СУД
Сегодня был суд. Собрались муж, сын с женой, дочка. Сказали:
– Садись.
Я села на диван, руки скрестила на коленях. Муж сел тоже на диван, в метре от меня. Невестка – напротив, в кресле. Сын – возле двери на стуле. Дочка – в самом отдаленном от меня месте – на кровати. Я почувствовала, что они что-то задумали и что им неловко. Потом муж, он привык выступать на собраниях, начал:
– У тебя артериосклероз есть?
– Есть.
– Нефроптоз есть?
– Есть.
– Гипертония есть?
– Есть.
– Сердечно-сосудистая недостаточность есть?
– Есть.
Он торжественно перечисляет мои болезни, на каждую загибая палец, я смотрю на его тощие, когда-то сильные руки, слёзы навёртываются мне на глаза.
– Отложение солей у тебя есть?
– Есть. Есть. Есть.
Сейчас вспомнит про грыжу, гастрит, холецистит и все остальные болезни, которые могут быть в семьдесят один год.
– Так о чём же ты думаешь?
– Ни о чём.
– Вот именно. Ни-о-чём, – муж выразительно постучал пальцем по лбу, невестка при этом сморщилась. – Поэтому за тебя я думаю. И они, – муж тычет пальцем в сторону детей, – думают.
– А я у вас что же, уже совсем дура?
– Выходит так.
– Папа, прекрати, – возмущается сын.
– Да! Да! Да! – гремит голос мужа. От этого голоса разрастается боль в голове, ещё сильнее сжимается сердце. – И ты утверждаешь, что мыть полы, – у него на губах торжествующая усмешка, – доставляет тебе удовольствие?
Я уже поняла, зачем они собрались.
– Может, и не удовольствие. Но это мне не трудно.
– Мама, – подает голос дочка, – для такой пожилой и больной женщины, как ты, это уже трудно.
Дочка сидит на кровати. На ней махровый халат. Губы распухшие, глаза усталые. Сегодня она смотрится на свои сорок лет.
– Нет, нет, мне не тяжело. Мне просто нужно раньше ложиться спать.
Муж не даёт мне больше говорить. Я слышу, что разучилась делать даже то, что умела раньше, что в квартире грязь, всё запущенно, готовлю я неумело... Когда он заговорил о еде, дочка оживилась. Они наперебой начали объяснять мне, что надо есть и что не надо. Я устала от их поучений. Я слышу их каждый день. Суп на мясном бульоне нельзя. Котлеты жареные нельзя. Один ест овсяную кашу, другой только гречку. Одному каждое утро надо подать сырую морковь, другому отварить и тоже потереть на тёрке свеклу. Одному надо заварить шиповник, другому – липовый чай. Следить, чтобы в доме были мёд, сыр и орехи. Фрукты, овощи приносить только с базара. Требования эти растут и меняются без конца. Когда я заглядываю в холодильник, меня охватывает ужас – кастрюльки, кастрюльки, кастрюльки...
– У нас уже несколько дней в холодильнике киснет творог, – говорит муж. – Ты приходишь с работы и валишься, словно куль. Ты не в состоянии даже сырники приготовить.
Я чувствую, как у меня начинают дёргаться веко и щека. Для того чтобы этого не заметили, я закрываю глаз рукой. Теперь все увидят мою руку. Она дрожит. Я должна её убрать, чтобы не заметили, сейчас скажут: ты такая старая, у тебя руки дрожат. Но если я уберу руку, они увидят веко и щёку и скажут то же самое. Я отворачиваюсь от них, словно ищу очки. Муж тут же говорит:
– Ты чего отворачиваешься?
Я отвечаю:
– Да вот, где-то очки...
Он констатирует с удовольствием:
– Ага, у себя под носом не видишь.
Действительно, очки передо мной на журнальном столике. Мне нужно протянуть к ним руки, но они дрожат, и я не знаю, что делать.
– Валентина Степановна, – это невестка, я её люблю, но есть в ней что-то неуловимое, что меня настораживает, – Вам, – говорит она, – действительно нужно оставить работу.
