Из цикла «Этнограммы»
Оптимист
Двоюродный брат в Сибири, строитель, жалуется, что не получает зарплату уже несколько лет.
— На что ж вы живете?! — удивляюсь я.
— А что своруешь, продашь, на то и живешь! — бойко отвечает брат.
— Так, поди, уже и воровать-то нечего?
— Воровать есть что — продать некому!
Телеуты
В Западной Сибири, на Алтае, живет народ телеуты. Их всего тысяч десять по численности. Но страшась именно телеутов, китайцы в свое время отгородились Великой китайской стеной.
Воистину: Россия — богатырская страна.
Судия Судьбы
“Что вижу, то пою”, — посмеивается “образованный” человек над киргизским акыном или якутским тойкосутом, будучи увереннным, что те, сочиняя песни на ходу, несут какую-нибудь околесицу. В то время, как последние в сиюминутном сказительстве своем всегда ведут разговор с высокими судиями Судьбы. И каждый из них знает, что если нагрешил, был бесчестен или ему просто нечего сказать, то он сам предрешил свою участь.
Осуохай
Дикими “белому” человеку зачастую кажутся и танцы северных народов. Кричат, понимете ли, прыгают... На самом деле — это глубоко мировозренческие деяния. Осуохай — танец единения душ. Заводящий в нем рассказывает о себе и о каждом из танцующих. Все остальные вторят ему. Так создается общая картина...
Телесериал
В городе Антверпене запрещено устанавливать памятники политикам, можно лишь мастерам, художникам и поэтам. Ах, друзья, как было бы замечательно сбросить с корабля современных СМИ весь этот политический телесериал, который смотрим мы уже второй десяток лет. И открыть экран и эфир тем, кто живет душой и Русью.
Сверхлюди
В последние годы много говорилось о страхе, в котором люди пребывали в предвоенное время. Может быть, это так: трясущиеся, потные от постоянного нутряного страха люди протирали штаны в номенклатуре, носили портфели высокому начальству, пищали да лезли в ЦК и Политбюро. Но когда в Рязанском музее десантных войск я увидел фотографию тридцатых годов, где с десяток молодых мужчин спокойно восседали на крыле летящего самолета - то подумал: “Сверхлюди!”.
Бесстрашное, гордое племя. Фашисты шли на Россию, называя себя “сверхчеловеками”, придумав особую теорию расового превосходства. Полагая, что идут на “отсталый народ”, на “рабов”. Но встретили - не “теоретических”, а настоящих сверхлюдей. У них была несокрушимая сила — вера в завтрашний день.
Обломовщина
Великий русский писатель Иван Александрович Гончаров, побывав в поселке Чабда, что на реке Мая неподалеку от Охотского моря, сделал запись “... Вез меня Егор Петрович Бушков, мещанин, имеющий четыре лошади и нанимающийся ямщиком у подрядчика, якута. Он и живет с последним в одной юрте; тут и жена и дети... Отчего Егор Петрович Бушков живет на Ичугей-Муранской станции, отчего нанимается у якута и живет с ним а юрте - это его тайны, к которым я ключа не нашел...” Тайны этой - почему русский Бушков жил в одной юрте с семьей якута? - спустя полтора столетия, оказавшись в Чабде, не разгадал и я. Все жители Чабды - эвенки, и все - Бушковы.
Не мог постичь я среди бескрайней тайги и другой тайны. Гончарова в первую очередь знают как создателя “Обломова”, породившего понятие “обломовщина”, которое в свою очередь как-то приросло к слову “русский”. Тогда как все тот же Иван Гончаров, добывший из души Обломова, был необыкновенно деятельным человеком. Действительный статский советник, главный цензор Петербургского цензурного комитета - главный цензор России, член совета министров, редактор журнала, автор ряда литературных шедевров... Да что говорить, иному бы его двухлетнего кругосветного путешествия, запечатленного во “Фрегате Палладе”, достало бы гордиться до скончания века и остаться героем в памяти потомков. Вот здесь, на Мае, я не могу уразуметь только того, как можно было в середине минувшего века пройти на лошадях и по воде от Охотского моря до Якутска, потом до Иркутска, через всю Сибирь и Урал до Волги, до родного Симбирска и Москвы!.. Вот ведь она, оборотная-то сторона “обломовщины” русской.
Млада Земля!
Средь северных горных хребтов с изумлением понимаешь: Господи! Как млада Земля наша! Вон сопка, поросшая лиственницей, вон - покрытая ледником, а эта - голая совсем, будто вчера народившаяся. Да, там где-то, далеко на Западе или Юге - тесна история! Племена издавили друг друга и поколения стаптывают следы предков. Человек там пребывает в скученном мире, в измерении, ему уготованном. А здесь, в сибирском северном земном крыле, где можно часами лететь над тайгой и видеть внизу лишь звериные тропы, как пролежни на шкуре, - существующая где-то там человеческая история видится мгновением. Здесь время исчезает. Человек существует лишь пространстве. В космосе.
