Макушинский А. Город в долине. Роман // Знамя, 2012, №№ 5, 6.
Роман Алексея Макушинского «Город в долине» мог бы иметь эпиграфом известные слова Осипа Мандельштама: «Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз <…> Человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа, и роман, с другой стороны, немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе, фабуле и всему, что ей сопутствует». Эти слова, звучащие в самом романе в нужном месте, весьма откровенно обнажают структуру авторского замысла. «Город в долине» — это и есть рассказ о человек без биографии, который пытается написать роман о Гражданской войне.
Макушинский «дарит» своему персонажу собственный давнишний невоплотившийся замысел, описанный в его эссе «Три дня в Ельце»: «Мне виделась <…> некая повесть, действие коей должно было происходить во время Гражданской войны, не в Ельце, но в безымянном каком-то городе, году в девятнадцатом. <…> Она (повесть) виделась мне как “роман на старый лад”, как что-то простое и строгое, без автора, без долгих рассуждений, без эссеистики. Только действие, страсть и страдание. Ничего не получилось из этого. Эссеистика возможна, роман на старый лад, увы, нет».
Макушинский использует достаточно традиционные романные приемы. Его текст начинается знакомством автора-повествователя с главным героем Павлом Двигубским и заканчивается смертью последнего. В этом смысле роман Макушинского попадает под классическое определение жанра: в нем показана эпоха сквозь призму судьбы главного героя, профессионального историка и неудавшегося писателя, что позволяет рассматривать текст Макушинского в ряду «романов о художнике», композиция которых являет собой пример реализации схемы «текст в тексте».
Текст несостоявшегося романа Двигубского дан фрагментарно. Несколько таких фрагментов, касающихся истории воцарения в Ельце «царя-Кудеяра», одного из революционных бандитов, который «женится» на местной учительнице, «венчается» на царство и т. д., дословно совпадают с текстом приведенного выше эссе Макушинского. Однако одни и те же слова в эссе и в романе звучат по-разному. Исторические зарисовки в эссе читаются как блестящая стилизация под черновик. Их незавершенность такая же мнимая, как незавершенность «жизнеописания» отца Годунова-Чердынцева. Чувствуется, что соблазн написания «невозможного» романа автор преодолел и одержал над материалом блестящую победу, но нероманными средствами. От былых писательских страстей тут осталась лишь почти незаметная ироническая усмешка, обращенная к обветшалому каркасу романной структуры, этакого барского баловства, непозволительного для современного писателя.
Те же самые страницы в «романе» Двигубского имеют вид подлинного, а не мнимого черновика: бесконечное вращение одних мотивов, полная непрописанность других, фарсовая литературность третьих. Мучительное косноязычие Двигубского сказывается даже в именах героев. Григорий… Мелихов? Отнюдь. Лидия… Обыкновенное имя, но как будто плохо приклеенное к героине. Не ирония, а тайная мука бесконечного поиска потерянного слова. Иллюзия подлинности оказалась настолько полной, что некоторые критики поставили знак равенства между косноязычием Двигубского и стилем самого Макушинского. Так, Кирилл Анкудинов почему-то посчитал, что неоконченный текст Двигубского должен быть шедевром и, не увидев в нем шедевральных черт, сильно обиделся и на «мечтательного гимназиста» Макушинского, и на журнал «Знамя», опубликовавший столь вредоносный роман*. Однако такое прочтение противоречит тексту романа, в котором точки зрения автора и персонажа то совпадают, то расходятся самым решительным образом. Автор-Макушинский стремится к созданию цельного образа времени, места и человека. «Автор»-Двигубский может создать только фрагмент повествования, который повторяется, как кошмарный сон: «Григорий; въезд в город; площадь, вокзал, сад, раскоряки; поездка в имение с кап. Степановым; возвращение, разговор с полковником; испрашивает себе отпуск; на другой день остается один; гостиница, хозяин гостиницы; обходит город еще раз; дом, где жила Лидия; все повторяется <…>». Призрачный герой совершает бесконечный осмотр чужих для него декораций. Его создатель как будто не может решить, какую тайну, в конце концов, он хочет разгадать: тайну героя или тайну эпохи? Они, герой и эпоха, почему-то не могут соединиться в структуре художественного образа. Природа их несовместимости и составляет главную загадку — двигатель романного повествования, в котором действует все-таки живой, а не марионеточный персонаж. Потому что Павел Двигубский — это несомненная удача Алексея Макушинского как прозаика. Это герой, который чем-то неуловимым похож на недосягаемо живых героев русской прозы XIX века. Он так похож на настоящего человека, что невольно возникает вопрос о прототипе. Тем более что второй, не менее интересный персонаж этой книги — друг главного героя и летописец его жизни, является полной тезкой автора романа. Впечатление живой достоверности не умаляет даже несколько шаржированный портрет персонажа: худой, высокий, неловкий, очень (ну, очень-очень) густые брови, похожие на птицу, когда смеется, сгибается пополам.
