Женское счастье – был бы милый рядом,
Ну, а больше ничего не надо…
Песня Тани Булановой
Худая, светлокожая, голубоглазая, с хняными волосами, она походила на вольтову дугу, и из остроконечных пальцев ее постоянно сыпались электрические разряды, к чему бы она ни прикасалась.
Двигалась она так, будто ее то и дело било током. Ей по жизни сопутствовали разбитые чашки, рваные книги, испорченные предметы туалета и виртуозно сделанные рисунки в жанрах малой живописи. К ее достоинствам как художника относились: 1) безумная любовь к живописи; 2) умение создать прелестный офорт на любой грязной салфетке в считанные минуты;3) тонкое чувство цвета, твердая рука, хороший вкус и богатая фантазия. К Божьим отметинам, уравновешивающим талант – нервозность в отношениях с людьми, от коллег до немногих друзей. Общаться с ней было – как будто возиться с неизолированными проводами: может, и не замкнет, во все время опасаешься этого и не расслабляешься. Даже близкие люди разговаривали с ней то не всерьез, иронично, то раздраженно.
Картины были хороши, но очень уж безрадостны, написаны в угнетающей цветовой гамме, а линии внутри них слишком часто и откровенно скрещивались. Сюжетов в жизни, как известно, немеряно, и поэтому надо очень захотеть, чтобы не выбрать из них ни одного даже нейтрального, а не то чтобы радостного. Она, должно быть, хотела. Видела жизнь в дымчатых полутонах пессимизма. Поэтому и не пробивалась в мир искусства, а работала в библиотеке.
В поведении с мужчинами все странности ее существа становились как под сильной лупой. Подходил к ней сильный пол охотно, предвкушая легкую добычу, но разочаровывался быстро, часто даже не переступая грани дружбы. Серьезных романов в ее жизни было немного, и все они имели налет истерии, любовь у нее всегда оказывалась пересоленной. Нежность, ласка, радость, обида, ревность выходили не то из французского романа, не то из пособия по психиатрии. Самая искренность ее чувств, действительно неподдельная, представала какой-то вывернутой, и тяжко было мужчинам нести такой крест. Ссоры с ней не могли быть иначе как бурными, долгими, изощренными, отчего часто становились размашистыми точками в конце предложений, написанных неуправляемой рукой, исполненных абсурда, А венчали эти истории скупые, безысходные, безоговорочные, как кресты, офорты или акварели вроде офортов. Вечными атрибутами ее творений являлись дымчатый или серый призрак одиночества, красноречиво облекавший женскую фигуру, канатоходец над пропастью, танцор на лезвии ножа, спрут, сосущий жертву, и кто-то вроде Арлекина, оборванный, грубо раскрашенный, израненный, одна половина лица – юная и прекрасная, другая – старая, страшная, печальная. Грустнее всего, что так она изображала любовь.
Таким вот образом она дошла до преддверия возраста Христа, и собственная жизнь ей стала казаться распятием.
Когда от судьбы не ждут ничего хорошего, она оправдывает все опасения и добавляет от себя еще приятных деталей для создания фона. Библиотечная зарплата, хрущевская квартира, досадное непонимание с родителями, отсутствие близкой души, холодность немногочисленных друзей, страх женского одиночества до самой смерти никуда не делись, напротив, словно активизировались и образовали неразрывную цепь. Но однажды, явившись на прием к женскому врачу, она услышала такое, от чего все привычные поводы для беспокойства вмиг увяли. Цепь упала. Она стояла, лицом упершись в сваренные меж собой створки ворот из неземной прочности железа – пробить невозможно, открыть тоже. Врач буднично сообщил, что, скорее всего, у нее никогда не будет детей. Выяснив, отчего это, она встала и вышла из кабинета, сначала толкнув запертую половинку двери, а затем покинула поликлинику, забыв в гардеробе шапку. Был март, солнце грело коварно, Только через три квартала от поликлиники, причем в сторону, прямо противоположную ее дому она вспомнила про головной убор, качнулась назад... да сказала себе, что бесполезно, шапки уже там нет. Конечно, она была права.
Около коммерческого киоска она продолжительно рылась в кошельке, причем выронила одну бумажную купюру, и ее сразу же унес ветер. Проводив ее взглядом, она выскребла из кошелька все остатки мелочи, чтобы купить бутылку водки.