– Как же оставить? Я всю жизнь работала. Что я буду делать сейчас?
– Тот же творог в порядок приведёшь, – влезает муж, но невестка осаживает его тоненьким, почти детским голоском:
– Вы уже сказали, теперь я говорю.
Странное дело, муж, который никогда ни с кем не считается, замолкает. Невестка продолжает говорить:
– Вы встаёте каждое утро в пять часов утра. В семь вы уже на работе, в девять – половине десятого уходите домой... А так вы будете до девяти спать. У вас же от недосыпания болят глаза. Так что выспитесь и будете делать то же самое, что и сейчас после работы...
– Ходить в бассейн, в кино, в парк, – вставляет сын.
– Приезжать чаще к нам в гости.
– Спасибо, доченька, – я улыбаюсь невестке. Я знаю, ей не нравится, когда я к ним приезжаю. И сыну, наверное, тоже. Он, когда я прихожу, только на несколько минут откладывает книгу, а потом продолжает читать. Невестка поит меня чаем, терпеливо слушает всё, что я говорю. Я знаю, что я говорю слишком много. Дома мне приходится почти всё время молчать. Дочке, мужу не до меня. Поэтому я выплёскиваю всё – и цены на рынке, и ссоры с мужем, и беды родственников, и болезни, и кинофильмы... Я говорю, говорю, пока не натолкнусь на взгляд невестки, не стушуюсь и не начну торопливо собираться домой. Меня никто не удерживает. Я ещё потопчусь немного в прихожей, всё-таки мне не хочется ещё уходить, потом возьмусь за дверную ручку, что-нибудь ещё скажу, поцелую невестку в щёку, сын из комнаты крикнет: «До свидания», – и выйду.
Я всегда хожу в тёмных очках, чтобы люди не видели мои опухшие глаза. Я часто плачу. Наверное, от старости. Когда я иду от сына и невестки, я тоже плачу, но пока я еду в трамвае домой, вспоминаю, как у них уютно, спокойно, и радуюсь, что побывала в гостях.
– Мне нравится работать, потому что я на людях.
– Не надо, мама, – иногда невестка зовёт меня мамой, – когда вы приходите на работу, там ещё никого нет, а когда люди приходят, вы уходите.
– Там есть две молодые женщины, – возражаю я.
– Тоже уборщицы? – это сын.
– И ради каких-то девиц ты гробишь себя? – это муж.
– Ну, какое может быть общение с уборщицами? – это дочь.
Невестка молчит. Я за это ей благодарна. Все мои дети с высшим образованием. Дочь, сын, невестка. Муж тоже имеет диплом. Да и я... Я иногда держу свой диплом в руках. Тёмно-синий, с золотым тиснением. В нём я значусь инженером. Сколько радости было, когда я его получила. Потом первый год работы, второй... Его я не проработала до конца. Вышла замуж за военного. Пришлось оставить завод, надо же, такая молодая, а была начальником цеха, и ехать за мужем. Жили в Средней Азии, на Дальнем Востоке, в каких-то глухих уголках, где ни фабрик, ни заводов... Работала санитаркой, учительницей, кассиром. Потом война. Я жила у сестры в Москве. Уходила на завод, а трёхлетний сын и годовалая дочка оставались одни. Не работать я не могла. Мой отец, брат погибли на фронте. Муж дважды был ранен. Я шла по цеху, а кругом на ящиках, чтоб быть повыше, у станков стояли дети... Очень бледные и худые... Иногда я им отдавала половину своей пайки хлеба, другую половину несла маленьким сыну и дочке. Когда я смотрю на своих взрослых детей, мне не верится, что это они сидели у меня на коленях, шлёпали ручонками по лицу. Я любила их целовать. Интересно, что сейчас будет, если я подойду и поцелую сына или дочь. Сын, наверное, улыбнётся, мол, вот уж эти старческие причуды, а дочка отстранится: «Отстань, мама». Я никогда не думала, что моя маленькая весёлая девочка станет раздражительной и угрюмой. Я ей говорю: пора выходить замуж, а она в ответ или плачет, или кричит. Плохо быть одной. Но сейчас я бы хотела, чтобы они все ушли. Почему они собрались и учат меня, как жить, вернее, не жить. Словно человек, который проработал всю жизнь, может удержаться в четырёх стенах. Пусть я сейчас не начальник цеха, не мастер, я всё равно приношу пользу. Сын, когда услышал эти мои слова, рассмеялся. Я не знаю, что он делает у себя в институте. Только чувствую, что ему там неинтересно. Он с удовольствием разводит голубей, читает книги и слушает музыку. Невестка в свои тридцать лет мечтает о пенсии. Она б оставила школу, где преподает рисование, и писала б картины. Дочка постоянно в поисках новой работы. Мне кажется, моим детям не повезло. Я помню, с какой радостью я ходила в их годы на работу. А сейчас... Мне просто страшно остаться одной. Даже если все они будут дома, я всё равно буду одна. Это ещё страшнее. И ещё я хочу, чтобы у меня были свободные деньги. Никто, кроме невестки, не знает, что получаю не шестьдесят, а восемьдесят пять рублей. Я кладу их на книжку и, когда кому-то из моих детей трудно, я помогаю.
