В последние годы жизни он напоминал Жана Габена. Такой же неторопливый, чуть мешковатый, говорит негромко, но веско, иногда для усиления повторяет фразу.
Жан Габен новосибирского разлива. Александр Иванович Плитченко.
Но таким он стал только в последние лет десять…
Мнения о нем до сих пор неоднозначны. Кто-то так и не может забыть, что в свое время Плитченко не пустил его на страницы журнала или в издательские темпланы (братья-писатели — народ злопамятный), и отзывается весьма нелестно. Кто-то, напротив, перегибает в другую сторону, изображая “Сашу” звездой первой величины на поэтическом небосклоне России, а в духовной жизни — истинным праведником, чуть ли не оплотом православия.
Ну, о творчестве Александра Плитченко разговор особый, а “по жизни” это был вполне земной человек, хотя и очень непростой, себе на уме. Наделенный большим чувством собственного достоинства. С малознакомыми людьми сдержанный, даже несколько высокомерный, с друзьями открытый, иногда до безоглядности. Во всяком случае, именно таким мы его и помним — мы, шедшие рядом с ним, работавшие бок о бок в литературе семидесятых-девяностых годов.
Родился будущий поэт 9 апреля 1943 года в селе Чумаково Куйбышевского района Новосибирской области. Мать фельдшер, отец — руководитель районного масштаба, к сожалению, рано ушедший из жизни. Детство, как водится, трудное, полуголодное. Среднюю школу окончил в Каргате. А дальше он сам о себе свидетельствует.
“Приезд в Новосибирск, три года учебы в пединституте дали мне много — почти всех моих теперешних товарищей. И в это время я много и постоянно сочинял, однако от всего осталось два-три стихотворения. Они-то, как оказалось потом, и выводили меня на свою тему (а тема лирического поэта — это его жизненный опыт, его жизнь), но все эти три года я стремился удивить товарищей, руководителя литобъединения Илью Фонякова, поразить аудиторию, понравиться девушкам. Писал о городе, которого не знал и не любил, писал о любви, которой не понимал и не видел.
И, может быть, с некоторым запозданием понял, почувствовал, что надо на что-то решиться, изменить жизнь, чем-то пожертвовать и заниматься единственным делом — всерьез.
В шестьдесят третьем году я оставил пединститут, уехал в Каргат к родителям и в том же году был призван в ряды Краснознаменного Тихоокеанского флота. За четыре неимоверно трудных и счастливых года были написаны и опубликованы в Новосибирске и Владивостоке три первые мои книги.
Жизнь, письма матери, белый от цветущих яблонь скалистый дальневосточный островок, могучее движение океана, флотское товарищество, равное которому трудно найти… и главное — первое и самое серьезное дело в жизни — охрана рубежей России — все это открыло мне глаза.
Я понял, что не надо и думать, если пишешь, поймут ли тебя, понравятся ли твои стихи, напечатают ли их. Надо стремиться к одному — как можно искреннее, честнее и точнее сказать то, “чем жила и болела душа”. И не строчки рифмовать учиться, а учиться жить среди людей и принимать сегодняшнюю жизнь такою, какая она на самом деле в большом и малом, и, приняв, думать и стремиться к тому, чтобы она стала лучше, а не вгонять сегодняшнюю действительность в рамки своего идеала, не отбирать в ней только то, что тебе необходимо для иллюстрации своих представлений о жизни”.
Датирована эта запись декабрем 1972 года. Уже год как Плитченко работает в редакции журнала “Сибирские огни” на одной из ключевых должностей — заведующим отделом прозы. Всего же он проработал в журнале тринадцать лет. Здесь происходило его становление как литератора, как личности, но годы эти, к сожалению, трудно назвать в его биографии “звездными”.
“Сибогни” тогда считались эпицентром литературной жизни огромного региона — от Оренбуржья до Приморья, тираж переваливал за 60 тысяч экземпляров. В редакции постоянно толклись авторы, приезжие и местные, канючили, искательно заглядывали в глаза, “обмывали” публикации. Работать там было интересно, престижно и удобно: “присутственное” время — с двух до шести. Александр, человек общительный, чувствовал себя как рыба в воде, ему ведь еще и тридцати не было.