Она долго звонила в дверь на третьем этаже одной ничем не примечательной пятиэтажки. Плохое чувство шептало ей, что хозяина нет дома, но она проявила настойчивость, и ей все же открыли. Мужчина, бледный и некрасивый после вчерашнего, впустил ее в квартиру без особых эмоций, вяло чмокнул в щечку. Сев у неубранного стола, она закурила и своим громким, сейчас дрожащим голосом сразу изложила суть дела. Разговор между двумя этими людьми был до крайности неинтересен – так бывает всегда, когда не желают друг друга понять. Перед ее взглядом стояло одиночество, очень похожее на гигантский столб табачного дыма. Перед его – жена, бросившая его за пьянство и «свободолюбивый» характер и дочка восьми лет, которую, как теперь выяснилось, он очень любил.
Трагическая героиня стерла согнутым пальцем слезу под правым глазом, не дав ей вылиться на простор щеки, а он вспомнил, что так же делала жена, а от нее научилась и девочка, и как умилителен был этот жест у ребенка, еще не знающего, что так оберегают макияж, только и всего. В его глазах она увидела промелькнувшие образы двух других женщин – большой и поменьше.
– Витя!..
– Что?
– Прости, пожалуйста, – она достала свою водку. Оба выпили.
– Витя, что мне теперь делать?
– Ну, подожди, – сказал он не сразу, – может, что придумаем...
Выпили по второй, и в ее груди возникло пугающее ощущение финального эпизода в еще одной повседневной драме. С чего бы это?..
– Витя, ты меня хоть немножко любишь?
Он опять помолчал, он всегда молчал после таких вопросов,
– Наверное, люблю, Нина…
– Что? – растерянно переспросила она. Слышала она хорошо. Ее звали Изабеллой.
Изабелла налила себе третью стопку и проглотила без закуски, От горла до желудка встала, как ядовитое растение, горячая тошнота. Тут как раз случилось то, чему давно пора было случиться: стопка, поставленная ею на стол слишком целеустремленно, рухнула набок, покатилась и сорвалась со стола. Вдребезги.
– Белла, – сказал хозяин, – Белла, извини, я не то хотел оказать. Белла, ты пойми, я же привык... Десять лет все же... Посиди со мной, будь умницей, я тебя люблю…
– Меня тоже?! – птичьим голосом вскрикнула Изабелла и зарыдала.
Дальнейшая сцена была некрасива и банальна до пошлости. Обильные слезы залили и то, что еще оставалось живого в этом безнадежном чувстве. Но, содрогаясь от плача, Изабелла уже поняла, что она ему и раньше была не очень нужна, что любил он все же Нину, а теперь, когда нет надежды, что их связь приведет к продлению рода, он и вовсе оставит ее. Или не оставит, но и не захочет даже теснее сближаться, не говоря уж о совместной жизни… Она перестала плакать и, чтобы проверить, верна ли ее догадка, пудрилась, причесывалась и мазала губы минут десять – молча. Когда же со своим лицом ей делать стало уже нечего, а он так и не раскрыл рта даже для проходной фразы, она встала и пошла к двери. Полязгала замком дольше и громче, чем было нужно. Открыла дверь нарочно медленно. И выйдя, не захлопнула, а лишь притворила ее. Виктор не вышел даже проводить,
Пьяная женщина пришла в церковь, сама не зная, зачем. Пока через призму свечного пламени она глядела на лик Богородицы, ей смутно вспоминались все страницы ее жизни. Не имея сил рассматривать их в подробностях, она видела неизменное одно - свое проклятие, свое невезение, свои ненужные жертвы и бесплодные усилия, И мечты, уже начинавшие на глазах обрастать жесткими конструкциями реальности и рушившиеся оттого, что она суеверно думала: «А вдруг?..» И «вдруг» падало, как кирпич на голову. И несколько ее любовей прошли перед глазами чередой грустных стоп-кадров - к ней всегда возвращались лишь плохие чувства. И все эти любови, как Арлекины, были вместе нелепы до смешного и пронзительны до слез. И все по-дурацки кончились. Или вот сегодня…
– Мать пресвятая Богородица, – зашептала Изабелла, крестясь, – пречистая, спаси, умоляю, избавь от проклятия!.. Оно ведь не от Бога, не от сына Твоего! Оно от дьявола! – и много, много подобных слов сорвалось с ее губ, и много раз она прижимала к глазам платок, так, что слезами почти уже смыла косметику. И когда она выговорилась, и ощутила некоторое облегчение, купила на последние копейки самую бедную свечку и протянула руку к шандалу, поставить свечу Богородице. Свеча упала. Изабелла подняла ее, зажгла и утвердила в должном ложе, но на душе ее стала немота, страшнее, чем утром. Она истолковала случившееся так, что небо не с ней, и вышла из церкви, не осенив себя прощальным крестом.