– Мама, – говорит дочка, – если ты не хочешь уходить с работы из-за денег, я буду давать больше денег на еду.
– Правильно, – говорит сын. – У вас с отцом пенсии, отец ещё работает, и Нина, – сын кивает в сторону сестры, – прилично получает. Вам на троих хватит.
По выражению лица невестки я вижу, что она полностью согласна с сыном, только избегает смотреть на меня. Этой осенью ей надо справить детишкам зимние пальто, сапожки, шапки; у сына обтрепался ворот рубашки, дочка выплачивает кредит за очередное пальто. Я уже потеряла счёт её покупкам. Несколько раз в год я отношу узлы с её вещами в комиссионку, а она тащит в дом всё новые и новые. В комнате от них уже тесно. В ящиках её письменного стола губные помады, шампуни, бусы, кольца... Муж злится на дочь. Я её жалею. Надо же ей чем-то заполнить свою жизнь. Иногда ночью я слышу, как она плачет. Только подойти мне к ней нельзя. Мои дети не принимают от меня никакого участия. Невестка скрывает, когда у них больны дети. Сын – что на работе у него была авария и он едва уцелел. Даже внуки и те рассказывают мне только о хорошем. Я не понимаю, зачем они лишают меня возможности быть им нужной.
– Итак, мама, ты увольняешься или нет? – сын глядит на часы, пора ехать домой, укладывать детей спать.
– Мы очень хотим, чтобы вы не уставали так и не болели, – у невестки полные укора глаза.
– Мамочка, ну отчего ты молчишь? – дочка, словно маленькая, свернулась клубком на кровати. Что я могу им сказать?
– Значит, так, – рубит ладонью воздух муж. – Завтра утром кладёшь заявление на стол.
Я замужем сорок пять лет. Все эти годы он был таким же резким, самодовольным. Я во всём подчинялась ему. Не нравилась моя ночная работа – ушла с завода, надоела ему моя коса – сделала стрижку. Он выбирал мне платья, губную помаду, институты детям, много лет назад восстал против дочкиного жениха. Разозлившись, он всегда зовет меня дурой. Я, и правда, перед ним делаюсь суетливой и бестолковой. Дети пошли не в меня. Когда-то они ему подчинялись, а сейчас... Стоит им всем сойтись, и я теряю покой. И сейчас я вижу, как они накалены. Особенно муж и дочка. Он хочет, чтобы она выкладывала всю зарплату на стол, выходила замуж, она – чтобы он не вмешивался в её личную жизнь, не орал, когда она приходит ночью, не оскорблял приходящих к ней в гости мужчин... От ожидания скандала я постоянно напряжена. И только на работе я расслабляюсь...
