — “Горница сибирских писателей”). Он любил это слово. Исконно русское, духовное, словно оттуда, с горних высей снизошедшее, обволакивающее теплом и уютом, оно грело Сашу, и он делал все, чтобы в его горнице, несмотря на царившее вокруг социальное ненастье, было светло и уютно, как в “родительском доме”, воспетом им в стихах.
В девяностые годы Плитченко так занят был различными издательскими, общественными, писательскими делами и заботами, что на собственное творчество времени ему не хватало. Во всяком случае, у меня было именно такое ощущение. Последняя значительная его подборка “Стихи о событиях природы” была напечатана в октябре 1991 года в “Сибирских огнях”. Годом раньше появилась книга поэм “Волчья грива”. А дальше — редкие публикации литературоведческого и публицистического характера. Мне казалось, что функционер вытеснил в нем писателя, тем паче поэта, что главный свой “станок” он забросил. И уже после Сашиной кончины, увидев изданную “Горницей” книгу стихов “Матушка-рожь”, большую часть которой составляли стихи именно девяностых годов, я понял, что глубоко заблуждался.
Душа поэта не переставала трудиться. Правда, тональность сменилась. Александр Плитченко в творчестве своем всегда стремился говорить только языком любви и добра. Когда-то мечталось ему “сирое — просторнее засеять будущим добром”. И не вина поэта, что на склоне его жизни “в укрепившиеся корни вломилось время с топором”. Топор времени (так называемых перестроечных реформ и демократических перемен), безжалостно подрубивший многие устои нашего бытия, задел и поэзию Александра Плитченко. Она закровоточила.
Сине-красно с исподу горят облака,
Уходя к горизонту слоями,
Словно бы перевернутая река,
Катит волнами мертвое пламя.
Свет заката такой, что любая краса
В нем предстанет убогою грязью,
И не видно границ, и не видно конца
Человеческому безобразию.
Свет страшит, но притягивает
смотреть,
Как бутылка упавшего в пьянство,
Серо-синим румянцем окрасила смерть
Измытаренный облик пространства…
Поглядишь на закат, точно в душу
свою,
И пугаешься делу распада…
И все-таки кровавый закат “распада” не застил поэту взор. Как бы ни было тяжело, оставался у него “впереди — серебряный счастливый свет”. Это — свет родных берез, свет природы, который когда-то “согрел наши души и спас” и который, надеялся поэт, спасет и сейчас.
Неужели же силы природы
Не восстанут надеждой вовек,
И покатятся черные годы,
И забудет себя человек…
Но не канул, остался покуда,
Отторгающий мысленный бред,
Точно светлое Божие чудо —
Этот ровный березовый свет.
Оставалась у Александра Плитченко и еще одна, может быть, последняя надежда — Бог. В последние годы жизни шел к нему Саша все упорнее и тверже. И Бог становился главной опорой его мирозданья. Я не знаю, когда, как и почему начался этот путь. Возможно, точкой его отсчета стала нашумевшая в свое время история с собором Александра Невского в Новосибирске.
Долгое время в нем ютилась Новосибирская студия кинохроники. Потом для нее выстроили новое здание, а собор решили передать филармонии. Против этого и восстал в 1989 году в серии острейших публицистических статей в местной прессе Александр Плитченко. В них он поставил ребром вопрос о возвращении собора Православной церкви. Статьи имели большой общественный резонанс. В результате красавец-храм, выстроенный одним из основателей Новосибирска инженером Тихомировым, снова стал служить Богу.