Юмористы, однако...
Юмористов нынче развелось много. Вместе с хитромудрыми людьми, пришлыми издалече, которые привозят для “бартера” - в обмен на пушнину и рыбу - известный “валютный” товар, пробрался юмор и на Крайний север.
На берегу стремительной холодной Индигирки сидели мы с попутчиками в ожидании вертолета кружком за бутылочкой. Я присмотрелся: какая-то странноватая этикетка у “Столичной”. Взял, читаю, где произведено. Написано: “Россия” - и дальше ни города, ни деревни, а сразу - ул. Неизвестного солдата, 17.
Вдоль дорого...
Продающие всякую всячену люди вдоль российских дорог — привычное дело. Так было и в Красноярском крае: вдоль всей дороги до Сосновоборска стояли автомобильные прицепы — бутонами, по две-три штуки. И рядом с каждым таким бутоном сидел мужик. Торговля, понятно, шла не бойко. Поэтому все мужики сидели с раскрытыми книгами. Читали.
Самая читающая страна.
Дубинка
В гроде Ногинске, как рассказывала мне одна женщина, рядом с местом рыночного торговца упал крупнотелый русский мужик. Смуглый нерусский торговец вышел из-за прилавка, оттащил мужика... и вдруг с силой ударил его коблуком в лицо. Бабы в очереди заголдели: встали на защиту. А мужиков — нет, как нет, если не считать миллиционера, который подошел, и стал замахиваться на баб дубинкой.
Память
“Я помню дверь дома, из которого вышел”, — говорят северные охотники, объясняя свое умение ориентироваться в бескрайней тайге. Ведь там, в тайге, и звезды не всегда видно, чтоб узнавать дорогу по ним. А человек, охотник, вьет путанную тропу на тысячи километров, выслеживая добычу, и не теряется. И во время войны, в других землях, в Европе, якуты, тунгусы, буряты удивляли всех этой своей способностью: точно знать направление, в котором надо возвращаться к дому. “Я помню дверь дома, из которого вышел...” Сегодня, для всех нас, заблудившихся во временах, слова эти звучат символично: нам тоже нужно вспомнить дверь дома, из которого вышли. И тогда мы определим, где наш путь.
Катакомбы
В Крыму, в Чуфут-Кале, меня поразили рукотворные пещеры. Сколько труда надо подложить, чтобы выскрести у скалы нутро! Стены до сих пор хранят словно бы сантиметр за сантиметром выгрызенные ложбинки. И все это только для того, чтобы спрятаться, укрыться от врага. Или же наоборот, поймав его, засадить в каменный мешок и сделать рабом. Чтобы прокормиться, человек тратил усилий с наперсток в сравнении с непомерным трудом на то, чтобы защититься, остаться в живых.
Мы, бывшие советские люди, воспитанные в духе гуманизма, да еще и генетически доверчивые, утратили естественное понимание этого закона человеческого выживания. Распахнулись, шагнули с широкими объятиям встреч выдуманного нами же цивилизованного мира... А там как строили катакомбы, так и строят.
Маковки колоколе
На презентации эротического шоу почему-то именно ко мне подскочила девчушка в стилизованном мини-халатике санитарки, и резким движением оголила передо мной грудь. Я всегда полагал, что знаю, что делать рядом с обнаженной женской грудью, но тут, знаете ли, как-то растерялся. И честно, неожиданно утробным голосом признался: “Девушка, я не знаю, что мне делать”. Спасибо, спас положение тележурналист из Киева: “Ох, - показно закричал он, - мне плохо!” И две поджарые, натянутые, как струнки, “санитарки” принялись его “лечить”. Ему очень полегчало, когда они стали его жалеть и прикладывать больную голову к своим юным грудкам. Он сунул им денежку куда-то пониже пазухи, и они с привизгиванием умчались. Я не хотел бы впадать в морализирование, да и не чувствую на это право, хотя и по природе моралист. Не до моралистских наставлений в нашем обезумевшем мире, где какая-нибудь Мадонна, постоянно поддергивающая на сцене интимное место, будто оно у нее может сползти на коленку, или боксер Тайсон, кусающий людей, получает за концерт или за бой больше, чем все мои трудовые земляки на Алтае вместе взятые за год, - не до того. Тем более, что бывало это на нашей земле - трясли грудью цыганки, прогнувшись на полу перед барином, в народных игрищах - бывало. Но что-то жалостливое, жутко ущербное померещилось мне в этих привизгивающих девчушках и в грудках их, как бы оброненных, словно низвергнутые маковки колоколен...