В редакции подобрались ребята в основном молодые, амбициозные, так и рвали постромки, стремясь побыстрей достичь вершины Парнаса. Главный редактор А. В. Никульков благоволил к своим сотрудникам и смотрел сквозь пальцы на ту суету, которую они пытались совместить со “служеньем муз”.
Больше, чем с другими, Александр сдружился с Геннадием Карпуниным — оба близкого возраста, оба из деревни, оба поэты, и направленность стихов у обоих “почвенная”. Они выглядели неразлучными, Саша и Гена, всюду появлялись вместе — в писательской организации, в издательстве; их так и прозвали — “мальчики”.
В те времена без членства в партии нечего было и помышлять о карьере, в этом заключались основные правила игры. У писателей, “бойцов идеологического фронта”, проблем с приемом в ряды КПСС не возникало; не возникли они и у “мальчиков” — обоих успешно приняли. Это уже много значило, в любых документах того времени, будь то биографическая справка или послужной список, красной строкой выделялось: “Член КПСС с такого-то года”.
Иван Карпович Плитченко, отец Александра, фронтовик, закончивший войну в Кенигсберге, — вот тот был убежденным коммунистом, борцом за идею, искренне верил в светлое будущее и делами своими старался его приблизить. Но в семидесятые годы время идеалистов давно кончилось, и в партию вступали ради карьеры, так что Александр здесь не исключение.
А то, что понятие “коммунист” непременно означает “безбожник”, причем воинствующий, — об этом Александр не задумывался, все так делают. И что ему пенять, не он первый, не он последний.
Надо было зарабатывать политический капиталец, а тут еще у Карпунина возникли проблемы с жильем, и этот вопрос можно было только в обкоме партии решить. И “мальчики” публикуют в областной партийной газете совместное сочинение “Закон жизни”, посвященное рабочему классу вообще и передовикам производства в частности. Там есть такие строчки:
“Иные держатся в сторонке / От этой главной колеи, / Кропают серые стишонки / Про “беды” мелкие свои, / Де, мол, свеча горит, покуда / Окно открыто в душный сад… / И это выдают за чудо. / Ужель не узок этот взгляд? / Ужель иконки ходовые / И лапти исказить должны / Индустриальный лик России, / Индустриальный лик Страны…”
Вот так вот, ни больше ни меньше. Продекларировали свое “поэтическое кредо” и походя лягнули Бориса Пастернака, Афанасия Фета и других представителей русской лирической поэзии…
Любопытствующие могут познакомиться с этим опусом полностью в газете “Советская Сибирь” за 26 октября 1973 года.
Булгаковский Воланд как-то заметил: “Рукописи не горят”. Так вот, старые газеты тоже, оказывается, “не горят”. И вообще, слово не воробей, тем более печатное.
Вникая в творческое наследие А. Плитченко, соотнося тематику его стихотворений с внешними обстоятельствами бытия, удивляешься их нестыковке, если так можно выразиться. Редакционная жизнь с ее текучкой и треволнениями, свойственными толстому журналу, бытовые обстоятельства и общие проблемы большого города проходили своей чередой, нимало не затрагивая глубинных, сокровенных движений его души, души поэта, которая жила по своим законам и не хотела жить иначе, да просто не могла. Нельзя же, в самом деле, считать серьезной только что приведенную голую конъюнктурщину. А духовная его жизнь глубоко и полно выражалась в стихах о родном крае, о благодарной сыновней любви к земле, на которой он вырос, где “каждая рощица — мать, каждое поле — отец”.
Давно известно: если хочешь хорошо писать о деревне, поезжай в город. Плитченко пишет превосходные стихи, цитировать которые можно подряд, целыми страницами. В книгах “Екатерина Манькова”, “Дневник”, “Родня” почти нет случайных, проходных вещей, и рождается убеждение, что реалии сельской глубинки, неброские, но берущие за сердце пейзажи тронутых осенним золотом березовых колков Барабы вошли в душу поэта как изначальная основа творчества.