Алексей Макушинский, автор нескольких литературоведческих исследований о русском романе, хорошо чувствует границы этого жанра, хорошо представляет динамику его измельчания и, в отличие от своего героя-писателя Двигубского, не пытается игнорировать эти изменения. Его роман представляет собой художественное исследования границ жанра, но проведенное не со стороны постмодернизма, а со стороны реализма. На примере рукописи Двигубского Макушинский показывает ряд романных невозможностей.
Основой сюжета не может стать история любви, любовные коллизии, переходящие в семейную драму. Любовный треугольник Григорий — Лидия — Кудеяр, возникающий в тексте Двигубского, свидетельствует о безусловном провале самой идеи биографического повествования: «Лидия! Лидия, учительница, подруга Кудеяра. Григорий пытается бежать; прячется у Лидиной тетки; его схватывают. Товарищ Сергей, главный чекист. Тов. С. хочет расстрелять его. В город приезжают Кудеяр и Лидия. Лидия узнает его. Просит за него Кудеяра. Кудеяр не позволяет расстреливать. Товарищ Сергей инсценирует побег. Финал. Гибель». Здесь правдиво звучат только два последних слова.
Герой романа не может выступать как типичный представитель эпохи. Несмотря на то что Двигубский — историк и досконально знает предметный облик эпохи, он приходит в ужас от необходимости ввести в свой текст описания одежды, усов, штанов, лошадей, всего того, что окружает его персонажа. Двигубского тошнит от необходимости стилизовать повествование так, чтобы сквозь него можно было расслышать эхо языка той эпохи. А как иначе? Как, например, должны обращаться друг к другу герои? Сударь? Товарищ? На худой конец, можно обойтись вообще без диалогов, ограничиться несобственно-прямой речью. Но и это не спасает положение.
«Мысль народная» и «мысль семейная» давно сданы в архив, и это ни для кого не новость, но оказалось, что при их упразднении образовалась пустота, которую не в силах заполнить приемы модернисткой поэтики. Но ее нужно, для Двигубского — жизненно необходимо заполнить. Не просто «знать» о том, что в 1917 году произошел Октябрьский переворот и т. д., но воочию увидеть людей, которые были свидетелями, участниками и жертвами тех событий. Их судьбы должны выйти для нас за рамки исторического анекдота, они должны вызвать наше возмущение, сожаление, сострадание. Но все, что удается Двигубскому — это рассказать очередной «случай из жизни», мертвый по сути, хотя и дающий пищу для размышлений.
Каждый раз, когда Двигубский хочет соединить свои историософские размышления (вполне совпадающие с авторскими) с правдой человеческих отношений, со всеми этими деталями, он терпит поражение, потому что чувствует глубокую неправду того, что можно было бы назвать вымыслом.
Почему «роман на старый лад» так и не был написан? Макушинский ищет ответ не в личных свойствах Двигубского: был ли он в достаточной мере талантлив, смел, самоотвержен, эгоистичен и т. д. Речь идет об особых отношениях между временем и человеком, чья биография более не имеет значения. Именно эти отношения, отношения отталкивания не дают возможность увидеть эпоху глазами героя. Это касается как Григория — героя Двигубского, так и Двигубского — героя Макушинского, хотя, конечно, в меньшей степени. Хронологические приметы действия — поздний застой, перестройка, «нулевое» безвременье прописаны подробно, фигурно, виртуозно. А все-таки и это время — не более чем шаткая декорация, на фоне которой разворачивается драматическая история идей и их носителей.
Владимир Вейдле, рассуждая о кризисе романной формы, пишет о том, что прозаик потерял возможность создать в романе живой человеческий образ, вместо этого он создает марионетку, во всем покорную своему создателю.
Макушинский показывает нам пример, пожалуй, обратный тому, о чем пишет Вейдле: не мир авторских идей без человеческого образа, а живого персонажа, лишенного судьбы, действующего как бы в безвоздушном пространстве.
Но что может стать сюжетом сегодня, после всех модернистских и постмодернистских игр? После того и ввиду того, что человек больше не центр истории, что и самой истории, кажется, уже нет? Человеку просто нечего делать на этой сцене.