Абаасы
Мы знаем, кто такие сладкоголосые Сирены. И как миновал их Одессей, приказав команде залить уши воском, а себя самого — накрепко привязать к мачте. В Сибире, вдоль рек, также обитают сладкоголосые существа: Абаасы. Зазывают, усыпляют, лишают воли. Но преодолеть их возможно совсем иным способом. Их нужно перепеть. Они, завораживающие Абаасы, просто умолкнут, отпустив тебя с миром, — если голос твой чист, и праведна песнь.
Всечеловек
Готовящий шашлык грузин обязательно скажет, что это по-грузински, а подающий плов узбек погордится, что — по-узбекски... И только русские не напоминают о том, что, скажем, пельмени или уха — по-русски. Мы уже давно стали стыдится даже так думать. Потому ли, что воплощали в себе советскость? Были, так сказать, центрирующим народом, уходили в фундамент, в землю? А теперь и застыдили нас “великодержавностью”? Или все-таки мы такие, и корневое в нас, как мыслил классик, - “всечеловек?”
Земля
Когда речь заходит о том, что русские такие и сякие, и ленивые и нерадивые, я советую взглянуть на карту мира. Русские освоили, распахали и обжили одну шестую часть земли. А самое дорогое на Земле - это земля.
Эстонский ационалист
Один националистически настроенный эстонский писатель, прожив с месяц в Москве, сказал мне в сердцах с сильным акцентом:
— Можьно жьить рьядом с кем уготно: с ньемцами, с фьинами, — но с рьусскими нельзя!
— Почему? — опять я был в чем-то виноват.
— Становишься рьусским! — широко размахнул он руками.
Просто
Русский тот, для кого Россия — мать.
Анне Самойловой о мистерии Станислава Вторушина
Когда мы прощались перед отъездом, Аня, Вы передали мне визитку и так стыдливо, обреченно как-то сказали, мол, если будет какой-то отклик после пребывания на Шукшинских чтениях, то вот там есть электронный адрес. Будто уж устав ждать, что этот отклик может у кого-то появиться. И я в неловкости взял визитку, пряча глаза, зная, что вряд ли что-то напишу. Что писать? Что люди вокруг были замечательные? Что природа красивая? Край жив: подлетаешь, а внизу земля как лоскутный половик — вся распахана, ровненькими разноцветными фигурами. И книги хорошие издаются, а уж Шукшинские чтения - известное в стране явление культуры. И сами Сростки, родина Василия Макаровича — не деревня, а памятник! Да и писал я об этом в статье «Исцеление Алтаем» (журналы «Мир Севера» и «Москва»). С губернатором А.Карлиным и актером А.Булдаковым делали большую передачу на московском радио о современном Алтае. Созданы радиокомпозиции «Провидение Шукшина», «Герман Титов». И в моем недавно вышедшем романе «ФеРаМоН» есть глава «Испытание Алтаем» - и она об исцеляющей и испытывающей на человеческую надежность силе алтайской природы и человеческих характеров. Хотя, конечно, удивительно: во время пребывания на Алтае никто не отмечал эти мои, полагаю, содержательные и колоритные работы, зато часто вспоминали то, что, казалось бы, пора забыть: опубликованный «Литературной Россией» еще в двухтысячном году сатирический памфлет «Колонна с мигалкой», который я не повторял ни в каких изданиях. То ли так устроена человеческая природа — помнить «жареное», то ли просто читать стали меньше и даже толстые литературные журналы не находят спроса?
Словом, добавить к сказанному, вроде, было нечего. А говорить о том, что не легло на душу - да ну его к лешему!
И не стал бы ничего писать. Если бы ни раскрыл книгу, подаренную мне автором с Алтая Станиславом Вторушиным. Мир романа «Литерный на Голгофу» увел меня в человеческую мистерию, которую в реальности пережила Россия и, увы, продолжает переживать.
Станислав Вторушин написал книгу о времени страшного сдвига в народном сознании. Роман мощнейший по задумке: путь царской семьи из Тобольска в Екатеринбург, где уже готовится убийство. Это не историческое произведение в привычном понимании, где главное факты и жизнеописания. Это художественная литература, когда автор воспринимается участником или героем событий: с таким проникновением, знанием душевного лада и переживаний героев описываются события. Вот царь Николай Второй, воспитанный в одной среде и обладающий определенными навыками, и вот представитель новой власти, суровый комиссар Яковлев, грабивший банки для партийных нужд и лично знавший вождя мирового пролетариата. Они в одном вагоне — и возникающий мир человеческого взаимопонимания находит в этих разных людях гораздо больше общего, чем враждебного. Рядом — дети, красавицы сестры и царевич, страдающий гемофилией. Царевич Алексей — будто открытая рана самой России.