Я смотрю на судящих меня. Я им благодарна за любовь ко мне, за тревогу. Я вижу усталое лицо сына, тёмные круги вокруг дочкиных глаз; дрожащие, обтянутые сухой старческой кожей руки мужа. В его крике я слышу боль за меня. Ему семьдесят три. Он боится за меня, боится предстоящей нам обоим могилы. Мы давно не говорили друг другу ласковых слов. Сейчас мне хочется прижать его руки к груди, успокоить. Слёзы, я их уже не скрываю, катятся у меня по лицу.
– Вы не сердитесь на меня... Я буду работать.
Я сижу, окружённая со всех сторон их глазами, руки у меня по-прежнему скрещены на груди. Муж прокурорским голосом начинает:
– У тебя артериосклероз есть?
– Есть.
– Отложение солей есть?
– Есть.
– Гипертония, энтероколит, сердечно-сосудистая недостаточность есть?
– Есть.
Он загибает пальцы один за другим. Дочка называет сумму, которую она выделит на своё пропитание, невестка приглашает приезжать чаще в гости. Неожиданно среди этих обвиняющих, убеждающих, уговаривающих слов я слышу тихие слова сына:
– Ты нас прости, мама.
ЖЕНЩИНА И МУРАВЕЙ
Муравей жил так, как и положено жить на земле муравью. По требованию солнца оживал от ночного бесчувствия и до нового впадения в небытие выполнял назначенное ему природой. По человеческим понятиям, муравей был санитаром. Сам же он никак не определял себя. Просто, когда ему встречались прекратившие жить организмы насекомых и годные в пищу частички продуктов, он волок их в муравейник. Муравьиная сила была в нем очень велика. Но муравей не гордился этой силой: он не знал, что такое гордость, тщеславие, желание превзойти себе подобных. Муравей механически выполнял свою работу и тем самым был полезен муравьиному обществу и земле.
Скорее всего, муравей так бы и провел отпущенный ему срок жизни, но случай или судьба определили другое. Неподалеку от подземного муравейника, где он жил, появилась картонная коробка с остро пахнущими съедобными веществами. Она породила в среде муравьев большое смущение: природный инстинкт гнал их по предначертанному пути, а соблазн пробужденных желаний тянул в сторону коробки. Четко определенная жизнь муравейника, в которой маленькие функции каждого муравья слагались в единую великую функцию продолжения рода, расстроилась. Настал день, когда вековая, апробированная поколениями муравьев дорога осталась вне памяти. Муравьи – строители, санитары, няньки, оплодотворители – кружились вокруг коробки, просачивались вовнутрь, всасывали в себя и всасывались сами в ее содержимое. Среди муравьев был и муравей-санитар. За ненадобностью его муравьиная сила иссякла. Осоловевший, с отяжелевшим брюшком, муравей уже не спешил тащить добытое в общий муравьиный дом, а все пожирал сам.
Появление коробки объяснялось тем, что ее хозяйка, переболев зимой и весной болезнью легких, приехала в Крым лечиться. Врачи советовали ей провести на Южном берегу Крыма все лето и даже захватить бархатный сентябрь, но так как женщина относилась к категории обыкновенных людей, отпуск которых ограничен определенным сроком, то она приехала с вычетом дороги и коротких сборов только на двадцать два дня. По причине своей же обыкновенности она не имела льгот и блата на получение специальной путевки для санаторного лечения в летнее время. Поэтому ей необходимо было устроиться жить в Крыму самостоятельно, то есть диким образом. Вначале, по полной жизненной наивности, она планировала снять комнатку, как делали это когда-то герои Чехова и Паустовского, у какой-либо сердобольной старушки. Потом, расспросив знакомых, она узнала, что, изжив сердоболие, старушки берут с приезжих по два с половиной – три рубля с койки за сутки. С учетом того, что женщина старалась быть образцовой матерью и не могла лечить больные легкие на берегу Черного моря без своих двоих детей, плата за грезившуюся ей комнатку выходила далеко за рамки материальных возможностей, предоставляемых ей и ее мужу дипломами о высшем образовании. Поэтому женщина решила поехать лечиться не просто диким, а совсем диким образом. Это означало, что она потащила на себе дом в виде палатки и все необходимое для жизни цивилизованного человека в совсем диких условиях.