История, которую жаждет рассказать нам Двигубский, должна была произойти на фоне революции, на фоне любви, на фоне гибнущей России, на фоне удивительной загадки непознаваемой личности человека, на фоне русского языка, но факт в том, что эта история становится осмысленной только по ту сторону любой конкретики: «Помимо всех вариантов и по ту сторону слов рассказать ее, разумеется, невозможно, но никакому сомнению не подлежит теперь для меня, что во всех своих тетрадях и рукописях, при всем разнообразии испробованных и отвергнутых им ходов, при всей путанице ветвящихся, всякий раз в тупик и в никуда заводящих дорог, дорожек, тропинок, он рассказывает все одну и ту же, ту же самую, все время, историю, рассказать которую он все-таки не сумел, ни более, ни менее подробно, к примеру, ни совсем кратко, допустим, ни с диалогами, ни без диалогов; историю, думаю я теперь, разбирая его бумаги и рукописи, которая сама, может быть, не позволила ему себя рассказать, предпочтя остаться где-то там, по ту сторону слов, в мире чистых идей и не осуществившихся, не запятнанных осуществлением возможностей <…>».
Авторская стратегия Макушинского прямо противоположна тому, что делает Двигубский. Никакой любовной линии в судьбе Двигубского нет, а есть неудачный брак, несложившаяся карьера, дочь — типичный кособокий продукт эпохи потребления. Эти тяжелые, но весьма обычные жизненные обстоятельства составляют не сюжет, а фон повествования. У Двигубского, равно как и у его визави «Макушинского» нет яркой судьбы, нет и определенных языковых черт. Роман «Город в долине» написан «одной рукой». Такое ощущение, что предполагаемые тексты героя «переведены» на язык автора. И об этом «переводе» нужно сказать особо, потому что та странная, бесконечная фраза, которая, кажется, может вместить в себя и написанный и ненаписанный роман, и еще многое другое, напоминающая одновременно Толстого и Набокова — это еще один «герой» романа Макушинского, такой же яркий, несомненный, как и два товарища, рассуждающие о судьбах русского романа и русской революции.
Текст движется от встречи к встрече, приятели взрослеют, стареют, защищают диссертации, эмигрируют, соответственно, во Францию и Германию, но движение текста основано на другом. В нем показано, как идеи взаимодействуют со временем, как они превращаются из потрясения основ — сначала в предмет исследования, а затем — в банальность. Нет, история, страшная, непонятная, позорная история XX века не стала банальностью. Но она стала такой казаться. То, что представлялось молодым героям романа взрывоопасным — правда о Гражданской войне, Елецкая республика, тоталитарные системы XX века, создателями современного «гуманитарного дискурса» воспринимается как рутина, как некий весьма условный «объект». И это особый род виртуализации смыслового пространства: реальность превращается в параграф диссертации.
Двигубский, в каком-то смысле, действительно герой. Он вступает в неравный бой не только с беспамятством современности, но и с олитературенной памятью исторического мифа. Своей неудавшейся попыткой утвердить реальность трагических событий XX века он как бы говорит о том, что литература XX века, свободная, а не подцензурная, не справилась с этой задачей. Что сегодня нам мало «Окаянных дней» Бунина, «Солнца мертвых» Шмелева, «Доктора Живаго» Пастернака, текста слишком амбивалентного на сегодняшний вкус. Двигубский смеет утверждать, что вся эта — великая — литература не сказала самого главного и литературная традиция нуждается еще и в нашем слове о том же самом. Нужно ли говорить, что и в этом бою он терпит сокрушительное поражение?
Но читатель романа «Город в долине» имеет возможность в полной мере оценить «величие замысла», потому что сверхзадачи Макушинского и его героя при всей разнице их литературных стратегий совпадают: «изо всех сил оставаться в границах реальности».
Попытка оставаться в границах реальности — это и есть судьба Павла Двигубского, более реальная, чем свадьбы, похороны и перемещения по карте Европы. Это его маленький незаметный подвиг. Спасаться от эрозии реальности можно — решая «собственно литературные» задачи. Но Двигубский поступает по-другому. Он тратит все силы на то, чтобы написать несколько тетрадей никому не нужного текста, и вся его жизнь превращается в одну сплошную стыдную неудачу. Но он никогда не оставит попыток предать форму бесформенному, превратить нелепую историю в тот шедевр, каким она, наверное, явилась ему в непредставимом идеальном пространстве замысла.
Макушинский ценой творческой гибели своего героя, очень дорогой ценой, купил себя право, пусть косвенно, пусть через отрицательные конструкции (так нельзя и эдак не получится), но все-таки связать духовный облик современности с исторической катастрофой XX века. Не через категорию памяти, на чем мог бы быть основан исторический роман, но через категорию беспамятства. Наша связь с некалендарным XX веком тем крепче, чем меньше мы об этом думаем, чем меньше мы хотим об этом думать.
Екатерина ФЕДОРЧУК
*Анкудинов К. Марианская впадина. Прогулки по журнальному саду с Кириллом Анкудиновым //http://svpressa.ru/society/article/58932/