Читая роман, отчетливо понимаешь, почему во второй половине ХХ столетия именно Шукшин стал избранником народной любви.
Двадцатый век — череда отрицания всех вековых устоев России. Веры, культуры, уклада. И новый идеал — социализм с грядущим коммунизмом — к концу пятидесятых уже, по существу, был отправлен на свалку истории. Шестидесятые-семидесятые — путаница нахлынувших веяний, чаще всего подменных, подражательных. Наша стыдливость, совестливость, простота – «деревенскость» — стали предметом насмешек. Была такая песня: «Мы тоже люди, мы тоже любим...» - она была про негров, но русский человек, а с ним и всякий другой россиянин, также теряя свое этническое лицо, чувствовал себя именно так, как и негры себя где-то не чувствовали. Чужим своей культуре, всему родному, оторванным. И эту простую мысль — мы тоже люди! - стали осваивать и на свой лад доказывать писатели почвеннического склада, как их прозвали, «деревенщики». Какой он есть, русский человек, какие мы? Да и «городские» писатели занимались тем же: из сегодняшнего дня видно, что нет большой разницы, скажем, между Иваном Африкановичем Василия Белова и Монаховым Андрея Битова. Оба героя — милейшие, благодушные и удивительно инфантильные. В советские времена так называемая «производственная» литературная тематика была призвана создать художественный тип советского человека: ответственного, прямого, негнущегося. Но в настоящие типы попали как раз - беспечные, ничуть не заботящиеся о завтрашнем дне.
У Шукшина герои бьются в лишенном почвы и корней настоящем, но заботят их — только вопросы вечного бытия. В фильме режиссера нашего времени (или безвременья) Егор Прокудин вышел бы из тюрьмы, и занят был бы тем, чтобы отомстить какому-нибудь врагу и с мешком денег успешно миновать кордон. А Шукшинский Прокудин ищет на земле свое Божье предназначение, которое оказывается осуществимым только в соразмерности национальной жизни
Василий Шукшин — не только великий писатель, яркий актер, выдающийся режиссер.
Шукшин - национальный герой.
Через явление национального героя переходит из поколения в поколение духовная энергия народа. Было время военных притязаний других государств — и в национальные герои вышел Александр Суворов, наступает время сумятицы в науке - и народ определяет спасителем Михаила Ломоносова.
В череде духовного самоотрицания, переживаемого народом, потребовался герой, просто и ясно объяснивший, какие мы, какими должны быть. Мы, оказалось, такие, какие есть, пусть неловкие, простодушные, но интересные и талантливые!
Василий Макарович неспроста работал еще и в кино, пытаясь по всему фронту восполнить собою вытравляемое пространство национального духа.
«Позволь мне стать рядом с тобой. Я еще никого не убивал, а так хочется» - как сама святая невинность говорит в романе «Литерный на Голгофу» некто Медведев, русский человек. Главный по исполнению казни Яков Юровский тоже, в общем-то, не злой человек, просто он ответственно исполняет поставленную революцией задачу: продумывает до мелочей детали расстрела, а потом все исполняет. Не все идет по плану, но он это тоже предусматривает. Он, как и почти все видные революционеры, выявляет себя этаким режиссером, который планомерно устраивает историческое представление. С выразительными деталями, с подавляющим возможного исторического зрителя ритмом. Все это очень точно и, я бы даже сказал музыкально, описал Вторушин.
Непосредственные исполнители убийства могли не читать Достоевского и ничего не слышать о слезе ребенка, которой не стоят никакие самые светлые прожекты человечества. Но те, кто отдавал приказания — люди в пенсне, с клинышками одинаковых (как отмечает Вторушин), то ли профессорских, то ли дьявольских бород — должны бы читать. Но они — создатели более прогрессивного общества - они всегда знают за других, как им жить.
Меняется немногое. В наше гуманное время, когда даже бродячих собак не убивают, а сдают в специальные питомники, где они теряют всякие собачьи навыки, можно не расстреливать. А завлекать, скажем, бесконечным, шоу. Шоу все — горе, беда, веселье или торжества. И все с песнями и плясками. С наваждением юмористов, которых развелось, как насекомых в запаршивевшей квартире. Все это удивительно предвидел Василий Шукшин. В повести до «Третьих петухов» черти поют в Храме, а медведь страдает запоями. «Демагог» - заметьте — появляется в родной деревне, наслушавшись и нахватавшись всякой чепухи. Он, демагог, никуда не уезжая, по существу, родину покинул. Для духовного и нравственного перемещения в современных условиях вовсе не нужно куда-то уезжать — перемещение «принесут» на дом.