Хмель еще бродил в ее голове. Начался вечер. Похолодало. В сумерках казалось неуютнее, чем на солнце. Изабеллу трясло, и она не знала, отчего – от нервов ли, от спиртного, или от холода. Так или иначе, но, дрожа, как заяц, она шла в заданном ею самой себе направлении, удивляясь лишь самой верхней, неглубокой мыслью, зачем идет именно туда. Там жил человек, с которым эту непостижимую, труднопереносимую особу связывали давние узы товарищества и коллегиальности. Они, два художника от Бога, были настоящими друзьями, и умудрились не испортить такой раритет, как дружба женщины с мужчиной, гораздо более часто встречающимися, хотя и более понятными отношениями.
Художник был не один – компания, которая Изабелле ничего не говорила, гомонила в большой комнате, в маленькой кто-то целовался, в прихожей нельзя было ступить шагу, не попав на чью-нибудь обувь, но гостья выглядела так плохо, что не впустить ее было невозможно. Кроме того, Изабелла вшагнула в квартиру решительно, пнув чей-то женский сапог. Лицо ее кричало, что прогнать ее не удастся.
– Пойдем на кухню, Иза, не раздевайся, – настаивал друг.
– Я... не раздеваюсь… у тебя гости? Дай, я с ними поздороваюсь?..
– Не надо, не надо, Иза, идем на кухню.
– Ты прости, что я не вовремя… Мне очень нужен ты…
Усадив Изабеллу на табуретку, художник встал против нее – одновременно и приготовился слушать, и намекал, что долго с ней оставаться не намерен.
– Слушай, Дима, – сказала та, – женился бы ты на мне, что ли.
Последовавшая затем немая сцена не требует описания. Но всю ее торжественность Изабелла испортила, ибо, не дотянув актерской паузы даже до середины, заспешила объяснять.
– Понимаешь, я могу тебе все сказать, ты друг, я тебе очень верю. Сегодня выяснилось, что я… ну, короче, не могу иметь детей... неважно, отчего, но это официально, медицински подтверждено. Дима, представляешь, что меня ждет? Ты не женщина, но ты поймешь, ты очень чуткий был всегда. Одиночество, Дима, полное, до конца дней, и когда я умру, я буду лежать в запертой изнутри квартире, пока черви к соседям не поползут!.. Дима, я так этого боюсь!.. Я прощу – помоги мне! Я сейчас уже все обдумала. Ты женись на мне. Это будет фиктивный брак. Мы подадим в какой-нибудь детдом справку, что я бесплодна, и попросим кого-нибудь усыновить. А как только это сделают, я сразу с тобой разведусь. Ты не думай, ты же знаешь меня, я не буду у тебя просить ничего, только я хочу ребенка, а после сегодняшнего вдвойне, втройне хочу!.. Ты будешь жить здесь, и я у тебя рубля не возьму, мне только нужен муж, хоть формальный, потому что одиноким бабам усыновлять не разрешают. Помоги мне, Дима!..
– Иза, ты много сегодня пила?
Изабеллу будто по лицу ударили. Она запнулась с некрасивым звуком-вздохом.
– Пила. Но это неважно. Это при чем? У меня горе…
– Горе я твое понимаю, но то, что ты говоришь, Изочка, это никуда не годится. Во-первых, мне в паспорте некуда печать ставить, – художник и вправду был трижды разведен. – Шучу. А во-вторых, это же не так просто, как ты думаешь. И времени много займет. И будут нашу с тобой семью проверять и до, и после – сколько у нас ежемесячный доход, какие жилищные условия... Формальностей будет столько, что мы оба потом не развяжемся. И потом, что ты так сразу – усыновлять? Может, тебе лучше самой полечиться? Ведь чужой ребенок, Иза – это огромная ответственность, чуть ли не больше, чем свой. Вдруг ты его не полюбишь? А кормить ты его как собираешься? На зарплату библиотекаря? А кто тебе может помочь?..
Дмитрий говорил разумно, обстоятельно, по-доброму желая разубедить сумасшедшую подругу, а Изабелла опять плыла по волнам какого-то угара. Родное чувство провала пришло к ней и встало рядом, – в Димином бархатном потертом халате, с Диминой бородкой, с Димиными взвешенными словами. А из-за его плеча маячило привидение одиночества.