В поэзии Александра Плитченко тех лет заметен переклик с мотивами Николая Рубцова, только недавно ушедшего, — те же щемящие нотки неразрывной, глубинной связи с родимым краем. Странно, что наши новосибирские стиховеды не обратили на это внимания…
А жизнь меж тем шла своим чередом. Семидесятые годы плавно перетекли в восьмидесятые, обещанный коммунизм так и не пришел, приток нефтедолларов поубавился, витрины продовольственных магазинов поскуднели, зато пышным цветом расцвела партноменклатура. Лицемерие, возведенное в ранг государственной политики, двойные стандарты, всеобщая безответственность. Брежневщина, глубокий застой…
Плитченко, человек умный и проницательный, все это, конечно, видел и понимал, но приходилось держать язык за зубами. А тут еще Афганская война. Природная осмотрительность, инстинкт самосохранения не позволяли ему даже намекать на личное несогласие с тем, что происходило вокруг. Сажать тогда уже не сажали, но очень ловко умели “перекрывать кислород”.
Но душа-то болела, томилась, и часто происходили мучительные срывы, благо тогда еще водка была в свободной продаже.
Бунтовала и его муза, стиснутая условностями, и все окаянство бытия персонифицировалось для нее в пресловутой “городской жизни”.
Вот стихотворение “Мегаполис”:
Тучнеешь, поскольку бесплоден.
Бесстыдно забывший родство —
Живешь среди кукол-уродин
И любишь себя самого.
Огромный сундук с дребеденью,
Вдыхающий собственный прах,
Смакующий лживое пенье
Своих управляемых птах…
Сюда же примыкают другие строчки:
Что это было такое,
Что налетело, нашло —
И среди зноя, покоя —
Холодом душу свело…
Словно из бреда природы,
В солнечной спящей пыли,
Хаоса тяжкие воды
К горлу уже подошли…
И еще более определенно:
Жизнь собачья… Такое вдруг
навалится — жуть,
а маленько повоешь —
полегчает чуть-чуть…
Это все из книги “Слово растений”, датированной 1979-м годом.
За те полтора десятка лет ровно бы черная полоса накрыла культурное пространство России. Ярчайшие личности — поэты, лицедеи, прозаики Божьей милостью, — они в творческом неистовстве подстегивали себя алкоголем, а то и наркотиками, и сжигали, как сигарету с обоих концов, словно бы соревновались друг с другом, кто быстрей сгорит: Олег Даль, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, тот же Николай Рубцов… Александр Плитченко пугающе близко подходил к этой трагической плеяде. К счастью, он сумел вовремя остановиться, удержался на краю, однако здоровье подорвал на всю оставшуюся…
Годы работы в редакции “Сибогней” многое дали Александру Плитченко. Природный талант его огранился, отшлифовался и заиграл всеми цветами радуги. Завязались обширные связи в столичном литературном истеблишменте, в писательских кругах Сибири и Горного Алтая. В то же время не миновала его и редакционная школа иного порядка — интриганства, подсиживания, “стучания”. Были в редакции такие “генераторы”, они-то и распространяли подобные флюиды, которые постепенно отравляли сложившиеся и, казалось бы, прочные дружеские отношения.
Любая наука, любой опыт, даже со знаком “минус”, умному человеку только на пользу. К тому времени как Плитченко все-таки пришлось расстаться с журналом (1983 год), он не только завоевал себе прочное имя как поэт, прозаик, переводчик, но и стал многоопытным литературным деятелем, профессионалом, искушенным и закаленным в подковерных баталиях. В дальнейшей жизни последнее качество особенно могло пригодиться, хотя фигур, равновеликих ему по таланту и масштабу личности, ни поблизости, ни на горизонте не маячило.
Александр Иванович начинает трудиться на ниве книгоиздательства — сначала в Новосибирском книжном издательстве, потом в Сибирском отделении издательства “Детская литература”. Главным редактором. А главный редактор издательства — это есть тот самый литературный деятель, мозговой центр, определяющий идеологическую и тематическую направленность издаваемых книг, организатор и вдохновитель литературных сил, то бишь авторов. Выше его — только директор, но у того главным образом финансы, бумага и прочие меркантильные материи.
В Новосибирском издательстве Плитченко вначале не удалось развернуться так, как хотелось бы — темпланы уже сверстаны и на ближайшие два-три года согласованы в Госкомиздате, существовали определенные наработки, словом, колесики вращались. Другое дело — Сибирское отделение “Детской литературы”. Там все пришлось начинать на пустом месте, и Александру Ивановичу пригодились его организаторские способности. И вот странно: те, кто знал и помнил Плитченко по “Сибирским огням”, стали замечать, как он посветлел лицом, оживился, воспрянул душой, будто избавился от тяготивших его неприятных забот — вот как благотворно сказались на нем хлопоты о любимом и близком деле, атмосфера доброжелательности, которая воцарилась в коллективе с его приходом. Дальнейшее — из области догадок, это сфера глубоко личная, но как знать, может быть, именно в этот период душа его свободно расправила крылья и, избавившись от стеснения, в котором пребывала столько лет, свободно и широко стала взмывать к истинной вере, к православию.
