С течением времени то, что близко — мелькает секундами и минутами, то, что дальше — месяцами и годами, то, что совсем далеко — почти стоит на месте. Можно рассмотреть каждую деталь, каждый лист на дереве, под которым садились отдохнуть в последнее лето, каждое мгновение той последней поездки. В “скорой” я ехал, держа отца за руку, а он тихо, едва шепча, складывал простые слова молитвы: “Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя грешного”.
Это странно, но работая вместе с отцом, мы друг от друга отдалялись, рабочая обстановка уже не позволяла папу называть папой, а только по имени-отчеству. Все наши разговоры были на темы редакционные, издательские и экономические.
Одним из самых ярких и счастливых воспоминаний моего детства был день, когда отец взял меня с собой на работу. Я помню огромное здание Совнархоза, помню небольшой кабинет, помню, как все коллеги отца по журналу “Сибирские огни” приходили поздороваться с ним и познакомиться со мной. Потом мы спустились в буфет и отец купил дефицитной “пепси-колы”. Потом, позже, когда уже прошел день или два, я спрашивал: “А когда снова поедем на работу?” Отец обещал, что возьмет. Но маленьким побывать уже не довелось. Подростком был на Вокзальной магистрали в Западно-Сибирском книжном издательстве. Еще позже не раз приезжал в уютный особнячок издательства “Детская литература” на Красноярской. По которому отец устроил мне подробную экскурсию, познакомив со всеми обитателями. Позже, году в 96-м, помню, как я, совсем как в детстве, веря во всесилие отца, пришел к нему с вопросом — что-то по поводу очередного проекта. Отец немного грустно ответил: “Я не знаю, сынок, я же не бизнесмен”. На мгновение я разочаровался — “как?”, но следом пришло чувство раскаяния — вот опять полез со своими глупостями. Встречаясь каждый день на работе, не замечал, что отец смертельно уставал. Все последние годы.
Весной 1997-го часто бывавший в редакции Виктор Кох, заместитель командира Новосибирского ОМОНа, не потерявший на Северном Кавказе ни одного своего бойца, вдруг заметил: “Александр Иванович! Что-то ты плохо выглядишь, нужно бы в больницу показаться”. Отец, как всегда молча и вежливо, кивнул. Когда я ему про этот разговор напомнил — он меня оборвал — мол, не лезь.
Вскоре после ноября я вспоминал об этом. Полковник, боевой офицер — разглядел близко подобравшуюся костлявую, как умелого и безжалостного врага. Но обезвредить не удалось. Только остановить на время, сдержать силой молитвы. Молились все. Мы — в семье, наш приход, все батюшки. Знакомые и незнакомые звонили, приходили и спрашивали: как там дела? Двадцать пять дней жизни удалось вымолить. Двадцать пять дней вырвать у небытия.
Отец очень любил перочинные ножички, мы привезли ему маленький с красной ручкой складишок в виде рыбки. Он и сейчас хранится среди самых дорогих сердцу вещей. Таких простых и вдруг ставших навсегда бесценными. Записка на листке в клеточку из блокнота, мне — где он просил проследить за книгами на выходе из типографии, он сложил ее треугольником, как складывали письма с фронта. Его очки, серебряная ложечка, на которой, как мы потом обнаружили, — он выцарапал “ЦКБ 1997”, его старенькие и очень простые наручные часы.
Первый раз, когда я увидел папу после скорой — уже в реанимации, куда мне разрешили пройти, чтобы принести ему бритву, то не сразу узнал: он был — бледным, волосы, трехдневная щетина и усы были почти белыми — как будто не три дня, а десять лет пролетело. Отец радостно и как будто немного виновато посмотрел на меня. Мы обнялись, и он рассказал мне, как причудливо ему снились все наши дела по журналу и готовящимся к выходу книгам. Потом он сказал, что чувствовал наши молитвы, ощущал светлые силы, помогшие ему выкарабкаться из тьмы.
Уже позже, после реанимации, в больничной палате — мы подолгу сидели и разговаривали. Я приезжал каждый день, иногда по несколько раз. Никогда за последние годы не было возможности так подолгу сидеть и говорить. Обо всем. Мы говорили, и сначала появилась — улица, потом — город, потом — целый прекрасный край — место, где будет отец, когда поправится — даже не место, а то состояние души, в котором он будет пребывать. “Вот подлечусь и возьму длинный-долгий отпуск, пока не восстановлюсь, а это не меньше года, наверное. Сначала отсюда в санаторий, а потом домой — и никакой работы. Конечно, кроме “Горницы”. Все, чем дальше буду заниматься — наш журнал. Не буду тратить время на тщету, на зарабатывание денег — друзья помогут дальше. Не буду себя нагружать”. Он говорил, а я — представлял себе светлый теплый город, где всегда мягкая осень, такая, как в тот долгий Ноябрь. И нет больше этой гонки ежедневных хлопот…
Он стал ходить медленно, очень небольшими шажками. Дыхания не хватало, и если мы долго говорили или день был тяжелый, то его слова осекались, голос становился тише. За три дня до 8-го отец позвонил в “Горницу” — мы все по очереди говорили с ним — я спросил, все ли нормально, отец звонил, чтобы просто услышать наши голоса. В последний раз. Вечером я приехал к нему и привез всю родню, позже он вышел проводить нас в больничный коридор. Мы уже уходили, но он подозвал меня, крепко обнял и поцеловал — это был последний раз, когда я видел отца живым.