Шоу — как упаковка в торговле. Упакованный продукт для упакованного сознания. Перед ним, шоу, наседающим на всю нашу жизнь, режиссированным, как деяния революции, мы уже пасуем, как перед новым образом светлого будущего. Оно завоевывает нас и если прежде искусство отображало жизнь, то теперь жизнь начинает отображать представление.
Анечка! Я думаю, вы еще захватите то время, когда на Алтае, где-нибудь на зареченских лугах г. Бийска, будут вечера моего творчества. И муж Ваш, водитель микроавтобуса с лицом научного сотрудника, будет рядом. Мне бы хотелось, чтобы на моем вечере звучала музыка того ансамбля, который пел в этом году на горе Пикет во время торжественной церемонии, посвященной дню рождения В.М. Шукшина. Квинтет — солист, внешне напоминающий Поворотти, два молодых человека и две девушки с чистыми сильными голосами (в современных представлениях, так или иначе несущих стиль ток-шоу, не выходит у меня уловить имена). Ансамбль - с осмысленным, приращённым к национальному образу звучанием.
Шоу для разумных созданий станет невыносимым, и как береза выстреливает из каменной скалы, люди потянуться к живому слову. Тогда-то, видимо, и придет пора, когда можно будет всерьез поразмышлять о романе Вторушина «Литерный на Голгофу» - о глубочайшем погружении автора в национальную трагедию. Ах, как бы Шукшину это было интересно, как важно послушать! Как бы он, потерявший в этой рубке отца, понял Вторушина!
А пока — заглянул в страничку, где указан тираж книги «Литерный на Голгофу», которую, по моему мнению, надо бы в каждом учебном заведении изучать. «500 экз.». Мы, пишущие, ждем и издания книги, радуемся и гордимся, ощутив ее в руках, уловив запах типографской краски. Впервые, держа в руках прекрасное издание, я подумал: да ведь это – национальная резервация.
В той, большой – всенародной жизни – погонным метром издаются тексты в ярких обложках, как часть разверзающегося шоу, громыхающего, суетного, давящего. Теперь понимаешь, отчего даже христианские западные проповедники не говорят, а выкрикивают лозунги, будто апрельские тезисы с броневика. Ритм, звуковой видеоряд правит бал. И даже на горе Пикет, где в согласии с запросами времени, может быть, все устраивается на пятерку, и даже с плюсом, но приходится вспоминать о том редчайшем чувстве благоговения, которое здесь некогда воцарялось - тихом, сродни молитвы. О физически ощутимом срастании душ, как срастается здесь, в Сростках, многопалая Катунь в единое русло.
Двадцать пятого июля, в день рождения Василия Макаровича, по каналам Центрального ТВ я не увидел сюжетов о Шукшине. При этом о Владимире Высоцком, для которого двадцать пятое - день кончины, говорили много.
Девчонки, которые прославились тем, что трясли грудями в Храме — всего лишь действовали строго в предложенном информационном формате. А вот если я назову, скажем, фамилию Константин Новоселов - кто это? Простой русский лауреат Нобелевской премии, молодой ученый из Нижнего Тагила, живущий, правда, заграницей. В странах развитого национального самосознания, допустим, в Израиле, Японии — такой человек стал бы центром общественного внимания (а у нас он не один лауреат). Так что и Шукшин со своей обостренной совестью и вниманием к душе – «не формат». Разве что, как символ резервации, где национальная жизнь представлена шумными песнями и плясками с соответствующими красочными нарядами.
Шоу забирает в свой неугомонный поток всевозможных доброхотов революции, примерно столь же невинных в своих искренних порывах, как вторушинский Медведев: я еще никого не убивал, а так хочется...
С письмом мом, Аня, Вы вольны делать то угодно. Можете опубликовать, а можно сразу – прочитать и удалить, показав лишь Вторушину (для автора здесь есть важные вещи). А то ведь, ладно, на меня собак навешают, Вы еще окажетесь виноватой. Сознание наше криминализировано, говоришь о насущном, обращаясь сугубо к области мысли, а тебе в ответ: «Что ты против меня имеешь?». То же самое, что и против себя, против всех нас, детей времени своего, не способных увести паровозик на другой, не тупиковый путь, как это сделал Шукшин. Сделал как герой, ценою жизни.
«Национальный герой» - так называется выпускаемая мною аудио энциклопедия русской истории в лицах, охватывающая тысячелетие (около двухсот радиоспектаклей). И начал я ее – с образа Шукшина. Он - человек прорыва, он подхватил эстафету героев, направляющих в русло национальную жизнь (Выпуски «Национального героя» можно послушать и скачать на моем сайте vladimirkarpov.ru или сайте «РТВ-«Подмосковье»).