На радость ее больным легким морская земля была еще не вся перегорожена спецзаборами, ворота которых охранялись солдатами, милиционерами или гражданскими молодыми людьми строгого вида и военной выправки. Среди этих отгороженных территорий, а также пляжей для обладателей недоступных женщине санаториев, домов отдыха, пансионатов, туристических гостиниц и туристических баз остались еще неучтенные пространства крымской земли с выходом к морю.
На одном из таких пространств и очутилась женщина с больными легкими, детьми, палаткой, продуктами и разными вещами. Пространство оказалось густо населено. Кругом были палатки, навесы, загородки, машины, мотоциклы, керогазы, примусы, ящики, складные столы и стулья, веревки со всевозможными предметами мужского, женского и детского туалета, между которыми копошились многочисленные человеческие существа. Их телами была выложена и узкая песчаная полоска вдоль моря. Люди плавились на солнце в сонном оцепенении, изредка окуная свои тела в море. Над пляжем сонно, тупо, нудно витали «буби, черви, крести, туз, валет, дама...» Время от времени монотонные заклинания прерывались визгливым окриком, которым родители хотели оградить себя от заботы о своем ребенке и обездвижить его по своему подобию.
Женщина ходила между телами и палатками, душа ее тосковала, а тело мучалось духотой, усталостью и тяжелым рюкзаком. От этого она тоже озлилась и начала ругать своих детей, которые, по повсеместной детской бесправности, не смели ей ответить, и им оставалось только копить обиду, чтобы в будущем отыграть ее на своих детях. Наконец, на краю обрыва, нависающего над морем, женщина нашла свободный клочок земли и сняла груз с тела. Женщина решила, что она будет жить спиной к другим палаткам и смотреть на море поверх берега, тогда ее глаза не будут отягощены видом человеческих тел, а голоса людей будут заглушаться музыкой моря и мыслями, рождающимися в ней от радости отдыха и выздоровления.
Женщина, как и все женщины мира, мечтала о красивой жизни, образцы которой ей показывали вначале в заграничных, а потом и в отечественных кинофильмах. Но, как все советские женщины, она быстро приспосабливалась к любым условиям существования и даже умела находить невидимые миру радости. Перед палаткой, чтобы защитить себя и детей от жестокого солнца, женщина соорудила навес из двух сшитых вместе простыней. На случай дождя над палаткой она натянула полиэтиленовую пленку. Под навесом было главное место ее жизни – кухня. Она включала в себя коробку с продуктами, несколько старых ящиков, один из которых стал шкафом для посуды, другой – столом, а остальные – поменьше – стульями. Возле ящика-шкафа стояла фляга с питьевой водой. Здесь же был полиэтиленовый мешок для мусора и маленький туристский примус, исполняющий роль домашнего очага.
Жизнь в Крыму была проста и необременительна. По утрам женщина и дети купались в море, готовили несложный завтрак, опять купались и опять готовили еду и ели. Иногда они ходили в расположенный в километре от их стоянки поселок за хлебом, фруктами, яйцами и молоком. Стирали, мылись сами и мыли посуду в море. Сын женщины, в силу малых лет и характера очень общительный, быстро нашел друзей. Дочка, вошедшая в возраст, когда необходима компания сверстников, а еще больше – обожатель, не имея никого из них рядом, занекрасивела и этим своим видом сильно отягощала душу женщины. Но спустя некоторое время и компания, и обожатель нашлись. Девочка перестала сидеть с обиженным видом у входа в палатку и опять стала красивой и легкой. Освобожденная от постоянного общения с детьми, женщина предалась тихому отдыху.