– Дима, – сказала Изабелла и уронила сумку, полезла под стол поднимать, потеряла оттуда зажигалку, потянулась за ней, стукнулась лбом о ножку стола... В своем репертуаре. – Дима, – вылезла из-под стола и посмотрела на него, умного, взрослого, снизу вверх круглыми синеватыми глазами. Только Изабелла могла решиться в такой позе, сидя на корточках, спросить надорванным голосом:
– Дима, почему все-таки на мне нельзя жениться даже фиктивно?
Но Дима не успел ответить, потому что в кухню вошла по-хозяйски одна молодая интересная дама и вопросила у скорченной Изы:
– А что это вы тут делаете?
– Здравствуйте, - ответила та, выпрямляясь, - Мне вот с Димой нужно поговорить.
– О чем?
– Ира, я потом объясню, – попытался проявить мужской характер художник.
– Пусть она сама объяснит! – потребовала дама. Изабелла видела ее впервые и не могла понять, откуда такая злоба. – А то!.. Пришла, поперлась на кухню, что-то там с моим мужиком беседует! - она тоже была откровенно пьяна. – Слышу: жениться, жениться! Что за разговоры такие? А ну, отвечай! А ну, повтори про жениться! – и шагнула к Изабелле.
– Оставьте меня! – закричала Изабелла таким голосом, что сама испугалась. – Оставьте! Простите меня! Женитесь на ком хотите! Будь оно все проклято!..
Изабелла вылетела из квартиры своего друга, хлопнув дверью, и возможно, именно в этом ее рассерженном действии кроется причина того, что через месяц художник подал заявление в ЗАГС о четвертом браке с Ириной, под нажимом последней, а через месяц и три дня забрал его оттуда и порвал перед носом у любовницы. Вместе с листком бумаги, естественно, порвались и их отношения. Только Изабелла ничего об этом не знала, ибо с тех пор не встречалась со своим старым хорошим другом. Никогда.
За разрыв с Дмитрием ей повезло – один из немногих раз в жизни.
Идя как-то вечером о работы. Изабелла натолкнулась около помойки при своем дворе на маленького, чистенького щенка, по внешнему виду - колли, который ходил вокруг мусорных баков и скулил. Должно быть, совпало все – высота баков, неприятный запах, голод и потерянность, – чтобы он захныкал жалобнее, чем дитя. И тут Изабелла, ни минуты не колеблясь, сгребла щенка в охапку и, принеся домой, устроила в своей комнате. Щенок, видно, был послан ей провидением.
У нее опять появилось в жизни нечто утраченное и забытое – смысл. Ничем иным нельзя было объяснить то рвение, с которым она вставала в 6 утра, чтобы вывести псину во двор, вытирала многочисленные непредусмотренные лужицы, стирала старый чехол от кресла, на котором щенок спал, причесывала его еще мягкую шерсть, носила его на прививки... Родители поворчали, но быстро смирились. Изабелла даже похорошела от направленной заботы, ее лицо приняло успокоенное выражение, движения упорядочились, электричество из ее тела ушло в землю. Она купила себе дорогой и модный пиджак из тяжелого шелка цвета чайной розы, который всегда надевала, гуляя со щенком, и выглядела в нем просто красавицей.
Так прошло несколько месяцев. На видном месте в доме утвердилась акварель, изображавшая взъерошенную собачку, пытавшуюся встать на задние лапы. Рисунок казался окошечком, за которым тужился от дрессировки живой щенок. Изабелле на какое-то время подумалось, что ее кровное чувство непрочности счастья отступило перед силой этой всепоглощающей любви. Она спокойнее стала думать о бесплодии. Она забыла про свое личное разочарование. Те острые углы, которыми всегда отличались ее привязанности, сгладились от виляния хвоста четвероногой крохи.
Теплым июльским вечером Изабелла вывела щенка, которого давно и удачно окрестила Бертом, гулять. Двор был им уже тесен, они осваивали прилегающие кварталы, и хозяйка прикидывала, как бы дойти до ближайшего парка. Она спустила Берта с поводка, потому что, как всегда, когда кого-то любила, была уверена в нерушимости этой связи, и шла в нескольких шагах позади него. Подросший щенок метался, как броуновская частица, но Изабелла знала, что он никуда от нее не денется, и медленно двигалась к устью двора, где ревела многоводная, как Волга, улица.