* * *
Прошлое безвозвратно растворяется во тьме, уходит, и лишь тонкая нить остается связью — это память, это чувства.
В ночь после похорон я увидел во сне отца. Он ничего не говорил, вокруг была тьма, он был таким же, как я видел его в последний раз в больничной палате, он подошел, немного постоял рядом, не произнеся ни слова, не ответив на рвавшиеся у меня из груди вопросы. Потом поднял на меня немного грустный взгляд, и снова ушел в темноту.
Я вижу отца во сне. Не часто и потому каждый сон помню ясно. Все они похожи: сначала говорят, что я уже и так знаю — папа тяжело заболел, потом ему пришлось уехать на лечение и его очень долго не было. И вот — вернулся. Но все вокруг так, как будто и не уходил. Я обнимаю отца, и у меня всегда начинают непроизвольно катиться слезы, град слез, и непонятно — почему, ведь все живы и вот он рядом — отец. Он и сам удивляется — к чему такие сантименты? Потом вспоминаю, что он перенес тяжелый сердечный приступ и ему ни в коем случае нельзя волноваться. И тут же начинаю беспокойно думать: как же я ему расскажу о том, как ушли безвозвратно его друзья, как изменилось все, как… да всего и не перечислишь, что случилось за пятнадцать лет. Вижу его всегда деловитым, спокойным, но слишком серьезным — в жизни же мы всегда много шутили, по самым разным поводам. Но это, наверное, всегда так бывает, после долгой разлуки люди должны снова друг к другу привыкнуть, настроиться на общий лад. Шутка — это ведь тонкая материя, и неуклюжим движением можно все испортить. Однажды отец мне приснился в большом туннеле, что-то вроде перехода на вокзале в Москве. В обе стороны шел народ, а мы с ним остановились, и он очень серьезно и напряженно сказал, что нам нужно купить хлеба.
В тот день я купил помин и раздал все нищим возле храма.
Отец рассказал мне об одном из своих последних снов. Будто идет он по заснеженному полю, поднимается на пригорок и видит вдалеке деревеньку, но только странная она какая-то — тихо там и спокойно, закатное красное солнышко освещает снег на крышах домов и отражается пожаром в стеклах, но не идет из труб дым, не топят и не готовят жильцы. И ни одной живой души нет ни во дворах, ни на улице. Но не это место искала его деятельная душа, и не об этом он вспоминал в те последние осенние дни — строился вместе с рассказами его о будущей жизни-мечте в моей душе Горний город.
* * *
Наверное, у каждого города есть в обители горней — подобие. Есть и Новосибирск-Новониколаевск небесный. Это — огромный тихий центр без конца и начала. Добротные дома, спокойные улочки и погруженные в летнюю синеватую тень дворы. Центр, где горожане, идущие неспешно по улицам, встречаясь — приветствуют друг друга — все знают всех. И если теплым вечером в мае захочется пройтись по Урицкого, то она не закончится на Вокзальной магистрали, а будет длиться и длиться. Город долог — идешь, идешь, но нет усталости и только умиротворение, как от книги, что уже читал, как от любимой тихой мелодии, как от звука стихов.
Прирастает горний град — городом из яви. Что-то силишься вспомнить, вертится в голове, но никак на язык не придет? Город — где нам хорошо? Слишком просто, но слишком точно. Архитектурные жемчужины на берегу океана житейского и энергии, живой энергии существования. А ночью город спит, как большой конь, подрагивая крупом, всплескивая светом на мокрых асфальтовых боках. И мелькает искорка в смеженных веках.
Много работы. Много ее. Нужно отдохнуть. Яремная вена реки несет тугую кровь. Крепкие позвонки моста. Панцирь театра. Тихое ночное сонное дыхание Красного проспекта. Расслабленные мускулы заводов заработают на зорьке. Он спит. До восхода. Розовеет серое небо на востоке — вокруг уже светло и можно различить и урну, и лавочки, и прохладный тротуар, и шершавые стены.
И растет вместе с городом из яви — город горний, где в гости приходят всегда те, кому рад и все происходит так, как должно. И в городе этом — всегда светло!