Целый год она поднималась по утрам в определенное время, собирала детей в школу, оставляла им еду на обед и уходила на службу. Отсидев в маленьком плохо проветриваемом кабинетике за писанием ненужных бумаг восемь часов пятнадцать минут с перерывом в один час, который она тратила на покупку продуктов, возвращалась домой. Там она готовила ужин, собирала на стол, мыла посуду, стирала, гладила, убирала квартиру, проверяла уроки, хвалила, наказывала, успокаивала, лечила, жалела, любила и выполняла еще тысячи других дел, пока не подступало изнеможение и сон не отбирал ее от забот. Во сне женщине снились не встреченные мужчины, не купленные наряды и не рожденные дети. Все было доступно и ни в чем не нужно было себя ограничивать. Женщина во сне жила, словно пела, а в жизни и пела, как жила, – монотонно, скучно и одиноко. За такую свою жизнь она получала определенную сумму денег, которую тратила на еду, одежду, редкие развлечения. Дни сменялись днями, зарплата – зарплатой. Дети росли, женщина старела. Она так привыкла к жизни и устала, что уже не слышала вечнозеленого обещания будущих светлых лет. Но даже устав жить и перестав верить в изменение жизни, женщина продолжала выполнять возложенные на нее функции работницы, жены и матери. Только болезнь прервала на время ее вращательное движение.
По мере выздоровления, освобожденная от ежедневных дел лежанием в больнице, женщина получила время на мысли. Как в пору юности, она начала задумываться над неразрешимыми вопросами бытия, а именно: о смысле жизни, случайности рождения и обязательности смерти. Вместе с пакетами с едой муж и другие родственники приносили ей в больницу ставшие популярными журналы «Огонек», «Дружба народов», «Нева», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», а также многочисленные газеты. Женщина, лишенная на протяжении жизни свежих знаний и мыслей как по убогости и отупелости собственного бытия, так и по былой серой единообразности отечественной периодики, проглатывала все подряд. Поначалу прочитанное возымело на нее действие шока. Несправедливости и гнусности, встреченные в жизни, явились не единичными и случайными, а распространенными во времени и в пространстве, и вдобавок настолько более жуткими, что рассудок отказывался их принимать. В вернувшемся вновь лихорадочном состоянии она проделывала путешествия в «столыпинских» вагонах от Кубани, Кабардино-Балкарии, Крыма, Белоруссии, Прибалтики до Сибири и дальше. Она пухла от голода, хоронила детей; уличенная в опоздании на службу, была определена в концентрационный лагерь для перевоспитания и для забавления уголовников. Ее били, держали в жару и на морозе под открытым небом, лишали воды и пищи, бросали в зловонные камеры и за колючую проволоку, расстреливали в упор и затылок, терзали собаками и инквизиторскими щипцами. И обвиняли, обвиняли, обвиняли... Вырываясь на мгновения из ужаса лихорадки, она вновь попадала в казематы дворцов новосоветских ханов, князьков и царей, железные руки НКВД. Над ней вздымался гриб Чернобыля. Вместе с детьми, непосвященная, она жила под смертельным дождем и ела пищу, содержащую смерть и увечья ее потомкам... Сжигала себя вместе с узбекскими матерями... Падала от пули афганских душманов и сама убивала... Вырваться из этого адова проникновения во всех и каждого у нее не было сил. Но достижения современной медицины столь велики, что она оказалась в состоянии противопоставить жестоким реалиям жизни химическую альтернативу. Женщина поглаживала исколотые иглами шприцев вены и мышцы и, начиненная лекарственными препаратами, радовалась возвращению из ада в жизнь. В это же время в жестоком голосе гласности появились вселяющие успокоение слова. С тем прошлым покончено. Будущее будет светло. Партия, бывшая побудительной силой, палачом и жертвой красного ужаса прошлых лет, взяла курс на советскую перестройку. Еще неокрепшим сознанием женщина ухватилась за этот лозунг и, по высшим законам аутотренинга «не оглядываться по сторонам», приспособила его для своего выздоровления.