И с улицы, по параболе, влетел во двор автомобиль, марку которого Изабелла, беспомощная в технике, так никогда и не узнала. Он пронесся меж домами, не снижая запредельной скорости, как пуля навылет. Две женщины суматошно схватили на руки детей. Кто-то выругался. Изабелла не успела даже увернуться, стальной бок просвистел в опасной близости от нее, но сама она осталась цела. Только благодать заката, с которой не диссонировали никакие уличные шумы, перечеркнул винтом взвившийся визг живого существа, и был он страшен и короток. А как только он заглох, а машина развернулась возле соседней девятиэтажки, жутко проскрежетав тормозами, Изабелла увидела на асфальтовой дорожке что-то красно-белое, размазанное... Не сама она поняла, что это ее ненаглядный Берт, а знакомое фатальное чувство вернулось, обожгло и восторжествовало: нельзя сбросить свой крест!..
Она не плакала, только вздрагивала воем телом, когда брала в руки размозженное тельце щенка, складывала его на свой выходной прекрасный пиджак, несла домой, пытаясь увернуть собаку так, чтобы не капала на землю кровь. Ока не плакала, когда частный, вызванный за гонорар в ее оклад ветеринар безапелляционно заявил, что пес не жилец и предложил укол снотворного. Она не плакала, когда укол подействовал, и Берт слабо трепыхнулся в последний раз. Не плакала, когда сама копала яму в том самом парке, куда они с собакой так и не дошли, а потом неумело забрасывала ее землей. Но при заключительном толчке лопаткой (маленькой, полудетской) ручка инструмента сломалась. А вернувшись домой, Изабелла первым делом разбила настенное зеркало в коридоре – не нарочно, а неловко схватилась за него, чтобы снять запыленные и грязные туфли. И, решив выпить чаю, расколотила свою любимую чашку. И, посмотрев на свое отражение в темном ночном окне, на амальгаме яркого лампового света, с ужасом поняла, что рок разрушения теперь останется с ней навсегда.
Снова от Изабеллы стали отлетать голубые, жалящие, как пчелы, искры. Они кусали людей при приветствии, металл и пластмассу при обычной жизненной деятельности. Только животных они не задевали, ибо животных Изабелла совершенно перестала трогать. Она не то чтобы гладить, она видеть их не могла. От любого братца нашего меньшего, кроме разве воробья, она отворачивала лицо движением марионетки, или прятала взгляд в землю, как страус голову.
Вскоре после того Изабелла случайно встретила на улице свою бывшую подругу. После всех этих пертурбаций она совсем потеряла связь с приятелями, безболезненно, как зуб при пародонтозе, выпала из прежней компании, где центром был Дмитрий, где отлично знали Виктора. И о ней никто не загоревал. Раза два позвонили по телефону, но голос женщины в трубке прыгал вверх-вниз, взвизгивал, как чертик в допотопной игрушке «уйди-уйди», и отрицательные заряды передавались слушателям на расстоянии, а щипали больно, как будто рядом рождались… Из вышеизложенного понятно, что больше и звонить не стали. И тут, на бульваре, таком прекрасном от сладостного тяготения к осени, Изабелла нос к носу столкнулась с женщиной, которую прежде очень любила и уважала. Дружба их, как кислотой, разъелась обоюдной обидчивостью, непониманием и нетерпимостью, и Изабелла стала называть лучшую подругу «лучшим врагом». Впрочем, та в долгу не оставалась. При неожиданном столкновении не остановиться было бы слишком, и обе, друг против дружки, как змеи на хвостах, меняясь взаимооценивающими взглядами, напряженно заговорили о пустяках. Подруга излучала радость бытия. Изабелла, в больших темных очках, казалось, отторгала от себя даже солнечные лучи. Поэтому сытый голодного не разумел, и обе друг друга еще больше не возлюбили.
– А ты знаешь, – словно спохватилась приятельница, – давно хотела тебе сказать, да мы все не виделись... Я видела Наташу, она говорит, что Виктор вернулся к жене. Он живет теперь у нее, а на свою однокомнатную ищет квартирантов. У тебя нет на примете?.. Они живут прямо около твоей работы… – говоря все это, она смотрела на Изабеллу неподвижно и пристально, точно кобра с опытом. Но некуда было портиться настроению Изабеллы, и никакая боль не прошла по ее лицу. Так разговор и закончился ничем. Дамы разошлись не оглядываясь.