Люди определенного склада ума понимающе усмехнутся: “Крышу сменил”. Но как далеко это суждение от действительности, как оно цинично и поверхностно! Плитченко никогда без крайней нужды не декларировал свою приверженность коммунистическим идеалам, никогда не славословил в адрес “партайгеноссе”, в отличие от своих коллег по цеху, — он всего лишь соблюдал правила игры, не более того. Лампада веры не гасла в тайниках его души во все времена.
По роду своей деятельности, а также как студент-заочник литинститута, Александр Плитченко часто бывал в Москве, иногда брал с собой супругу Эрту Геннадьевну. И столичные их маршруты неизменно начинались не с ГУМа или ЦУМа, а с золотых куполов Загорска, с Троице-Сергиевой лавры. Будто промысел Божий готовил Александра к главному душеспасительному делу его земной жизни. И дело это, это деяние, вскоре последовало.
Александр Иванович начал широкую кампанию за возвращение Новосибирской епархии собора Александра Невского. Подробно эта эпопея изложена во вступлении к “Избранному” Александра Плитченко одним из его ближайших соратников и последователей А. Денисенко.
“…Изуверским пыткам был подвергнут собор Александра Невского: сначала его обезглавили — срубили с его прекрасного купола крест, потом пытались взорвать, но два чудовищной силы заряда разрушили лишь звонницу, надолго оставив собор безъязыким. Это было тройное поругание: веры, народной памяти и красоты. И все же храм, возведенный предками на скале, осеняемый духом святого князя, выстоял — такой запас прочности вложили в него христиане-первостроители. Изувеченный, он все пережил: и разграбление его святынь, и нашествие непрошеных “квартирантов” — сперва раскольников-обновленцев, затем въехавшей по казенным “ордерам” воинской части, студии кинохроники, по-топорному перестраивавших изумительное по архитектуре и акустике здание под свои нужды: перекрыли купол, прилепили уродливую пристройку… Источник воды в соборном помещении загадили и залили кинохимикатами… Изумительного качества мозаичную голландскую плитку выкорчевали ломами… Богатые настенные и купольные росписи закрасили нитрокраской…
Едва храм Божий покинула кинохроника, как к его многострадальным стенам прихлынули новые пришельцы: в 1985 году решением Новосибирского облисполкома здание собора было передано городской филармонии под размещение камерного хора, выданы нешуточные средства — но не на восстановление Божьего храма, а на переоборудование под концертные нужды…”
В феврале 1989 года в газете “Вечерний Новосибирск” была напечатана страстная полемическая статья А. Плитченко “Дорога к храму”. Далее снова предоставим слово тому же источнику:
“Резонанс был огромный, поток писем ошеломляющий. Сила писательского слова оказалась такова, что мгновенно “воспламенила” миллионный город… Долгой и тернистой оказалась эта “дорога к храму”, начатая А. И. Плитченко. Но он прошел ее вместе с земляками: настаивал, доказывал, организовывал вместе с епархией многолюдные вечера в дни памяти благоверного князя, выступал на радио, во многих газетах, сражался в администрации, поднял творческие силы города на защиту храма, доказал инженерскую несостоятельность проекта, но главное — вдохнул веру в новосибирцев, сумел внушить им, что отцовское, родное — больше нельзя предавать. Сила его убежденности, помноженная на авторитет и молитвенную помощь владыки Гедеона, на массовую народную поддержку, на принципиальную, гражданскую позицию мэра Ивана Индинка, совершили невероятное: в городе начались митинги, шествия, пикетирования. Тысячи жителей поставили свои подписи рядом с подписью Александра Плитченко — вернуть собор епархии. И 25 числа месяца августа 1989-го собор благоверного князя Александра Невского вернулся в лоно Церкви”.
По России размашисто гуляли рука об руку гласность и перестройка. Рушились устои прежней жизни, советская власть изжила, исчерпала себя, всесилие КПСС сошло на нет. Многие и многие руководители всех рангов потерянно озирались по сторонам, пытаясь понять, что происходит, как жить дальше.