Красота южного моря укрепила в ней силы и веру в предстоящую победу гармонии и всеобщего рая. Коробка, доверху наполненная продуктами, поддерживала безмятежное состояние ее духа. В коробке содержались немыслимые в повседневной жизни женщины деликатесы, среди которых находились шпроты, лосось в масле, венгерские и болгарские овощные и мясные консервы, а также гречка, сгущенное молоко и пачечка индийского чая. Банку консервированной ветчины и чай из цэковского пайка принесла дальняя знакомая женщины. Гречка досталась от диабетика свекра. Финское фруктовое пюре для детей грудного возраста подарил сосед – инвалид Великой Отечественной войны. Венгерско-болгарские деликатесы и тушенку прислала московская тетя, ухаживающая за двумя соседями – персональными пенсионерами.
Фрукты, ввиду их отсутствия в государственных магазинах, покупали на рынке; цены на них заставляли вздрагивать сердце женщины и основательно опустошали ее кошелек. Столь несвойственное ее семье фруктопоедание сулило по приезду домой довольно-таки продолжительный пост. Но море, солнце, вера в собственное выздоровление и выздоровление страны преодолевали естественную скуповатость этой продолжательницы человеческого рода. Она тащила детям то помидоры, то арбузы, то дыни... А как-то решилась и на упоительно пахнущие, бархатистые, истекающие соком персики. До сих пор при воспоминании о них горло стягивается в алчущий узел, а дети делят дни пребывания на юге до покупки персиков и после.
В коробке среди всех умопомрачительных яств было еще одно – копченый язь. Им по приезде в Крым угостил женщину толстый и курносый крановщик из Нижневартовска. Отдыхал он с двумя детьми, так же как и она, совсем диким образом, то есть в палатке. Денег у крановщика было много, а так как он пытался их тратить расчетливо и с пользой, то они не убывали, магазины в Крыму, так же как и в Нижневартовске и других городах нашей необъятной страны, отличались полным отсутствием того, что люди хотят купить, и изобилием всего, что никому не нужно. С девяти утра и до четырех часов дня крановщик держал себя и детей на берегу моря, затем надевал синтетическую ярко-голубую тенниску и шерстяные серые брюки, обряжал детей тоже в яркое и синтетическое и отправлялся с ними в соседний поселок, где были столовая, открытый кинотеатр и парк. Возвращались они затемно, тихо переговаривались, готовясь ко сну. Чаще всего говорил только крановщик, наставляя свою дочь быть гордой и не заглядываться на встречающихся ей молодых людей. Иногда дочка что-то говорила в свою защиту, тогда крановщик повышал голос и, осердясь, уходил от палатки на край обрыва, и до женщины доносились смачные чавкающие звуки и упоительный запах копченого язя.
Приученная жизнью все самое лучшее отдавать детям, женщина все-таки не устояла перед соблазном, протянула руку к коробке и вытащила из нее другую коробку, поменьше, с надписью «Молочные сухарики». Под надорванной крышкой коробки мелькнула солнечно-бронзовая спинка рыбы. Женщина поднесла язя ко рту, намереваясь вонзить в него зубы, и отпрянула: под золотой чешуей чернело несметное количество муравьев. До этого момента женщина с осторожностью, хотя и не без досады, выуживала муравьев из кастрюлек с супом, кашами, открытых банок тушенки, сгущенного молока, компота, варенья... Не раз дети слышали от нее: «Муравьи, так же как и мы, рождены жить. Нужно уметь терпеть и приспосабливаться друг к другу». Но нынешнего покушения душа женщины вынести не смогла. Неиспробованный и недоступный в оставшийся срок жизни язь валялся в пыли у входа в палатку, черный жирный муравей лениво полз по нему. Женщина с силой хлопнула по язю, лишив тем самым муравья жизни. Воображенная гармония существования распалась. Во всех коробочках и мешках, пакетиках и пакетах копошились страшные существа, презревшие законы своего рода и отягощенные жаждой ублажения собственного естества. Женщина опустилась на пыльную землю возле палатки. Рядом валялся копченый язь, тело которого пожиралось всепроникающими ненасытными муравьями.
Заглушая шум морского прибоя, с шоссе, опоясывающего место дикого отдыха обыкновенных людей, доносились рев и взвизгивание автомобилей. То густым муравьиным потоком текли по своим государственным и прочим делам фешенебельные «Чайки» и «Волги», «Форды» и «Мерседесы»...