Сегодня спасительное явление национального героя может выпасть на СМИ, где коллективное бессознательное уводит реальность в абсолютную виртуальную чехарду. Или в политике, если ей удастся отделить мух от котлет. Проблема в одном. Юрий Гагарин, как замечал Королев, поднялся в космос на плечах русской литературы. Восхождение Василия Шукшина опиралось на духовную работу всех писателей «деревенщиков». А что от свистопляски?
Мистерия Станислава Вторушина обретает новую реальность, и наш паровоз вперед летит, с гулом унося в веселых клубах пара «Литерный на Голгофу», где ответственный Яков Юровский в интересах партии всегда готов устроить свое яркое представление.
Василия Шукшина меж тем помнят не только на Алтае: в Вологде и Самаре существует Шукшинская литературная премия. И повсюду (мое воспитание на идеалах соцреализма требует оптимистического завершения) немало людей замечательных, несмотря на всю оглушающую среду, слышащих слово и тянущихся к зову души. Остается только не пропускать мимо внимания книги, изданные тиражом в пятьсот экземпляров.
С почтением, Владимир Карпов
ИРКУТСКИЙ ПАССИОНАРИЙ
Геннадия Сапронова я не знал. И не встречал. Видел мельком в телерепортаже: крепкий, успешный с виду человек. Сибирский предприниматель. А потом у меня вышла небольшая книжка рассказов под грифом «издатель Сапронов». Я взял ее в руки — с таким тонким, проникновенным пониманием, может быть, мои книги не издавались даже в лучшие для издательского дела времена. Название «Двое на голой земле» - усиливал рисунок на обложке: не люди, их тени, разделенные разрастающейся расщелиной. Рассказы составлены по принципу взросления героев — от младенчества к глубокой старости. Получилось, прослеживается человеческая жизнь. И перед каждым рассказом — маленький, настраивающий на суть вещей, рисунок (художник С.Элоян).
А потом я увидел большой документальный фильм «Река жизни» - Валентин Распутин, Валентин Курбатов и Геннадий Сапронов плывут на теплоходе по Ангаре, выходят на берег в поселениях, говорят с жителями, многие из которых пережили затопление, а иным — скоро предстоит навсегда покинуть обжитые, обреченные уйти на дно очередного водохранилища земли. Курбатов — как некие жернова, тотчас вбирает информацию и выдает результат осмысления. Распутин — отрешенный, будто давно изболевшийся и притерпевшийся к боли, крайне немногословен. Хотя его отрешенность — видимая. Так, красивый и яркий, с крутым казачьим чубом и столь же грозной фамилией директор Иркутского академического театра Стрельцов, Анатолий, вдруг сказал: «Вчера посмотрел на карту мира...», - и на миг задумался. «Не понравилась», - как бы констатировал тотчас, казалось бы, отрешенный, и почти отсутствующий Распутин.
Но я уже знал перед просмотром фильма, что Геннадия — хочется сказать, Гены, как все его здесь продолжали называть — уже нет в живых. Знал, что вот этот плотный, сильный и холеный даже внешне мужик, которого сейчас вижу на экране, уйдет внезапно, через три-четыре дня. Я следил за ним и видел, как человек что-то усиленно пытался понять, уложить в сознании то, что никак не укладывалось. Он, всей деятельностью пытавшийся изменить, наладить всю эту нашу нестройную жизнь, да и не только пытавшийся, а реально менявший, делавший то, что сегодня сделать почти не под силу. Ведь Геннадий — книги-то выпускал в убыток! Он другим зарабатывал, торговлей стройматериалами, скажем, чтобы выпустить настоящие книги. Кто пробовал себя в предпринимательстве, знает, как непросто удержаться на плаву даже в своем практически прибыльном деле. А тут — надо заработать еще и на то, что прибыли не принесет. И, глядя на житуху вдоль Ангары, слушая людей, Геннадий все искал ответ на тот старый и вдруг комом подступивший к горлу вопрос: «Что делать?»
Каково было видеть людей, которые, в отличие от старух в «Прощании с Матерой», вовсе не скорбели о грядущем затоплении родных земель, а с мстительным злом даже, в веселье кривлялись перед объективом камеры, уж не земле, себе радостно провозглашая «за упокой?»!
Говорят, Геннадий вернулся после поездки по «Реке жизни», переступил порог квартиры и только успел сказать, обращаясь к жене: «Что я видел, Лена!..» Упал, как шел, и все...
Что же он еще видел, кроме того, что мы сейчас можем понять или домыслить? Какую тяжесть не в силах был перенести через порог?
Ровно за три дня того — камера подробно зафиксировала этот момент — ему пришлось отвечать на вопрос: «Что есть смерть?». Может быть, на такие вопросы мы вообще не вправе давать ответ, как не дано нам знание земного будущего и той черты, за которой и оно кончается. Рядом лежали изданные им книги, и Геннадий ответил, что, мол, смерти нет, вот же, книги, они останутся.