В Новосибирске горше других пришлось братьям-писателям. Несколько лет назад Госкомиздат и Союз писателей РСФСР выделили деньги на строительство своеобразного Дома печати, где предполагалось разместить областную писательскую организацию, Новосибирское книжное издательство и редакцию “Сибирских огней”. Субподрядчиком стала Березовская экспедиция, она и вела строительные работы в престижном здании рядом с оперным театром. Тем временем прежние помещения писательской организации передали другой конторе, и та попросту выселила бывших хозяев: шкафы с книгами и мебель рабочие перетащили в помещение гардероба, а стол впавшего в ступор председателя правления писательской организации поставили в “предбанник”, где обычно сидел вахтер… Именно тогда
А. И. Плитченко и предложили возглавить Новосибирскую областную писательскую организацию, справедливо посчитав, что если не он, то кто же? Шел 1992 год.
А тут еще одна новость — хуже некуда. Заканчивались отделочные работы, когда резко, в несколько раз подскочили цены на стройматериалы. И все застопорилось, поскольку Москва уже прекратила финансирование. Удалось договориться с ипотечным банком, расположенным в том же здании, тот внес недостающую сумму, но за это отобрал ряд комнат.
За несколько недель до вселения в новые апартаменты Александр Иванович договорился с одним из подразделений
ОМОНа, и милиционеры стали нести круглосуточное дежурство: в городе участились случаи самозахвата пустующих помещений, а здесь, в самом центре, один квадратный метр полезной площади стоил сотни долларов. Так благодаря расторопности новоизбранного председателя правления писательская организация обрела, наконец, то, что принадлежало ей по праву.
Принято считать, что поэты — существа возвышенные, не от мира сего. К Плитченко это утверждение ни в коей мере не относится. В начале этих заметок уже указывалось, что в нем счастливым образом сочетались яркий литературный талант и практицизм. Он быстро освоился в переменчивых реалиях рыночной экономики и эти знания сумел обратить на пользу, но не себе лично, а делу, которому себя посвятил, организации, которая ему доверилась.
Последнее обстоятельство особенно красноречиво. Предыдущие руководители Новосибирской писательской организации первое, что делали, — это выбивали себе квартиру в каком-нибудь престижном доме. Александр Иванович, к чести для него, оказался бессребреником, лично ему ничего не требовалось. Зато он сумел добиться у обескровленного финансовыми потрясениями Литфонда ежемесячного вспомоществования для писателей-пенсионеров, которым тогда ох как трудно приходилось!..
Вообще, те пять лет, которые А. И. Плитченко находился у кормила, оказались для писательской организации подлинным ренессансом. Возобновилась работа творческих секций, поэтической и прозаической, чуть ли не каждую неделю стали происходить встречи с интересными людьми. Один из давних “коньков” А. И. Плитченко — работа с молодыми. У него давно была на примете целая группа поэтов-“неофитов”, которых он постоянно опекал, следил за их первыми шагами в литературе, способствовал выходу их собственных книжек и коллективных сборников. Наиболее “продвинутые” из них вскоре пополнили ряды писательской организации — может быть, и несколько поспешно, стоило бы к ним получше присмотреться, но Александр Иванович если уж был чем-то всерьез увлечен, то не очень-то считался с мнением своих более осмотрительных собратьев по перу.
…Отпевали раба Божьего Александра в храме Рождества Пресвятой Богородицы, при большом стечении народа. Погребли на Южном кладбище, что в Академгородке, в “аллее академиков”.
В заключение хочется привести мудрые и пророческие строки, завершающие его краткий автобиографический очерк и датированные 1972 годом. К его личности, к его многогранному творчеству они имеют прямое отношение.
“Я понимаю, каждый видит в поэзии свое. Так же по-разному видят березу лесоруб, пейзажист, лесничий, жук-древоточец. Но ведь кроме их точек зрения есть еще и сама береза, и у нее просто нет выбора — стать ли двумя кубометрами дров или качать птичье гнездо на ветках. Просто нет выбора. И пока она жива, она останется березой”.
Поэтической березе Александра Плитченко уготована долгая жизнь. Как и светлой памяти о его деяниях во имя родного города, в котором он жил и для которого столько успел.