Плитченко и раньше отличался высокой общественной активностью, и до этого не раз ввязывался в полемики и дискуссии по разным поводам. Так что сам факт активного участия еще в одном печатном ристалище удивления не вызывал. А вот то, за что повел Саша борьбу и что он отстаивал…
Это сейчас кажется — а что тут такого, подать голос в защиту церкви. Но тогда стоял на дворе 1989-й, до развала СССР и советской системы было еще два года, коммунистическая идеология пока еще никуда не делась. Потому все было не столь уж и просто. С одной стороны, требовалась немалая смелость и отважность, а с другой…
Не так еще давно коммунист Плитченко в тех же областных газетах размышлял отнюдь не о Слове Божием и христианских ценностях. “Еще и еще раз думаешь о великой силе Слова, о прозорливой и созидательной мощи коллективного разума, когда перечитываешь проект новой редакции Программы КПСС, когда вдумываешься в строки, полные глубокого понимания истории и современности, строки, содержащие всестороннюю, ясную и открытую позицию Партии по всем вопросам человеческого бытия”, — писал Плитченко в статье “Программа вдохновенного труда” (“Вечерний Новосибирск”, 19 ноября 1985 г.). И с той же страстью отстаивал он другой “храм”, идеологический — Дом Ленина, в котором поселилась (вот совпадение!) после строительства нового здания ТЮЗа все та же филармония. “Вернем дому идею! — призывал Плитченко в одноименной статье (“Вечерний Новосибирск”, 29 января 1987 г.). — И пусть в отреставрированном Доме Ленина будет музей Ленина… Пусть этот Дом станет центром распространения Ленинских идей… Пусть вернется Идея в этот дом-памятник…”
В каком случае Плитченко был искренним, честным и самим собой? Как ни парадоксально, но, полагаю, и в том, и в другом. Хотя подобная метаморфоза может и настораживать. Только следует учитывать, что все мы живем в режиме текущего времени и вынуждены считаться с его реалиями и обстоятельствами. У советской идеологической религии были свои догматы, храмы и святыни, и ее жрецы, к каковым, безусловно, относились и писатели, призваны были им служить. С крушением СССР место коммунистической идеологии стала занимать церковь. И Плитченко это прозорливо предощутил. Но в отличие от многих наших некогда ревностных правоверных партийцев, он не бросился сломя голову менять партбилет на крест, старые идеалы на новые. Ибо менять ему, по существу, было нечего. И до того, и после поэт и гражданин Плитченко не догматами (идеологическими ли, религиозными, тем более что в какие-то моменты те и другие пересекаются), а непреходящими духовными и нравственными ценностями, данными нам свыше, жил. Да, в его стихах, особенно в последние годы жизни, Бог всуе поминается все чаще. Есть даже целый цикл, навеянный чтением Библии. Но едва ли, на мой взгляд, было у Александра Плитченко к Богу чисто религиозное отношение. Для поэта Бог являлся некой высшей субстанцией, “единой бессмертной душой”, неким “небесным корнем”, соединяющим человека с Матерью-Вселенной, духовным светочем и маяком, наконец, помогающим выжить, не сгинуть в содомной пучине современного бытия, сохранить в себе человека. Негасимым Божественным светом был освещен и “родительский дом” Плитченко, на создание которого положил он всю свою творческую жизнь.
Но существовал в душе поэта Плитченко и свой Бог, которому он истово всегда до последнего вздоха поклонялся, — Слово. Только оно, Слово, в конечном счете, убежден был Плитченко, и способно противостоять “делу распада”.
Ведь живы — не хлебом единым,
Но Словом Божественных Уст,
Превыше миражного, злого —
Свидетельство Отчей любви,
Нетленное светлое Слово:
Не сдайся, надейся, живи.
Коль в жизни средь мысленной
ржави —
Как в истинном даре святом,
Те строчки меня удержали —
Спасибо уже и на том.
И тут не о славе забота,
Для славы о бренном пиши —
Надежда — стихи эти кто-то
Прочтет во спасенье души…
Прочтут. И я уверен, еще не раз будут перечитывать лучшие Сашины стихи, испытывая на себе очищающее влияние его поэтического слова…
…Когда промозглым ноябрьским днем 1997 года в деревянной церквушке в Советском районе (капитальный храм еще не успели возвести) отпевали Александра Плитченко, вовнутрь смогли попасть немногие. Большая толпа окружила церковь, прислушиваясь к доносившимся оттуда звукам. И я удивился, сколько разных людей пришло проводить поэта в последний путь. Кого здесь только не было: и коллеги-писатели, и художники, и артисты, и музыканты, и чиновники, и военные, и журналисты, и ученые, и начинающие стихотворцы, и даже вообще какие-то непонятные личности…
Хотя что тут удивительного? Чем крупнее, ярче, мощнее, талантливее личность, чем многогранней она, тем сильнее ее магнетизм, тем больше самого разного народу притягивает она. Даже уходя из бренного мира, Александр Плитченко продолжал объединять и сплачивать нас.