А хорошая погода стояла, дразня Изабеллу красотой загородного пейзажа, который она могла себе представить. И однажды в субботу утром ее током уколола идея поехать на электричке до одного знакомого полустаночка, где восемь домов, тихий вокзал, сказочный лес и сентиментальные воспоминания, и за два свободных дня написать красками фон для какого-нибудь будущего сюжета. Не допив кофе, Изабелла заметалась по квартире - собиралась, но от хаотичности своих порывов и действ она скорей задержалась, чем поторопилась. А чтобы захватить светлое время суток, требовалось поднажать и успеть к последней утренней электричке. Но желание - или каприз - были настолько сильны, что Изабелла решила сделать все возможное, но сегодня же после полудня придти на некогда любимую поляну. И невозможное тоже. И, выйдя на улицу, недрогнувшей рукой остановила попутную – до вокзла – машину,
Водитель, молодой, на вид добродушный недотепа, посадил Изабеллу без проблем и тут же развел ни к чему не обязывающий дорожный треп: куда едете, да почему так срочно, да как муж такую красавицу одну отпустил… Вел он свою «тачку» что-то слишком лихо, ее то и дело встряхивало, как сани на ухабе. Стрелка спидометра настораживала. Изабелла всмотрелась в лицо лихача и поняла - он просто был основательно подшофе. Видно, начал с вечера и дошел до той кондиции, что перестал бояться даже стражей порядка. Но от этого открытия она не испугалась, а лишь слегка махнула рукой. Закон, определяющий всю ее жизнь, продолжал действовать. Надежда оставалась на «авось».
– Спешите? – спросил водитель. – А то прибавим, – и дал газу, да так, что Изабелла чуть не разбила голову о подзатыльник кресла.
– Не спешу! – крикнула она в ответ.
– Я сам спешу! – объяснил водила. – Друзья ждут. Хотел с утра подъехать, да вот...
– Там переход впереди, тормозите! – перебила пассажирка.
– Кодекс мы чтим, – согласился шофер и стал сбавлять скорость. Но при таком разгоне и с похмелья это оказалось нелегким делом.
Машина неслась вперед, ужом юля между ехавшими тише, и переход с идущими людьми неуклонно притягивался к расширенным глазам Изабеллы, В тот момент, когда зрачки ее распахнулись размашистее глаз, и отразили первобытный внутренний ужас, автомобиль дал неописуемый рывок вправо, влево и чуть еще вперед. Нечто желтое в частый черный горошек с размаху залепило ветровое стекло. Прямо на Изабеллу понеслось, разинув рот, как для неистового поцелуя, худое некрасивое женское лицо, заученное Изабеллой по нотам, преследующее ее, как неприятная назойливая мелодия. Оно деформировалось до смертного уродства, налетев на прозрачную преграду. Корни неприбранных волос вмиг поседели, а резкие морщины еще глубже перетянули кожу. Тут же видеокошмар покинул душу Изабеллы на покаяние, но стало еще страшнее. Послышался тупой, без резонанса, удар, и стекло внезапно треснуло на всю высоту, словно по нему прошла молния. Через несколько секунд левое колесо автомобиля явственно перевалило через что-то мягкое, почти податливое, и над перекрестком, как зонт взрыва, выросло общее «А-ах!»
– Елки-палки, – сказал водитель ошеломленно, но несерьезно, словно не человека переехал, а шину проколол.
Гул над местом происшествия стих, потому что его перекрыл надорванный отчаянием голос:
– Нина! – кричал мужчина и бежал к машине, где сидела белая, с электрически светящимися глазами Изабелла, – Ниночка! Нина же!..
Авария быстро стала перетекать в нужное русло: милиция, свидетели, «скорая помощь»… Шофер вышел из машины бледный, теребя пачку сигарет так, как женщины теребят от волнения платок, и табак сыпался уже из прорехи в упаковке. Он, верно, еще не понял до конца, что натворил. Изабелла же, чувствуя всем сердцем, что этот случай - кульминация ее «разрушающего» предназначения, посидела еще рядом с пустым водительским креслом. Она знала уже, что впредь, кому бы она ни причинила какое несчастье, ни одно из них не будет для нее приятно, а вот это дорожно-транспортное происшествие казалось долгожданной местью, и собственная нехристианская радость пугала ее. «Неужели это я?» - спрашивала себя она. А человек, хлопотавший возле лежащей жены, даже и не смотрел на виновников несчастья. И тогда Изабелла выбралась из машины и, медленно пройдя мимо них, встала рядом с шофером.