Книги он издал удивительные, отмеченные российскими и международными премиями. Жена Елена и дочь Наташа мне подарили том переписки Астафьева — это же отдельная глобальная работа! Нужно найти, списаться со всеми корреспондентами, договориться, чтобы те прислали копии писем Виктора Петровича. Письма изданы — 66 печатных листов! И это особый мир и жанр в творчестве Астафьева.
Мою книгу издавала уже дочь Геннадия Сапронова Наталья. В память об отце она тянет эту лямку. Конечно, это тяжело, и даже, может быть, станется не под силу. Одно дело — заряд пассионарности, который человека ведет и влечет, другое — работа из чувства ответственности.
Люди помогают. Люди в Иркутске — потомки русских землепроходцев, беглых раскольников и ссыльных, из века в век под разными предлогами поступавших сюда по этапу – участливые, старающиеся сделать больше, чем нужно лично им.
«Чуб-чик, э-э, чуб-чик кучер-рявый», - надрывно, с чувством сибирской доли, поет в фильме «Река жизни» крепко скроенный мужик в очках. Я думал, из местных, деревенских, какой-нибудь председатель колхоза. И действительно, оказалось, из местных: замминистра культуры области, кандидат философских наук Сергей Ступин. Книги сегодня издательству «Сапронов» помогает выпускать Иркутское министерство культуры.
Дело Геннадия Сапронова — Гены — продолжается, и хочется верить, что продолжаться будет, дай-то. Бог.
Назначенные судьбой
В одной из статей я писал, что в фильмах Галины Евтушенко есть объединяющая тема: они о талантливых, но «уволенных» людях. Фильм «Додик», пожалуй, стал исключением. Этот фильм Галина делала в соавторстве с Анной Евтушенко, ее дочерью, и взгляд молодого человека внес свои краски. Семена Давыдовича Додика, героя фильма, смело можно назвать человеком Назначенным - назначение свое он вынес из страшного времени Холокоста, взяв на себя ответственность за тех, с кем рос, мечтал, но кому не довелось стать взрослым, родить детей, за убитых детей, подростков и матерей. В городе Бар Винницкой области на Украине, во второй половине 1942 года фашисты расстреляли его родителей, сестренку двенадцати лет, родственников вместе с пятью тысячами евреев, среди которых в основном были женщины, дети, старики. Ему, подростку, удалось выжить, перенести гетто, свершить четыре побега с отмороженными ногами, вступить в партизанский отряд, затем воевать в Красной Армии.
Сегодня в центре общественного внимания – успешность. Блеск, шик, феерическое шоу. В моде скандалы и антигерои. И когда за кадром раздалась романтическая песня Окуджавы в чьем-то исполнении без аккомпанемента, а по экрану – по типовому городскому двору – пошел старик, опираясь на две палки, во мне стали бороться два впечатления. Я думал: вот принеси сейчас синопсис на подобную тему любому продюсеру – в лучшем случае посочувствует. Но вот я смотрю на экран - и манит взгляд. Старик, перебирая палками, продолжает свой нелегкий путь (страшно представить, но во время побега из гетто, мальчишкой, он сам себе отрезал отмороженные пальцы, чтобы не пошло гниение). Азиатка-дворник, рассыпает соль из ведра. И вот уже мы видим, что поет, хорошо, молодо, этот старик. Это называют магией кино, но также можно назвать магией подлинной жизни, которую запечатлел художник и от которой мы так отвыкли на экране. Галина и Анна Евтушенко своим творчеством пристально вглядываются в жизнь и обращают наше внимание на то, что стало вдруг казаться никому не нужным: на человека героического склада. Но не на того, опять же, фанфарного, а на героя – из обыденной, внешне не броской жизни.
Жизнь Додика – воплощение общенародной судьбы советской эпохи и теперь уже новой России. Семен Давыдович на экране внешне, по всему поведению напоминал моих родственников-сибиряков старшего поколения: мужик мужиком! С ершистостью и внутренней крепостью, которая каждым словом, каждым жестом продирается через всю поломанность судьбы. При этом Додик с таким же упрямством и гордостью отстаивал по жизни и на экране свою еврейскую принадлежность и суть. Он, как праведник, получившей назначение судьбой, иначе и не мог: человек всю жизнь всеми своими делами восполнял то, что могли бы сделать его расстрелянные сверстники: из класса, где учился Додик, в живых осталось только двое. Он занимался наукой, писал, в походы ходил, где требуется опять же преодоление, а у костра возникает особая атмосфера взаимопонимания и насыщенности бытия. И «общаясь» с Додиком посредством фильма Галины Евтушенко, я вдруг на уровне нервной клетки осознал значение этнической разноликости России. Мы так привыкли в последнее время говорить о национальном сосуществовании как о больной проблеме, что забываем о существе. Вон и азиатка с ведром в московском дворе, так тонко и как бы невзначай поданная авторами фильма, дополняет мысль. Наша страна уникальная этническая система, которая, как любой природный ресурс, в зависимости от требований времени и среды, способна к самовосстановлению и самовосполнению.
Повествование на экране требовало ответа и на иной национальный вопрос: как происходит, что талантливый и красивый народ в одночасье становится жестоким и уродливым? Что за бацилла такая вселяется в человеческое существо? Фашизм – идеология. Но во время распада СССР мне по долгу службы доводилось бывать во многих разделявшихся образованиях недавно единой страны: у людей, которые еще вчера называли друг друга братьями, вкушали еду и пили вино за одним столом, вдруг проявлялась звериная кровожадность нетерпимость и страсть к уничтожению иноплеменников? Национальное чувство – как любовь, в которой до ненависти один шаг.
Национальная обида – думаю, от роду человеческого есть в каждом народе. А за минувшее столетие, в нашей стране, когда главной общественной задачей было воспитание нового, а значит, унифицированного человека, национальная природа, так или иначе, подавлялась.
Авторам фильма удалось представить очень тонкую национальную тему в движении времен и переплетенье нашего многоэтнического существования. По ходу фильма Додик, говоря о прошлом, постоянно отвечал на звонки, которые поступали во время съемок: таким простым приемом авторы представили зрителю еще и сегодняшнюю жизнь героя. Жизнь - неожиданно наполненную, бьющую ключом: его и женщины обожают, и друзья нуждается. Они вместе в походы до сих пор ходят! Додик с гордостью демонстрировал громадное количество банок с разными аппетитными грибами, которые он сам (при костылях-то!) собирал для угощения друзей и родных! Есть ученая степень, выпущенные книги: о науке, о природе, о жизни. Хотите свидетельства о Холокосте – в Интернете размещены воспоминания Додика. Жизнь – на зваисть!
Так, начав с показа старца, едва перемещающегося по двору, Галина и Анна Евтушенко вышли на образ глобального звучания. Образ мощного, жизнестойкого и озаряющего своей жизнью человека! При этом Семен Давыдович скорбел и говорил о своей малости: ведь что бы могли сделать, какую страну построить его ровесники, если бы они остались живы! О том же, вспоминал я, печалился и мой учитель, покойный профессор Г.И. Куницын, философ, академик: с войны вернулось всего три процента людей его года рождения (1923) . Что бы они, восклицал Георгий Иванович, рожденный на реке Лене, могли сделать, если бы не война?!
Знаете ли, друзья, человеческая природа ныне развернулась к диаметрально противоположным характерам бытия: с одной стороны - к успешности и лоску, с другой – к упадничеству и апокалипсическим настроениям. Ровно по этой меже проходят и ориентация коммерческого искусства и элитарного или, как стало принято говорить, «фестивального».
Галина и Анна Евтушенко идут путем, близким традиции русской литературе, когда сирых она изображает или богатых, горе или радость, рождение или кончину, но все едино набирая дыхания бытия, которое не при нас началось и неведомо куда устремилось. И хотя ветеран ВОВ Семен Давыдович Додик живет в старой «хрущевке» с обшарпанным полом и мебелью, купленной еще явно в дни его послевоенной молодости, понимаешь, что перед нами – воистину успешный человек!
После фильма «Додик» стыдно хандрить, жаловаться, хочется жить и действовать.
Мне довелось уже лично пообщаться с Додиком. Так вышло, что мы оказались сидящими друг против друга в застолье. Рюмочку в свои под девяносто Додик опрокидывал, не пропуская. И делал это, опять же, как мои сибирские русские старики, решительно и молодецки! Тянулся через стол и подливал еще мне, мол, как, паря, сдюжишь! По правую и левую руку от него – не сидели, а просто парили в небесных потоках, движимых крылатым Додиком, две красивые женщины. Они произносили тосты, читали стихи, которыми привыкли радовать друг друга в туристических походах. Леса, степи и горы, казалось, окружали их и в стенах здания. И еще одна женщина (как это было и в фильме) несколько раз звонила, интересовалась, как там у него и что? Теперь уже я тянулся чокнуться рюмочками с Семеном Давыдовичем, на что Додик бодряще, будто взяв за грудки и встряхнув, делал решительное движение навстречу: давай, мол, паря, не робей!
Авторы сценария и режиссеры Галина и Анна Евтушенко знакомят зрителя с талантливыми, стойкими, деятельными людьми, оставляющими на земле добрый посев.
